Глава 33
Пока Антонио строил усыпальницу Франко, Конча Рамирес так и управляла «Эль Баррил», твердо вознамерившись удержать на плаву семейное дело. Как и на всяком, кто оказался в ходе войны на стороне проигравших, на ней лежало клеймо позора: ее муж и сын сидели в тюрьме. Жандармы не давали Конче спокойной жизни, а кафе и квартиру часто и с пристрастием обыскивали. Это была в чистом виде тактика запугивания, но ей нечего было им противопоставить. Многие в ее положении обнаруживали, что их детей брали только на самую низкооплачиваемую работу, а некоторых других, тех, кто попытался вернуться домой после боев за Республику, так и вовсе немедленно бросали в тюрьму. В том месяце расстреляли одного из братьев Пакиты.
Как-то в четверг, через несколько месяцев после того, как Франко объявил о своей победе, Конча находилась в кафе на кухне, когда услышала звук открываемой входной двери. Обеденное время в тот день выдалось суматошным.
«Припозднившийся посетитель, – с раздражением подумала она. – Надеюсь, из съестного ничего заказывать не будут».
Она поспешила в бар, чтобы сообщить запоздавшему, что обеды она больше не подает, и… остановилась как вкопанная. Попыталась выдавить хоть что-то, окликнуть его по имени, но слова застряли в горле. Во рту пересохло.
Несмотря на глубоко запавшие глаза и непривычную сутулость, этого человека она тут же узнала бы в толпе сотен тысяч других.
– Пабло, – беззвучно прошептала она.
Это он стоял там, ухватившись одной рукой за спинку стула. Ни говорить, ни двигаться он был не в состоянии. Все его силы, вся воля до последней капли ушли на то, чтобы добраться до дома. Конча пересекла зал и заключила мужа в объятия.
– Пабло, – прошептала она. – Ты вернулся. Глазам своим не верю…
Это была чистая правда. Внезапно Конча Рамирес перестала доверять своим собственным чувствам. Неужто эта бледная тень – ее муж? На мгновение она засомневалась: то хрупкое полупрозрачное создание, которое она держит в своих объятиях, – настоящее оно или всего лишь плод ее фантазий? Может, смертный приговор Пабло все-таки привели в исполнение и ей явился его дух? В ее воображении все представлялось возможным.
Его молчание вызывало беспокойство.
– Скажи мне, что это ты, – настаивала она.
Постаревший мужчина уже опустился на стул. Он так ослаб от голода и был так истощен, что ноги его больше не держали. Поймав взгляд жены своими слезящимися глазами, он впервые за все это время заговорил:
– Да, Конча. Это я, Пабло.
И вот тогда, держа его руки в своих, она расплакалась. Женщина покачивала головой из стороны в сторону, не веря в происходящее.
Они просидели так целый час. В кафе никто не заглядывал – было «мертвое» время.
Наконец супруги поднялись, и Конча отвела мужа в их спальню. Пабло неловко опустился на край кровати слева. Его половина так долго пустовала. Жена помогла ему раздеться, стянув потрепанную одежду, висевшую на нем мешком, и постаралась скрыть оторопь, которая ее взяла при виде исхудавшего тела. Оно изменилось до неузнаваемости. Она отвернула покрывало и помогла мужу устроиться в постели. Непривычная прохлада простыней пробрала его до костей. Конча тоже забралась в кровать и обняла мужа, делясь с ним теплом своего тела, пока ему не стало почти жарко. Так они и спали, долго-долго, переплетясь худенькими телами, как две ветви одной лозы. В кафе внизу заходили и выходили люди, озадаченные и немного обеспокоенные отсутствием Кончи.
Об Антонио и Мерседес Пабло спросил, только когда проснулся. Конче, которая страшилась этого момента, пришлось сказать все, что ей было известно: Антонио сейчас в тюрьме, а от Мерседес ни слуху ни духу.
В тот же самый день они попытались сообразить, почему Пабло все-таки освободили. Вот так, ни с того ни с сего. Однажды вечером после очередного зачитывания списка смертников его отозвали в сторону и сообщили, что завтра он тоже покинет стены тюрьмы. «Что за жуткая шутка?» – гадал он, а сердце его заходилось от смертельного ужаса. Он не осмелился задать вопросов, опасаясь, что любые слова с его стороны могут поставить помилование под угрозу.
Получив справку об освобождении, он направился обратно в Гранаду. Добирался частью на попутных грузовиках, частью пешком. Дорога заняла три дня. И все это время он ломал голову: почему именно он?
– Эльвира, – сказала Конча. – Думаю, тут не обошлось без нее.
– Эльвира?
– Эльвира Дельгадо. Ты должен ее помнить. Жена матадора. – Конча замялась.
Пабло, похоже, многое забыл: не помнил столько подробностей из своей жизни до ареста! За последние сутки она не раз замечала отсутствующий вид мужа, и это ее встревожило. Казалось, будто какая-то его часть так и осталась в тюремной камере и в Гранаду он вернулся не весь.
Конча невозмутимо продолжила:
– Она была любовницей Игнасио. Наверное, воспользовалась своим влиянием и убедила мужа походатайствовать за тебя. Никакого другого объяснения найти не могу.
Ее муж, по-видимому, задумался. Пабло совершенно не помнил женщину, про которую говорила Конча.
– Ладно, – наконец заключил он, – наверное, не так и важно, почему и как это произошло.
Конча оказалась права. Благодарить за освобождение Пабло нужно было Эльвиру Дельгадо, вот только о том, чтобы сделать это, и речи идти не могло. Любой намек на ее вмешательство бросил бы тень и на нее, и на Рамиресов. Много месяцев спустя Конча разминулась с Эльвирой на Пласа-де-ла-Тринидад. Конча узнала ее по снимкам, мелькавшим в «Эль Идеаль», но, даже если бы она не выхватила среди прохожих знакомое лицо, эффектная красавица в красном, пошитом на заказ пальто, щедро отороченном мехом, все равно приковала бы к себе ее взгляд. Прохожие оборачивались ей вслед. Полные губы женщины были накрашены алой помадой в тон ее наряду, а черные волосы, собранные высоко на затылке, не уступали по блеску меху норки, украшавшему ее воротник.
Эльвира подходила все ближе, и сердце Кончи учащенно забилось. Ей, как матери, было странно столкнуться с чувственностью, пленившей ее сына, и признать за ней силу. «Неудивительно, что он пренебрегал опасностью, чтобы только быть с ней», – думала Конча, приблизившись настолько, что смогла отметить ее идеально гладкую кожу и уловить аромат ее духов. Ее так и тянуло заговорить с ней, но походка молодой женщины была целеустремленной и уж очень решительной. Смотрела Эльвира строго перед собой. Было непохоже, чтобы она благожелательно отнеслась к попытке заговорить с ней на улице. При мысли о своем красавце-сыне Конча почувствовала, как в горле у нее встал огромный ком.
Пабло мало что рассказал Конче о своем пребывании в тюрьме. Да это было и не нужно. Она и так могла себе представить, что он пережил, по морщинам на его лице и рубцам на спине. Вся история его душевных и физических страданий целиком была вытравлена на его теле.
Он не распространялся о пережитом в тюрьме не только потому, что хотел оставить в прошлом те четыре ужасные года. Пабло также верил, что чем меньше он расскажет жене, тем меньше она будет думать о том, через что, наверное, пришлось пройти перед смертью Эмилио. Тюремные стражники изобретательны в своей жестокости, и он знал, что сильнее всего они измываются над гомосексуалистами. Не стоит ей вообще над этим задумываться.
Больше всего на свете теперь Пабло ненавидел колокольный звон.
– Этот звук, – стонал он, обхватив голову руками. – Хоть бы их уже наконец сняли.
– Но это же церковные колокола, Пабло. Они уже кучу лет там провисели и еще, поди, не один год провисят.
– Да, но какие-то церкви все же сожгли, разве нет? И почему только не эту?
В расположенной неподалеку церкви Святой Анны они венчались, а двое их старших сыновей приняли первое причастие. С этим местом были связаны счастливые и важные воспоминания, сейчас же оно вызывало у него стойкую неприязнь. В тюрьме пытки заключенных происходили с молчаливого согласия священника, что делало его соучастником злодейств, творимых стражниками. Злорадное, циничное предложение этого человека соборовать приговоренных к смертной казни сделало его самым презираемым существом во всей тюрьме. Теперь Пабло ненавидел все, что имело отношение к католической церкви.
В последней своей тюрьме, где он провел целый год, его камера находилась в тени колокольни. Ночь за ночью в начале каждого часа раздавался колокольный звон, лишая его драгоценных минут и так короткого сна, чтобы напомнить о неумолимом течении времени.
Каждое утро, просыпаясь и видя рядом Пабло, Конча ощущала радость. Его присутствие служило для нее постоянным источником изумления и восторга. За последующие несколько месяцев он на ее глазах набрался сил и приободрился.
Где-то через месяц после возвращения Пабло пришло письмо. Оно было кратким и очень сдержанным.
Дорогая мама!
Я перебрался в другую область Испании, моей славной patria. У меня не будет возможности повидаться с тобой, поскольку я занят в особом начинании каудильо, помогаю заново отстраивать нашу страну. Я сейчас в Куэльгамурос. Как только получу разрешение, обязательно тебя приглашу.
Твой любящий сын,
Антонио
– Ну и что это значит? – спросила Конча. – Что это на самом деле значит?
Немногословность и формальность изложения явно указывали на то, что Антонио что-то скрывает. Он не мог всерьез назвать Франко каудильо или «великим лидером». Антонио никогда бы по доброй воле не выказал столь одобрительного отношения к диктатору, только по принуждению. По всему было видно: автор знал, что его письмо подвергнут цензуре.
Пабло теперь и сам его прочитал. Странно, но сын ни единым словом о нем не упомянул. Как будто его и не было больше на свете.
– Он не спрашивает о тебе, поскольку думает, что ты все еще сидишь, – объяснила Конча. – Так безопаснее. Лучше не привлекать внимания к тому, что у тебя родственники в тюрьме…
– Знаю. Ты права. Они бы ухватились за это, чтобы вволю над ним поиздеваться.