Глава 32
Когда Антонио пересек горы и увидел простиравшиеся к Фигерасу равнины, он ожидал, что его захлестнет радость при виде своей любимой patria. Ничего подобного не случилось. В его глазах Испания выглядела теперь иначе. Это была его родина, но одновременно и чужбина, край, которым сейчас заправляли фашисты. Солдат надеялся, что его любовь к своей стране сможет вспыхнуть с прежней силой, когда он вернется в родной город.
Стоя на гребне горы и наблюдая за парящим высоко в небе орлом, Антонио посмотрел на юг. В более чем девятистах километрах от того места, где он сейчас находился, лежала Гранада. Он страшно завидовал птице. Ему бы такие крылья…
Спустившись с горы, мужчины разделились. Так было безопаснее. Антонио собрался идти через крупные города. В толпе больше вероятности остаться незамеченным и избежать любопытных взглядов. Сейчас много людей возвращались в свои дома, и он пребывал в уверенности, что сможет проскользнуть через населенные пункты неприметной тенью. Вот только он не учел, какими бдительными были как сами жандармы, так и осведомители, которые доносили им обо всех мало-мальски подозрительных чужаках.
Было часов восемь вечера, когда он добрался до окраин Жироны. Смеркалось – в такую пору, казалось, ходить можно было без опаски, да и улочку он выбрал тихую. Но тут, откуда ни возьмись, дорогу ему преградили двое мужчин в форме и потребовали назваться.
Надлежащих документов у него не оказалось, а внешний вид не оставлял сомнений, на чьей стороне он еще недавно воевал. И дело было вовсе не в обмундировании и не в предательской нашивке в виде красной звездочки. Жандармы попросту носом могли учуять республиканца или бывшего ополченца, и это было уже достаточным основанием для ареста.
Место его заточения располагалось неподалеку от Фигераса; условия содержания там оказались предсказуемо самыми примитивными. Когда Антонио переступил порог тюрьмы, ему швырнули грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему курево в тех стенах считалось важнее еды. Соломенный матрас, на котором ему пришлось спать, кишел вшами, и курение было единственным способом не дать им забраться на лицо ночью.
Спустя неделю Антонио в ускоренном порядке судили, приговорив к тридцати годам тюремного заключения. Впервые за два с лишним года он написал письмо напрямую матери в Гранаду. Фашистам было только в радость браться за доставку таких посланий: от них семьи таких подрывных элементов, как Антонио Рамирес, еще больше падали духом.
Тюремные лишения не явились откровением для Антонио. Он, бывало, задумывался над тем, насколько невосприимчивым к физическим страданиям может стать человек, не утратив при этом своей человечности. Жуткие в своем неудобстве ночевки на каменистой земле при минусовых температурах в Тируэле, палящий зной Брунете, обжигающая боль после ранения, от которой даже смерть представлялась желанным избавлением, и ужасающее убожество его первых дней в палаточном городке на французском пляже – все это не прошло даром. Раны, как физические, так и душевные, затянулись, оставив грубые рубцы; боль со временем ощущалась все меньше. Восприятие Антонио притупилось.
Кормили заключенных скудно и однообразно. На завтрак была миска каши-размазни, на обед – фасоль, она же на ужин, иногда с добавлением рыбьей головы или хвоста. Изредка давали консервированные сардины.
Шли месяцы. Антонио и большинство его товарищей по заключению стойко сносили жестокости тюремной стражи. Некоторые из них в прямом смысле слова иссохли от тоски, как это бывает с теми, у кого не осталось в жизни ни цели, ни надежды на перемены к лучшему.
Они занимали себя разговорами о побеге, но предпринявших одну-единственную попытку наказали на глазах у всех с такой безжалостностью, что духу на повторную ни у кого не хватило. Крики неудавшихся беглецов, казалось, до сих пор разносились по двору.
Какое-то время самым отчаянным проявлением их непокорности был отказ петь патриотические песни нового режима, ну или переговаривание во время проповедей, которые их обязывали выслушивать во внутреннем дворе. Наказать могли даже за это. Надзирателям годился любой предлог, чтобы пустить в ход свои утяжеленные хлысты.
Самым страшным из того, что им приходилось переживать за весь день, было, когда зачитывали saca[80] – выкрикивали имена тех, кого завтра должны будут расстрелять. Однажды на рассвете огласили список длиннее обычного. Фамилий было не с дюжину, а гораздо, гораздо больше. Сотни. Стоя там в промозглом холоде раннего утра, Антонио почувствовал, как в его жилах стынет кровь.
Ровно как разум выхватывает из толпы знакомое лицо, так и Антонио расслышал собственное имя среди остальных, сливавшихся в почти неразборчивый гул. После бесконечных Хуанов и Хосе слова «Антонио Рамирес» резанули ухо.
Когда список дочитали до конца, воцарилась тишина.
– Все, кого назвали, – строиться! – рявкнула команда.
Потребовалось несколько минут, чтобы все названные вышли вперед и выстроились в линию. Без каких бы то ни было дальнейших объяснений их всем скопом повели к воротам тюрьмы. В воздухе повисла кисловатая вонь от взопревших в своих грязных рубашках мужчин. Это был запах страха. «Они что, действительно всех нас убьют?» – недоумевал Антонио, едва переставляя трясущиеся от ужаса ноги. Времени для прощаний не было. Взамен те из них, кто успел сдружиться за долгое время совместного заключения, переглянулись украдкой. Остававшиеся смотрели на уходящих с жалостью, но всех их объединяла общая решимость не выказать перед фашистами страха. Это доставило бы тем слишком много удовольствия.
Антонио оказался среди тех, кого вывели строем из тюрьмы и направили в сторону города. Узников нередко переводили из одного места заключения в другое, но чтобы вот в таких количествах – это было необычно. Когда они все большой толпой подошли к вокзалу, им было приказано остановиться. Он понял, что их куда-то отправляют.
Потянулись долгие часы, наполненные перестуком колес.
– Чувствуешь себя как в ящике, – пробормотал кто-то.
– Хорошо хоть крышкой сверху не прикрыли, – отозвался другой.
– Как-то на них не похоже, – язвительно заметил третий.
Пусть их и везли в новое место, обращались с ними по-прежнему. В каждой клетке, трясущейся по рельсам на юг, стояло более сотни мужчин. Одни цеплялись за прутья, вглядываясь сквозь прорези решеток в меняющийся пейзаж, который понемногу становился все более равнинным. Другие, зажатые в середине, видели только небо.
Их несколько часов хлестало дождем, но тучи наконец рассеялись, и по положению солнца Антонио определил, что они движутся на юго-запад. После многих часов в пути поезд с грохотом затормозил и двери их клеток открылись. Они, спотыкаясь, высыпали на твердую пыльную землю, многие с облегчением вытянули уставшие ноги.
Их охраняла группа вооруженных солдат с ружьями на изготовку, только и ждущих повода пустить их в ход. Даже если бы они хотели сбежать, окружающий рельеф этому совершенно не способствовал. С одной стороны от них располагалось несколько скалистых образований – там вышли на поверхность горные породы, а с другой – вообще ничего. Бежать было некуда. Любого попытавшегося одарили бы пулей в спину.
С нескрываемым презрением в скопление заключенных бросили несколько кусков хлеба, на который они набросились, как стая рыб, рвали и выхватывали его друг у друга, растеряв последние остатки своего достоинства.
Антонио наблюдал за тем, как к одному куску хлеба тянулась дюжина человек, и его воротило от вида собственной руки, исхудавшей, с грязными ногтями, пытающейся выдернуть корку из чьих-то пальцев. Их опустили до животного уровня, вынудив обернуться вот так друг против друга.
Затем их снова загрузили в поезд, который протрясся по рельсам еще не один час, прежде чем, дернувшись, не остановился. Заключенные тут же заволновались.
– Где мы? – выкрикнул голос из середины.
– Что там видно? – поддержал его другой. – Что происходит?
Но это был еще не конечный пункт их путешествия. Антонио снова вывалился из клетки и увидел дюжину ожидающих их грузовиков. Заключенным приказали забраться в кузов.
Набившихся точно сельди в бочке людей кренило из стороны в сторону: грузовики переваливались с боку на бок на ухабистой дороге. Где-то через час раздался скрежет трансмиссии, резко сработали тормоза. Всех качнуло вперед. Двери открылись, потом захлопнулись, засовы задвинулись, послышались крики, команды, какие-то препирательства. Поджилки опять затряслись от страха. Бог знает, куда их завезли, хотя Антонио показалось, что где-то вдалеке вырисовываются городские окраины.
Мужчины зашептались.
– Вроде странно было бы притащить нас сюда, чтобы просто прикончить, – размышлял заключенный, к которому Антонио оказался плотно, лицом к лицу, прижат на протяжении последних четырех часов. Из его рта воняло так, что Антонио едва не задохнулся. Он знал, что у него самого дыхание было далеко не свежим, но от зловония, которое источали гнилые беззубые десны старого солдата, в буквальном смысле тянуло рвать.
Антонио уже хотел было ответить, но его опередили:
– Думаю, они бы с нами уже разделались, если бы таков был их план.
– Не будь так в этом уверен, – мрачно заметил кто-то еще.
Спор продолжался, пока на них не гаркнул один из солдат. Им было приказано пройти по тропе, отходящей от дороги, и вскоре они увидели, куда именно их привезли. Перед ними показался ряд бараков. Многих захлестнула волна облегчения: они разрыдались, осознав, что жизнь их сегодня не оборвется.
Когда заключенных выстроили в несколько шеренг на клочке земли перед бараком, к ним обратился капитан, из всего лица которого можно было разглядеть только жесткий рот и острые скулы. Антонио разозлило, что глаза капитана оставались скрытыми козырьком фуражки. Толпа молчала, замерев в ожидании. Они впервые за долгое время ощутили надежду, увидев, как раскрылись тонкие губы нового начальника.