сказал Пабло; голос его был едва слышен.
– Но это меня должны были посадить, – ответила она.
– Не говори так, – одернул ее Пабло. – Лучше уж я останусь здесь, чем ты угодишь в одно из этих ужасных мест.
Все знали, что творится в женских тюрьмах, и Пабло пошел бы на что угодно, только бы сберечь жену. Женщин там обривали наголо и обрабатывали касторовым маслом, часто насиловали и клеймили. Ни один мужчина, если он хоть что-то может предпринять, не допустит, чтобы его жена прошла через подобные унижения. Пабло ни на секунду не пожалел о сделанном выборе.
– Пожалуйста, не приходи больше, – умолял он. – Только хуже себе делаешь.
– А как же передачи с едой?
– Переживу, – ответил он.
Пабло не хотел говорить ей о том, какие крохи обычно оставались после того, как нечистые на руку тюремщики проверяли содержимое передач и отдавали их заключенным. Он знал, чего стоило его жене довезти до него эти продукты и табак. Лучше было ее не расстраивать.
Мужа Конча навещать перестала, но ее безостановочно терзало чувство вины. На месте запертого в тюремной камере Пабло, измученного и полуголодного, легко могла оказаться она, и эта мысль ни на минуту ее не оставляла. Она старалась как-то отвлечься, не думать так много о том, что случилось с Пабло, зная, что злость и отчаяние ей не помощники.
Другим источником беспокойства для Кончи стало отсутствие хоть каких-то известий от детей. Мать Сальвадора, Хосефина, была единственной, кто знал, что стало с одним из друзей. Вернувшись в Гранаду через месяц после того, как молодые люди отправились в Мадрид, Хосефина получила от ополченцев похоронку на сына. Никаких частностей женщине не сообщили, но ей пришло еще два смешных и обстоятельных письма, которые Сальвадор написал перед смертью, с подробными рассказами о том, чем они занимались. У Сальвадора был настоящий дар писательства. Она показала эти письма Конче и Марии Перес, и три женщины часами читали и перечитывали их.
Конча знала, что Мерседес так и не добралась до Малаги, и надеялась, что она сейчас где-то с Хавьером, но слишком напугана, чтобы вернуться в Гранаду. Она пребывала в уверенности, что вся эта неопределенность скоро закончится и семья снова воссоединится, а пока с нетерпением ждала весточки от дочери.
Мерседес отдавала себе отчет в том, какой она стала самостоятельной. Ей не хватало подруги Аны, но девушка уже свыклась с одиночеством. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она и шагу не могла ступить без присмотра; далекими стали воспоминания о том, каким вниманием и заботой окружали ее братья.
Теперь, когда она находилась в Стране Басков, на подконтрольных республиканцам территориях, ей, по ее прикидкам, оставалось, пожалуй, всего несколько дней пути до Бильбао. В сумке у девушки лежали туфли и платье для танцев, которые ей отдала жена хозяина кафе, да кое-что из повседневной одежды, что она смогла себе позволить на заработанное. Оставшись одна, Мерседес решила повременить с танцами, но однажды вечером, в местечке, которое городком могло называться с большой натяжкой, обстоятельства, по всей видимости, оказались сильнее ее.
Выйдя из автобуса, прибывшего на конечную остановку ближе к вечеру, Мерседес быстро нашла, где можно было переночевать. Окна ее комнаты выходили на боковую улочку, ведущую к площади. Высунувшись наружу по пояс, она увидела, что там творилась какая-то суета. Заинтересовавшись, она вышла и прошлась немного, чтобы рассмотреть происходящее поближе.
На календаре было девятнадцатое марта. У Мерседес совершенно вылетело из головы, чем знаменательна эта дата. На маленькой площади собирался народ. Две девчушки бегали кругами; они гонялись друг за другом, визжа, щелкая кастаньетами и путаясь в оборках подолов своих дешевых юбок для фламенко. Это пыльное место с журчащим тонкой струйкой фонтаном посередине было центром их вселенной, единственным знакомым им пространством. Мерседес позавидовала им: они ведать не ведали о том, что происходит совсем неподалеку. Родители очень старались, чтобы дети не ощущали на себе последствия нехватки товаров и продовольствия, охватившей городские территории. Раздающийся иногда тихий гул да вспышки в ночном небе – эхо далеких бомбардировок, – все это представлялось детям явно замкнутого сообщества чем-то из другого мира. Только пара из них испытала на себе ужас войны: их отцы исчезли в ночи, – но в остальном жизнь в городе все текла по-прежнему.
Мерседес заметила сидящих на стене девочек; они болтали, некоторые заплетали друг дружке косы, другие кружились на месте со своими отороченными бахромой шалями. Издали на них поглядывала группка ребят, время от времени получая в качестве поощрения брошенные искоса взгляды. Среди них был парень постарше с гитарой в руках. Он бренчал что-то незатейливое с той небрежностью, какой могут пощеголять только уверенные в себе красавчики. Подняв глаза, он заметил смотревшую на него Мерседес. Девушка улыбнулась. Скорее всего, он был немногим младше самой Мерседес, но она-то чувствовала себя на добрую сотню лет старше. В ней не было больше страха, и она, не раздумывая, направилась к парню.
– А танцевать сегодня будут? – спросила она.
Ответом послужил брошенный на нее надменный взгляд. Судя по находившейся рядом маленькой, сколоченной из досок сцене, в деревне явно все было готово к фиесте. Для Мерседес этот праздник будет первым за многие месяцы, и пусть даже его религиозная подоплека мало что для нее значила, сама по себе обрядность этого дня, музыка и танцы заряжали ее своей яркостью. Она точно не устоит.
– Сегодня же праздник Сан Хосе![70] – воскликнул он. – Ты что, не знала?
Позднее тем вечером она снова увидела юного гитариста. Теперь тот сидел на стуле у края сцены в компании пожилого мужчины. На часах было около восьми, и впервые с начала года воздух не растерял еще к этому времени все дневное тепло. В какой именно момент музыканты закончили ненавязчиво настраивать свои инструменты и заиграли начало алегриас, сказать было трудно, но по площади прокатились аплодисменты.
Казалось, будто музыка, пульсируя, доносилась с противоположных сторон, ее потоки схлестывались и снова сливались подобно течениям у слияния двух рек. Партии отца и сына переплетались. Нити мелодий перекрещивались, спутывались и снова разделялись, тянулись в своем первоначальном направлении. В какие-то невероятно подкупающие моменты два инструмента звучали как один, чтобы вернуться потом каждый к своей мелодии. Даже неблагозвучие казалось гармоничным, мажорные и минорные аккорды сходились иногда в куртуазной схватке.
Мерседес, сев поближе, похлопывала себе по коленке в такт и улыбалась. Эта музыка была самим совершенством. Окружающий мир, раздираемый враждой, хотя бы ненадолго прекратил свое существование.
Когда это божественное выступление закончилось, отец поднял голову и встретился взглядом с Мерседес. Наступил ее черед. Переговорив с пожилым гитаристом в начале вечера, она узнала, что он с сыном тоже были пришлые. Они несколько месяцев назад покинули Севилью и теперь ждали, когда им можно будет вернуться. Пока это было слишком опасно.
– Они с радостью поглядят на настоящее фламенко! – улыбнулся он, обнажая огромную щель между передними зубами.
На маленькой деревянной сцене, где уже выступили и мальчики, и девочки, и две женщины постарше, танец Мерседес не стал очередной демонстрацией страсти и силы, так свойственной фламенко, а обернулся чем-то большим. Первобытная мощь, которой были исполнены ее движения, нашла путь к сердцу каждого зрителя. С губ и мужчин, и женщин срывались едва слышные «Оле!», все диву давались такой изумительной танцовщице. Гитаристы могли заставить зрителей забыться, однако Мерседес напомнила им, что их страну разрывают сейчас в клочья. В ее движениях воплотилась вся боль, которую они испытывали, думая о направленных на них ружьях и пушках. За двадцать минут танца девушка выложилась полностью. Закончила она, впечатав в деревянные половицы ногу с такой силой, что те громко хрустнули – это был явный вызов. «Мы не сдадимся», – будто бы прозвучало на языке танца, и площадь взорвалась аплодисментами.
Люди любопытствовали на ее счет. Некоторые из тех, с кем она поговорила тем вечером, не могли взять в толк, зачем ей в Бильбао, где, по их представлениям, было очень опасно.
– Почему бы тебе не остаться здесь? – поинтересовалась женщина, в чьем доме она остановилась. – Тут куда безопаснее. Можешь пожить пока в этой комнате, если хочешь.
– Вы очень добры, – ответила Мерседес, – но мне нельзя задерживаться. Тетя с дядей давно меня заждались.
Проще было соврать, чем сказать правду. Она не теряла надежды найти Хавьера, пусть даже его образ стал понемногу блекнуть в ее памяти. Проснувшись поутру, девушка тщетно пыталась представить себе его лицо, но в голове подчас было пусто, и только в глубинах памяти обнаруживался какой-то размытый силуэт. Временами ей приходилось доставать его фотографию из кармана, чтобы вспомнить любимые черты: миндалевидные глаза с поволокой, нос с горбинкой, красивый изгиб рта. Казалась, с того чудесного мгновения в Малаге, когда была сделана эта фотография, прошла целая вечность. Теперь такую ослепительную улыбку можно было встретить, пожалуй, только в учебниках по истории.
Вдали от всех, кого она знала, от всего, что ей было знакомо, в душе ее росла пустота. С той секунды, как скрылось из виду семейство Дуарте, она чувствовала себя зыбкой и оторванной от мира. Сколько ее уже не было дома? Недели? Месяцы? Откуда ей знать? Мерить время было нечем. Его прочный костяк обратился в пыль.
Возможно, единственное, в чем она испытывала сейчас уверенность, так это в том, что, проделав такой путь, надо идти до конца. А на недавно зародившуюся, но не отпускающую ее мысль о том, что ей, возможно, так и не придется найти предмет своих поисков, она закрыла глаза.
В то утро она поднялась еще затемно, чтобы наверняка успеть на автобус, который, как ей сказали, довезет ее до Бильбао. После нескольких часов тряски ее наконец высадили на окраине города. Вскоре Мерседес сообразила, почему ее желание сюда добраться было встречено прошлым вечером такими недоуменными взглядами.