Глава 37
В мае 1939 года, когда Уинтон-Холл наконец простился с последними ниньос из Бильбао, Мерседес поняла, что ей тоже пришла пора уезжать. На протяжении двух лет этот дом не просто служил ей крышей над головой – он стал местом, где она чувствовала себя в безопасности, и девушка знала, что будет с любовью вспоминать окружающие его просторы и романтические сады.
Многие сеньориты нанимались на работу в частные дома, другие осваивали секретарское дело. Все они взялись за английский. За последние два года, проведенные в Англии, лишь немногие из них выучили больше пригоршни слов. Они жили и общались исключительно в кругу соотечественников, и их главной заботой было сохранить родной язык и культуру. Последним, о чем они думали, было устройство их жизни в Великобритании.
Как и Мерседес, Кармен не могла вернуться домой. Ее отца с братом арестовали в первые месяцы после того, как установился режим Франко. Те присоединились к Сопротивлению, и власти вышли на них, как раз когда они только-только уничтожили мост неподалеку от Барселоны. Обоих теперь ожидала смертная казнь. Мать Кармен сидела в тюрьме.
Когда подошло время прощаться, леди Гринэм была почти мила. Они подозревали, что так выражалась ее радость по поводу их отъезда, хотя поди разбери, что скрывается за ее тонкогубой улыбкой. Зато у сэра Джона глаза были на мокром месте. Слезы удалось сдержать, но все видели, как сильно он переживает. Девушки пообещали, что приедут в гости, и он молча кивнул, прежде чем отвернуться.
Мерседес думала о предстоящих нескольких месяцах одновременно с радостью и беспокойством. Как и тогда, садясь в Бильбао на корабль, она надеялась, что это изгнание не продлится вечно.
Логичнее всего было отправиться в Лондон. Там сейчас образовалась крупная община выходцев из Испании, да и работу, когда она подтянет язык, найти будет легче.
– Так непривычно снова оказаться в большом городе, – сказала Мерседес Кармен, когда они выходили с вокзала Виктория на оживленную улицу.
– Это перемена к лучшему, честное слово, – ответила Кармен. – Хватило с меня сельской жизни.
– А с меня вот Бильбао хватило, когда мы оттуда уезжали, – заметила Мерседес.
– Ну, Лондон не Бильбао. Нам здесь понравится! Я в этом уверена!
Лондонские улицы были забиты людьми. В глазах двух испанок все они выглядели умными и целеустремленными.
Девушки уже получили предложение снять комнату у испанской пары рядом с Финсбери-парком и отправились по указанному адресу на автобусе. Сидя в первом ряду на втором этаже, они наслаждались поездкой по городу и не верили своему счастью! Гайд-парк, Оксфорд-стрит, Риджентс-парк – они столько слышали об этих местах, однако действительность превосходила их ожидания. Все вокруг полнилось красками, очарованием и энергией жизни. Наконец кондуктор объявил их остановку, и девушки вышли. Всего пять минут пешком – и они у своего нового дома – викторианского таунхауса, стоящего на миленькой улочке, где восхитительно нарядно цвели вишни.
Их хозяева перебрались в Англию еще до начала войны и охотно поддержали начинания Комитета помощи баскским детям. Они оказали Мерседес с Кармен горячий прием. Даже керамическая плитка с симпатичным рисунком, которой они облицевали стены, и несколько заключенных в рамку видов Сьерры-Невады помогали им чувствовать себя как дома.
Но угроза фашизма только усиливалась, отвечая страхам тех, кто выступал в Испании на стороне Республики, и Европу охватил пожар войны. В сентябре 1940 года начались воздушные налеты на Лондон, после чего город на протяжении восьми месяцев постоянно подвергался массированным бомбардировкам.
– На родине теперь мир и покой, а нас бомбами забрасывают… – заметила как-то ночью Мерседес, когда они с Кармен прятались, ежась от ужаса, в закопанном в саду убежище Андерсона[84].
– Есть какая-то ирония в том, чтобы попасть сюда, в чужую страну, и снова оказаться под обстрелом немцев, – размышляла Кармен. – Но ты в любом случае ошибаешься. Нет у нас на родине никакого мира. Да и откуда ему взяться при сотнях тысяч политзаключенных?
Эта война с Гитлером была страшной, но когда ситуация осложнилась настолько, что было принято решение эвакуировать из Лондона детей, атмосфера, царившая там, не шла ни в какое сравнение с той, что ощущалась в Бильбао, когда оттуда стали уезжать люди. В Испании страна обратилась против самой себя. Англия же была далека от самоубийства. Тут в воздухе витал страх, а не ужас.
Жители их длинного дома часто ночевали в убежище. Безопаснее места не было. Мерседес и Кармен часами разговаривали о прошлом и о том, что им могло уготовить будущее. Последнее могло сложиться как угодно, и потому их мечты не знали ни рамок, ни границ. Это была неизведанная территория.
Уроки английского и работа по дому не давали Мерседес скучать. А с осени 1941 года El Hogar Español[85] не давал ей грустить. Премьер-министр Республики Негрин подписал договор аренды здания на Инвернесс-Террас, ставшего центром притяжения для испанских эмигрантов, которые не могли вернуться на родину.
Оно стало средоточием их общественной и культурной жизни, местом встречи, чтобы пообщаться, а иногда и попеть, для них всех, начиная от Мерседес, натиравшей английские каминные полки, и заканчивая представителями интеллигенции и политиками в изгнании. На выходных они даже устраивали фиесты. По таким случаям Мерседес откладывала в сторону свою метелку из перьев для смахивания пыли и танцевала. Вихрь ее пышной многоярусной юбки и звук, издаваемый металлическими набойками на туфлях, каждый раз заставляли ее почувствовать себя цельной. Она снова становилась той, кем была на самом деле, и мыслями переносилась домой. Там нашлись еще умельцы петь, танцевать, играть на гитаре и кастаньетах, и теплыми вечерами, когда окна была распахнуты настежь, люди собирались внизу на улице и слушали напоминавший пулеметную очередь топот ног и проникновенные мотивы гитары фламенко. Время от времени кто-то из них, включая Мерседес, даже выступал перед публикой.
Девушка начала регулярно получать письма и кое-какие дорогие сердцу фотографии от матери и в ответ наконец сама рассказала ей свою историю. Из того, как Конча писала об отце, Мерседес поняла, что он стал совсем другим человеком. Это ее опечалило и пробудило отчаянное желание оказаться дома, чтобы как-то помочь. Из последующих писем она чуть подробнее узнала, что стало с Антонио, познакомилась с основными новостями о том, что происходит в Испании. Девушка пришла к выводу, что Кармен права. Пока людей ни за что ни про что бросают в тюрьмы и держат за рабов, мира в их стране не будет. Каждый раз, получая письмо с испанским почтовым штемпелем, она на мгновение загоралась надеждой, что оно от Хавьера. Она знала, что мать переслала бы ей любое его послание. Несмотря ни на что, Мерседес продолжала верить.
Шли годы, и английский у Мерседес становился все лучше. В 1943 году ее знаний хватило, чтобы выучиться на секретаря. Вскоре после этого ей посчастливилось устроиться на работу в Бекенхеме, и она поняла, что поездки от Финсбери-парка будут для нее слишком накладными по времени. Кармен тоже была за переезд, и они подыскали себе отдельную квартиру на юге Лондона.
Жизнь складывалась лучшим образом из возможных, несмотря на неотступное чувство, что они все-таки здесь чужие. Теперь им удавалось бывать в El Hogar Español не так часто, как раньше, хотя не реже чем раз в месяц Мерседес получала приглашение там станцевать. Ее зажигательные выступления пользовались успехом у понимающей публики.
Мерседес старалась не задумываться о том, как тяжело живется ее родителям. Дела в кафе при новом режиме шли сравнительно неплохо, однако непрестанная скорбь от потери троих сыновей никак не утихала. Конче иногда казалось, что она уже выплакала все слезы, но в этом и заключается великий обман неизбывной тоски: она постоянно подпитывается. Каждый новый день – все равно как очередная прогулка по только что разбитому стеклу. Каждый шаг должен был быть выверен и осторожен, просто чтобы стерпеть боль и протянуть с утра и до вечера. После того как вечером расходились последние посетители, они не могли вынести ничего громче тихого тиканья часов.
Письма до Англии хоть и медленно, но добирались. Конча неизменно старалась сохранять бодрый тон, но при этом всячески отговаривала дочь от возвращения. «У тебя там, должно быть, чудесная жизнь, – писала она, – а если вернешься домой, увидишь, что здесь теперь все по-другому». Так она пыталась удержать Мерседес подальше от страны, полной воспоминаний и запустения.
Письма, которые Мерседес писала родителям, создавали впечатление, будто она совершенно освоилась со своей новой жизнью. Хотя дочь всегда читала между строк их послания к ней, родителям никогда не приходило в голову искать двойное дно в словах ее писем или усомниться в исходящем от них ощущении довольства жизнью, которое она так усердно выдавала за правду.
Недостаток правдивости в их переписке вовсе не свидетельствовал о недостатке любви. Скорее он означал, что их любовь настолько сильна, что они хотят поберечь друг друга.
Однако произошло одно событие, о котором Конча умолчать не могла. В 1945 году умер Пабло. В том году в Гранаде выдалась одна из тех суровых зим, когда холодный воздух проникает в грудь, укутывая в стылый кокон легкие. Отец был слишком слаб, чтобы пережить такое. Для Мерседес это стало самым тяжелым переживанием с тех пор, как она отплыла из Бильбао.
Когда война в Европе закончилась и мужчины вернулись с фронта, центром общественной жизни молодых испанок стал местный танцевальный зал «Локарно». Любимое увлечение стало отличным восстанавливающим средством после шести лет войны и тревог, способом поделиться ощущением, каково это – быть живым. Да и вход был свободным. Все их ровесники танцевали вальс и квикстеп, а когда началось повальное увлечение латиноамериканскими танцами, Мерседес с Кармен легко освоили и их.