Они еще немного поломали голову над тем, что могло быть спрятано между строк. Интересно, что имелось в виду под «особым начинанием»? Все, что они надумали, так это то, что их сын попал в трудовой лагерь и стал одним из сотен тысяч, вынужденных гнуть спину на благо нового тиранического режима Испании.
– Если он работает, они хотя бы не станут его убивать, – сказала Конча, ради мужа стараясь, чтобы в голосе не послышалось и тени уныния.
– Что ж, поживем – увидим. Может, он скоро опять напишет и расскажет побольше.
Они оба сделали вид, что их животы ничуть не крутило от тревоги, и сели писать ответ.
Антонио захватила радость, когда он получил конверт с маркой из Гранады. Когда сын прочел, что отца освободили из тюрьмы, на его глаза навернулись слезы, а когда дошел до предложения, в котором мать обещала его навестить, подумал, что сердце его того и гляди лопнет. Рабочим в Куэльгамурос разрешались посещения, и некоторые семьи даже перебирались жить поближе к лагерю. У Кончи подготовка такой поездки могла занять несколько месяцев, но сама мысль о ее приезде согревала их всех.
Глава 34
Антонио написал ответ. В своем втором письме он подробнее разъяснил, на какой именно стройке был занят, и даже вложил в него немного денег. Чтобы придать всему этому действу видимость законности, рабочим выплачивали жалованье, пусть и совсем нищенское.
– Это какое-то особое изуверство – заставлять человека сооружать мемориал своим врагам, – заметил Пабло. – Жестокая шутка, право слово.
Теперь Антонио уже почти привык к новому укладу своей жизни. Он был сильным и мог таскать изрядные грузы, но утомительная монотонность работы брала свое. Внутри скалы смерть и травмы были обычным делом; на смену погибшим и увечным постоянно присылались все новые рабочие.
В один из дней Антонио узнал, что теперь у него будет новая работа. Исполнился его самый большой страх. Он выжил в невообразимо тяжелых условиях, стерпел боль, которая сломала бы любого, но для него самым пугающим был безрассудный страх оказаться внутри горы без какой-либо возможности оттуда выбраться. С клаустрофобией совладать ему было не под силу.
Те, кого перевели на горную выработку, шли к месту работы в кромешной тьме. Чем дальше они заходили, тем ощутимее становился пробиравший Антонио холод. Он покрывался холодным потом, весь, с головы до пят. Впервые за все эти годы неизмеримых страданий ему приходилось сдерживать слезы. Страх был безотчетным. И до безумия его пугала вовсе не темнота, а гнетущее ощущение горы, нависающей над головой скалы. Сколько раз до начала взрывов он душил рвущийся из груди крик, но изредка, когда они останавливались, чтобы не попасть под обваливающиеся прямо перед ними куски породы, он выплескивал в дикий рев весь свой страх и чувство безысходности; его слезы смешивались с грязным потом, стекавшим по телу и промочившим его всего аж до ботинок.
Гранит сопротивлялся, но с каждым днем они заходили в темноту все дальше. «Только человеку с манией величия могло прийти в голову выдолбить пещеру столь гигантских размеров», – думал Антонио. Она представляла собой не что иное, как рукотворный подземный собор. Иногда совсем еще ранним утром там ощущалось присутствие какой-то безгласной тайны. Пока буры с молотами молчали, Антонио пытался заставить себя вообразить, будто он направляется в какое-нибудь тихое мирное место, что-то вроде церкви, но вскоре его снова охватывал ужас от нахождения в замкнутом пространстве, а перед глазами вставала картинка: он идет к самому центру земли, откуда, скорее всего, уже никогда не вернется.
Он твердил себе, что скоро выйдет наружу, но в отсутствие света и без часов на запястье не представлялось возможным понять, когда это произойдет. Рано или поздно он повторял свой утренний путь в обратном порядке, но каждый день все равно казался ему вечностью.
Недели превратились в месяцы. Строительство продвигалось медленно. Со стороны могло показаться, что горный склон они лишь едва-едва поскоблили. Рабочие понемногу узнавали подробности этого великого замысла. Претворить его в жизнь полагалось за один год.
– Да нас скорее Франко на Рождество по домам отправит, – заметил Антонио. – Мы тут уже один год проторчали, так? А скала какой была, такой и осталась!
Он был прав. На то, чтобы завершить строительство «Долины павших», понадобится еще двадцать лет и еще двадцать тысяч человек.
Каждую неделю умирали десятки рабочих: они гибли во время взрывов, под обвалами или от ударов электрическим током. Многих из тех, кто рубил скалу, подстерегал страшный недуг. Когда они бурили и разбивали кирками породу, воздух наполнялся пылью, и хоть они и прижимали к лицам губки, микроскопические частицы кварца все равно проникали внутрь и оседали в легких.
Такой труд изматывал, и рабочие в группах постоянно менялись. Дружеские отношения завязывались нечасто. Изредка кого-то отпускали на свободу, но остальным везло меньше. Профессора забрали всего лишь через несколько недель после их приезда в Куэльгамурос. Судя по всему, он обвинялся в совершении большого количества преступлений, пусть и надуманных, против государства, самым страшным из которых было то, что он представитель интеллигенции, да к тому же еврей. Даже когда за ним явились на рассвете в их барак, он улыбнулся Антонио:
– Не стоит расстраиваться! По крайней мере, я не попаду в Маутхаузен.
Профессор Диас провел год в оккупированной немцами Франции. Многих его собратьев-евреев сгоняли и отправляли в этот печально известный концентрационный лагерь. Диасом Антонио восхищался неимоверно. Профессор был единственным в этом богом забытом месте, кого он мог назвать своим другом. Пусть сам Диас известие о своей скорой казни воспринял стойко, Антонио оно привело в ужас.
С тех пор друзей Антонио больше не заводил. В конце каждого дня, обессилевший донельзя, он лежал на соломенном тюфяке с закрытыми глазами. От безумия спасался только силой собственного воображения. Антонио усердно упражнялся, чтобы научиться мысленно переноситься из этого места; он нуждался в образах простых и знакомых, но никогда женских: такие желания остались далеко в прошлом. Как правило, он рисовал себе, будто сидит за столом с Франсиско и Сальвадором, в воздухе витает соблазнительный аромат бренди, слышатся звуки разговора, на языке рассыпается сладкой пудрой свежий польворон. Здесь никто не мог до него добраться, и со временем он засыпал.
Первым, кто заметил, что с Антонио что-то неладно, был его сосед по койке.
– Уж не знаю, дохаешь ты весь день или нет – в таком шуме поди разбери, – но вот всю ночь напролет так точно. Каждую ночь.
В его голосе Антонио послышалась нотка раздражения.
– Мне твое буханье спать не дает, – пожаловался сосед.
– Прости. Постараюсь сдерживаться, это я, наверно, во сне…
Прокуренная теснота бараков способствовала распространению бактерий, как, впрочем, и сырой воздух Гуадаррамы, и Антонио не был единственным, кто часами ворочался, крутился с боку на бок по ночам.
За последующие несколько недель Антонио и сам потерял сон. Он всю ночь обливался потом и теперь, кашляя в ладонь, видел на ней алые брызги крови. Страшно болело в груди.
Антонио был одним из большого числа тех, кто подхватил силикоз. Эта ненавистная гора все-таки оставила внутри него свою частичку.
С больными не церемонились, и многие работали, пока не падали замертво. Антонио хотел уйти так же, но однажды его тело просто перестало его слушаться. Много дней он не мог подняться со своего промокшего от пота тюфяка. Никакого умиротворения, которое должно было сойти на него перед встречей с Создателем, он не испытывал; все, что он ощущал сквозь морок беспамятства, – это гнев и безысходность.
Однажды ночью ему привиделась мать. Антонио смутно вспомнилось, что он получил от нее письмо, где говорилось, что она собирается приехать. Может, эта женщина с темными волосами и нежной улыбкой, стоящая у его койки, и есть его мама? Его посетило мимолетное ощущение покоя, но других ангелов за ним так и не прислали, и даже в состоянии полузабытья он понимал, что покидает этот мир. Священник, который иногда пользовался таким состоянием умирающих, чтобы в последний момент вернуть их в лоно церкви, прийти не удосужился. Душу Антонио, как считали власти, было уже не спасти.
Наконец, после нескольких часов беспамятства, Антонио ощутил неизмеримо страшную, тяжкую грусть. Он насквозь пропитался слезами, потом и горечью; мир ускользал от него. Это смерть накатывала на него высокой волной, и она не знала удержу.
Весь прошлый год, хотя они оба даже не подозревали об этом, Хавьер Монтеро прожил в считаных метрах от Антонио. Его вместе с отцом схватили в Малаге в феврале 1937 года, когда город заняли фашисты, так что всю войну он провел в тюрьме. Единственным вменяемым ему преступлением было то, что он цыган, то есть уже по определению «подрывной элемент». Их с Антонио пути могли сотни раз пересечься, но они оба теперь ходили с опущенной головой и редко смотрели по сторонам. Минувшие годы мало что оставили от них прежних.
Хавьер был в группе, которой в тот день было поручено мрачное дело – хоронить умерших. Время от времени его взгляд останавливался на своих некогда красивых руках, сжимающих теперь черенок лопаты, кровоточащих, заскорузлых, посеченных осколками гранита. Прошло четыре года с тех пор, как его тонкие пальцы в последний раз обхватывали гриф гитары, и почти столько же он не слышал звуков музыки.
– Знаешь, а мы с тобой, похоже, везунчики, – заметил его напарник по рытью могил, когда они вдалбливались киркомотыгами в твердый грунт. – Земля, думаю, помягче того гранита будет.
– Может, ты и прав, – ответил Хавьер, стараясь почувствовать признательность за непринужденный тон товарища.
Уложив, как полагается, тело, они опустили его в могилу. Савана им не выдали, и комья земли с лопаты Хавьера сыпались покойнику прямо на лицо. Так Антонио и соборовали. На этих склонах не было места обрядовым церемониям.