Однако, к ее большому удивлению, ферма не произвела на Ребекку отталкивающего впечатления. Условия там действительно оказались не ахти: ее поселили в комнате с наспех оштукатуренными стенами и полом из кирпичей, выложенных «елочкой»; в ванной был всего один кран, с холодной водой, а если кому-то была нужна горячая, ее приходилось греть на плите. На ферме имелся собственный электрический генератор, но он постоянно ломался; Карлотта готовила еду на дровяной плите и стирала белье в медном тазу. Однако фермерский дом был солидный, основательный, и это нравилось Ребекке. Что-то в ней сейчас приветствовало и эту простоту, и физический труд.
Всего в Мейфилде жило десять человек. Помимо четверых членов семьи Майклборо и Ребекки, там был еще Ноэль Уэнрайт, который, как и Дэвид Майклборо, писал пейзажи, с женой Олвен — она делала коллажи из ткани. Джону Поллену и его сестре Ромейн перевалило за пятьдесят, оба были тихие, серьезные и немногословные. Джон занимался керамикой; свои чаши и блюда он раскрашивал в землистые красно-коричневые, кремовые и светло-серые тона, напоминающие пейзажи Сассекса. Ромейн, хромавшая на одну ногу после перенесенного в детстве полиомиелита, делала витражи, пользуясь для этого его печью для обжига.
Хотя у Ребекки сложились хорошие отношения со всеми обитателями фермы, дальнейшего сближения она избегала. Близость подразумевала объяснения, попытки разобраться в себе, а ее пугало и то, и другое. Раны в ее душе были еще свежи, многих своих поступков она по-прежнему стыдилась.
Ребекка работала на огороде, сражаясь с половиной акра продуваемой всеми ветрами липкой глины, помогала ремонтировать дом. Былые навыки, приобретенные во время восстановления Милл-Хауса вместе с Майло, очень ей пригодились. Она счистила облупившуюся краску и заново покрасила двери и подоконники. Как-то раз Дэвид показал ей, как класть кирпичи, и она все утро простояла на коленях в грязи, замешивая раствор и выкладывая кирпичи по линии, обозначенной туго натянутой веревочкой. По вечерам, после ужина, она уходила к себе в комнату, читала или писала письма.
Десятый постоялец фермы жил в сарае на некотором удалении от основных построек. Коннор Берн был ирландцем, скульптором. Высокий, широкоплечий, с морщинистым загорелым лицом, он постоянно носил запыленные поношенные вельветовые брюки и фланелевую рубаху. Он редко улыбался и мало говорил. В первый день, когда Ребекка приехала на ферму, он бросил на нее беглый взгляд, кивнул головой и вернулся к своему ужину. Ребекке показалось, что он недоволен появлением новичка. Он выходил из своего сарая только чтобы поесть или помочь Дэвиду Майклборо с самой тяжелой работой. Коннор мог просидеть весь ужин, не проронив ни слова. Тем не менее, когда он улыбался, в его глазах светились доброта и незлобивый юмор.
Проходя мимо сарая по дороге на огород, Ребекка слышала звон зубила о камень. Под Новый год на ферму прибыл грузовик с глыбой гранита, закрепленной прочными тросами. Она смотрела, как Коннор и Дэвид сооружают импровизированный подъемный механизм, чтобы перенести камень в студию.
Как-то утром, идя мимо сарая, она заглянула в окно и увидела в темноте бледное лицо. Она приостановилась, вглядываясь в его черты.
Тут до нее донесся голос Коннора.
— Хотите взглянуть на него?
Ребекка приотворила дверь.
— Можно?
— Проходите.
Она вошла в сарай. Там оказалось почти так же холодно, как на улице. Потолок был высокий; на грубых деревянных скамьях лежали инструменты. Гранитная глыба стояла на постаменте. Серое каменное лицо, монументальное, с резкими чертами, воззрилось на нее. Ребекке показалось, что камень оживает, что существо, которое создает Коннор, пытается вырваться из него.
— Кто это? — спросила она.
— Мэненнан МакЛир, морской бог острова Мэн. Он подарил королю Кормаку Ирландскому волшебный кубок и ветвь.
— Вид у него суровый.
— Боги должны быть суровыми, иначе какой от них прок? — Коннор одарил ее одной из своих редких улыбок, а потом снова взялся за молоток и зубило; он явственно давал понять, что намерен вернуться к работе, поэтому Ребекка деликатно удалилась.
Однако после этого случая, отправляясь на поле, она обязательно заглядывала в сарай, приносила Коннору чашку чаю и следила за тем, как каменный бог высвобождается из камня. Ребекка думала, что Коннор — темноволосый, неряшливый и молчаливый — является полной противоположностью Майло, элегантному общительному блондину. В его компании ей было легко; она любила ненадолго оторваться от работы и посмотреть, как он трудится. Ей казалось, что у Коннора с его богом есть что-то общее: внутренняя сила и сдержанность, которые говорили сами за себя.
Она съездила в Лондон лишь однажды, в конце февраля 1939, чтобы встретиться с Майло в конторе адвоката. Накладывая макияж и надевая элегантную юбку, Ребекка думала, что отвыкла от всего этого; теперь она ходила в брюках и свитерах, а волосы схватывала на затылке шарфом. Подкрашивая губы, она присмотрелась к своему отражению в зеркале. Она менялась — это было очевидно, — хотя пока не могла понять, в кого должна в конце превратиться.
Майло согласился признать себя стороной, виновной в разводе. На встрече они подписали документы и достигли соглашения по разделу имущества. В какой-то момент Ребекка поймала себя на мысли, что эти вежливые разговоры по поводу банковских счетов и алиментов означают официальный конец их брака. Майло то и дело поглядывал на часы; Ребекка гадала, не спешит ли он на свидание.
Выйдя из конторы, они остановились попрощаться на тротуаре. Майло согласился передать ей половину средств, которые будут выручены от продажи Милл-Хауса: Ребекке показалось, что он чувствует себя до невозможности щедрым. Он сказал, что она должна уехать с фермы, купить себе достойное жилье. «Мне нравится на ферме», — ответила она тем же упрямым тоном, каким предыдущей осенью объявила Гаррисону Грею в дербиширском коттедже: «Мне здесь нравится». Майло пожал плечами. В доме остались книги, ее одежда — как ему с ними поступить? «Пришли мне мои краски и альбомы, — сказала она. — Остальное сдай на хранение».
Распрощавшись с Майло, Ребекка уехала обратно на ферму. В своей комнате она легла на кровать, перебирая в голове события прошедшего дня. Пришло время кормить кур, поэтому она переоделась, сунула ноги в резиновые сапоги, набросила плащ и вышла на улицу. Что она испытывает к Майло — злость? Ненавидит она его или все еще любит? Она думала о своем бедном Милл-Хаусе — заброшенном, обреченном перейти к чужим людям — и о своих вещах. Она попросила Майло отправить их на хранение, потому что они напоминали ей о нем. Значит, в глубине души она все еще его любила. Она через многое прошла и все равно сохранила частицу любви.
Неделю спустя на ферму доставили посылку с ее альбомами и красками. Она снова начала писать: в основном потому, что именно этим занимались все, кто жил в Мейфилде, даже сыновья Дэвида и Карлотты — они рисовали, писали маслом, делали скульптуры и сидели за гончарным кругом. Ребекка писала все, что попадалось ей на глаза. Вид из окна своей спальни, чередующиеся полосы полей, живых изгородей и дальних холмов, заросли ольхи на закате, склонившиеся под ветром. Стопку книг, часы и груду чулок, брошенных в стирку. Однажды, работая на огороде, она внезапно поняла, что выбирает сюжет для картины, которую напишет вечером.
В середине марта Ребекка поехала в Танбридж-Уэллз, чтобы вернуть книги в библиотеку. Возвращаясь к машине, она обратила внимание на заголовки газет в киоске. Она купила газету и села в машину, чтобы ее прочесть. Германская армия оккупировала оставшуюся часть Чехословакии. Мюнхенское соглашение, подписанное Гитлером годом раньше, в сентябре, и считавшееся гарантией мира, было разорвано. Чехословакия перестала существовать.
Солнечным субботним вечером Фредди с Максом сидели на стульях в парке Сент-Джеймс, слушали оркестр и ели мороженое.
— Каждый раз, когда я пишу Тессе, — сказала Фредди, — я прошу ее вернуться домой.
Макс выбросил обертку от мороженого и доедал его, держа за вафли с обеих сторон.
— И что она отвечает?
— Как правило, ничего. Просто игнорирует. С письмами всегда так: можно не обращать внимания на то, что написал другой человек.
— А где она сейчас? Все еще в Болонье?
Фредди покачала головой.
— Во Флоренции. Собирается прожить там, по меньшей мере, все лето. Она устроилась на работу в магазин готового платья.
— Тесса всегда славилась своим упрямством. Если она не хочет возвращаться в Англию, значит, не вернется. Я бы посоветовал тебе не трогать ее, оставить в покое, но…
— Что, Макс?
— В последние несколько лет меня до крайности раздражала уверенность британцев в том, что война должна начаться тогда, когда им будет угодно. Правда, теперь люди потихоньку начали прозревать. Похоже, Чемберлен расстался с иллюзиями по поводу Гитлера и Муссолини — раньше он считал, что с ними достаточно просто вежливо поговорить и они сразу начнут исправляться. Боюсь, у Тессы осталось совсем немного времени, если она собирается вернуться в Англию до начала войны.
Фредди была подавлена.
— Я все это ей говорила. Я писала, что ей опасно оставаться в Италии, что она не может делать вид, будто ничего не происходит. Она ответила, что предпочитает подвергаться опасности в Италии, чем безопасно жить в Англии, к тому же, если будет война, то во Флоренции может оказаться спокойней, чем в Лондоне. Из-за бомбежек, понимаешь? Может, она и права.
— Если Германия развяжет войну, а Италия выступит на ее стороне, Тесса окажется иностранкой в стране на военном положении. Вот что меня беспокоит.
Фредди взглянула ему прямо в глаза.
— Тебя это тоже может коснуться, Макс?
Макс взял свой фотоаппарат и навел его на пожилую пару, устроившуюся на траве. На женщине была соломенная шляпа; мужчина соорудил себе головной убор из носового платка с узелками по углам.
Щелкнул затвор.