День в конце апреля, когда сообщили новость о том, что от Герники остались только обугленные развалины, был одним из самых черных в той войне. Сидя на залитой весенним солнцем улице Мадрида, Антонио вдруг понял, что его руки трясет крупной дрожью так, что он вот-вот выронит газету. Ни сам он, ни Франсиско никогда не были в этом городе, но описание его чудовищного разрушения стало для них неким переломным моментом.
– Посмотри на эти снимки, – с комом в горле сказал он, передавая газету другу. – Только посмотри…
Молодые люди разглядывали их вдвоем и глазам своим не верили. Несколько фотографий запечатлели искореженные обломки зданий или усеянную трупами людей и животных улицу; в городе был базарный день. Больше всего их потряс снимок безжизненного тельца маленькой девочки. На запястье у нее висела бирка, словно ценник на кукле. На нем было написано, где ее обнаружили, на тот случай, чтобы родители, если они объявятся, смогли отыскать ее в морге. Более ужасающего зрелища они никогда еще не видели – ни в жизни, ни в печати.
Город подвергся ковровой бомбардировке. Самолеты, в основном немецкие и несколько итальянских, шли волнами; за несколько часов они сбросили тысячи бомб и обстреляли пулеметным огнем множество мирных жителей, пытавшихся спастись бегством. Население города понесло тяжелые потери; в охваченных огнем домах гибли целые семьи. Сообщалось о жертвах, которые, едва переставляя ноги, сквозь дым и пыль пробирались к завалам, чтобы откопать своих друзей и родных только для того, чтобы самим не пережить очередную волну бомбардировщиков. За один-единственный день не стало более полутора тысяч человек.
Зверская расправа над ни в чем не повинными людьми претила им больше, чем смерть товарищей, сложивших головы в некоем подобии равного, пусть и несправедливого боя.
– Если Франко рассчитывает победить, уничтожая все эти города, – проговорил Франсиско с ненавистью, которая с каждым поражением республиканцев разгоралась все сильнее, – то он сильно ошибается. Пока он не занял Мадрид, у него ничего нет…
Беспощадное уничтожение Герники остро отозвалось в сердцах Антонио и Франсиско, как и всех, кто поддерживал Республику, и только укрепило готовность ополченцев дать отпор Франко.
Если бойня в Гернике упрочила решимость защитников Мадрида, то население Бильбао она повергла в ужас. У жителей того городка на севере страны и тех, кто искал здесь убежища, она вызвала с трудом сдерживаемую панику. Если Франко мог вот так стереть с лица земли один город, тогда он, скорее всего, не задумываясь, поступит так же с любым другим. Массированность бомбардировок потрясла даже тех, кто испытал на себе бесконечные ежедневные налеты на Бильбао. На улицах и в очередях ни о чем другом и не говорили.
– Вы слышали, как они поступили? Дождались четырех часов дня, а когда люди повысыпали из домов, чтобы сходить на рынок, сбросили на них бомбы.
– А потом возвращались снова, и снова, и снова. И так в течение трех часов… пока камня на камне не оставили и не убили почти всех.
– Говорят, там самолетов пятьдесят было, бомбы сыпались, как горох.
– От города ничего не осталось…
– Нужно попробовать вывезти отсюда детей, – сказала Мерседес сеньоре Санчес.
– Так где ж теперь безопасное место сыскать, – ответила та. – Знала бы куда, давно бы уже их отправила.
Сеньора Санчес свыклась с положением дел в Бильбао настолько, что мысли о будущем ее даже не посещали. Вопрос выживания сводился в ее представлении не к тому, как бы уехать из города, а к тому, как пережить еще один день, и к молитвам о спасении.
– Я слышала, планируют отправить несколько кораблей, будут переправлять людей в безопасные места.
– Куда?
– В Мексику, Россию…
На лице сеньоры Санчес появилось выражение беспредельного ужаса. Она видела фотографии детей, прибывающих в Москву на поезде. Все выглядело таким чужим: транспаранты с надписями на странном, непонятном языке, пионеры, встречающие их с цветами, люди на платформах с такими непривычными, инородными лицами…
– Да мне бы и в голову не пришло отправить своих детей неведомо куда. Как у тебя только язык повернулся мне такое предлагать?
От возмущения и страха на ее глаза навернулись слезы. Она даже представить себе не могла, какие расстояния им пришлось бы преодолеть и чем закончилось бы такое путешествие. Все ее нутро говорило ей, что своих детей нужно держать рядом.
– Ну так это ведь ненадолго, – заверяла ее Мерседес. – Побудут в безопасности, пока это все не закончится, им еще и голодать не придется.
Люди теперь выстраивались в очереди, чтобы их детям выделили места на этих кораблях, и эти вереницы народа оказывались даже длиннее тех, что растягивались за хлебом. Ужасы Герники, бомбардировки мирных жителей и методичное разрушение целого города заставили каждого в Бильбао взглянуть в глаза жестокой правде: то же самое могло произойти и с их городом.
Силы, несущие столь окончательное и полное уничтожение, могли обрушиться на них и с земли, и с моря, и с воздуха, и укрыться от них – по крайней мере, в Испании – было негде. Как и многие другие родители в Бильбао, сеньора Санчес за последние несколько дней вынужденно признала, что ее отпрыскам лучше всего уехать в место побезопасней. В конце концов, говаривали, что это всего лишь на три месяца.
Более восемнадцати часов Мерседес вместе с сеньорой Санчес и четырьмя ее детьми дожидались своей очереди на подачу документов на эвакуацию из страны. Все нервничали, поглядывая на чистое пустое небо и гадая, сколько минут отсрочки у них будет между тем, как появится бомбардировщик, и тем, как прогрохочет взрыв и содрогнется земля. Они стояли в очереди за местами на корабль с испанским именем «Хабана», или «Гавана», который отплывал в Англию. Пусть сеньора Санчес эту страну себе вообще никак не представляла, женщина знала, что Великобритания значительно ближе к Испании, чем остальные предлагаемые места, и потому она сможет увидеть своих детей гораздо раньше.
После всех этих часов терпеливого ожидания наконец подошла очередь Марии Санчес доказывать, что ее драгоценных сыновей и дочерей необходимо было взять на борт.
– Сообщите, пожалуйста, какого возраста дети, – требовательно спросил служащий.
– Три, четыре, девять и двенадцать, – ответила она, указывая на каждого по очереди.
Служащий окинул их внимательным взглядом.
– А что насчет тебя? – спросил он, обращаясь к Мерседес.
– Ой, а я ей не дочь, – ответила девушка. – Просто помогаю присматривать за детьми. Я и в заявку не вписана.
Мужчина фыркнул, делая пометки в лежащем перед ним заявлении.
– Двое младших не проходят по возрасту, – сказал он, обращаясь к сеньоре Санчес. – Мы берем детей строго от пяти до пятнадцати. Двое старших могут пройти по требованиям, но сначала вам нужно будет ответить на несколько моих вопросов.
После этого он прорявкал целый список, на каждый пункт из которого нужно было отвечать правдиво и без промедлений: род занятий отца, его вероисповедание, партийная принадлежность. Мария отвечала честно. Врать сейчас, похоже, не имело смысла. Муж был членом профсоюза и членом социалистической партии.
Служащий отложил ручку и взял со стола папку, открыл ее и пробежал пальцем вниз по колонке, что-то считая про себя. Потом он еще несколько минут делал какие-то записи. Дети набирались в зависимости от принадлежности их родителей к той или иной политической партии и от того, в каких пропорциях распределились голоса избирателей на последних выборах. Детей записывали в одну из трех групп: республиканцы и социалисты, коммунисты и анархисты и националисты. Похоже, корабль еще не заполнился, и на нем оставалось еще какое-то количество мест для детей социалистов.
– А ты, – посмотрел на Мерседес служащий, – ты не хотела бы поплыть с ними?
Та совершено опешила. Девушке и в голову не приходило, что ей могут предложить такое. Она была слишком взрослой, чтобы ей выделили детское место, и уже смирилась с тем, что останется в Бильбао. Желания попасть на одну из лодок, которые вывозили взрослых куда-то далеко, у нее не было. В ее представлении решиться на такое плавание значило бы признаться самой себе, что Хавьера она никогда не найдет.
Но Мерседес была вынуждена цепляться за все угасающую надежду отыскать его, поскольку в противном случае ей оставалось бы пуститься в обратное путешествие, а это уже не представлялось возможным.
– Нам требуется некоторое количество молодых женщин, чтобы присматривать за детьми. Место еще есть. Если вы уже какое-то время этим занимаетесь, вы, вероятно, именно та, кто нам нужен, – пояснил служащий.
Его голос доносился словно издалека; все внимание Мерседес было поглощено только что возникшей необходимостью сделать трудный выбор.
– Мерседес! – воскликнула Мария. – Ты должна ехать! Такая возможность!
Впервые за все время их знакомства Мерседес увидела, что с лица женщины сошло постное выражение смирения.
Мерседес чувствовала себя так, будто ей протягивают руку помощи: не принять ее было бы верхом неблагодарности. Да люди за места на этих кораблях в глотку друг другу готовы были вцепиться. Она убеждала себя, что вернется через несколько месяцев и воссоединится со своей семьей. Вот только бросать поиски Хавьера было немыслимо.
Двое старших детей, Энрике и Палома, чья судьба уже была решена, стояли и смотрели на нее умоляющим взглядом. Они ужасно хотели, чтобы в это незнакомое место Мерседес отправилась вместе с ними, и подсознательно понимали, что мама обрадуется, если она окажется на их корабле. Мерседес взглянула в их широко распахнутые, полные надежды глаза. Может, она в первый раз за свою жизнь принесет настоящую пользу, взяв на себя ответственность за кого-то другого.
– Хорошо, – услышала она свой собственный голос. – Я поеду.
Нужно было пройти кое-какие формальности. Сперва медицинский осмотр. Мерседес отвела двух своих подопечных в кабинет Asistencia Social