– Я хотела только попросить у вас, мистер Элиот, – я знаю, вы на меня не рассердитесь, – я хотела только попросить у вас каплю молока.
Просьба эта была лишь предлогом. С каждым новым жильцом у нее вновь появлялась надежда хоть с кем-нибудь поговорить по душам, и, поскольку я только что въехал, все ее внимание было устремлено на меня. Столь же любезно я спросил ее, не может ли она на этот раз обойтись без молока.
– Ах, мистер Элиот, – выдохнула она чуть угрожающе, – постараюсь как-нибудь обойтись. – И сразу перешла к делу: – Эта очень милая молодая дама, с вашего разрешения, мистер Элиот, заходила, кажется, к вам нынче вечером, когда я случайно выглянула на улицу, – впрочем, быть может, и не совсем молодая по мнению некоторых, но я всегда говорю, что все мы не так молоды, как нам бы хотелось.
Я сказал ей, что Бетти моложе меня; но миссис Бьючемп и мне давала на десять лет больше, поэтому мое замечание лишь ободрило ее.
– С вашего разрешения, мистер Элиот, я всегда говорю, что люди, не такие уж молодые, способны чувствовать не хуже других, и зачастую их чувства дают им потом обильную пищу для размышлений, – добавила она с выражением, в котором сочетались похотливость и подчеркнутая нравственная строгость. Но этого ей показалось мало. – Я бы не удивилась, – сказала она, – если бы узнала, что эта милая молодая дама происходит из очень хорошей семьи.
– Вот как?
– И все-таки, мистер Элиот, права я или нет? Извините, если я задаю вам вопросы, которые не должна была бы задавать, но мне кажется, если бы кто-нибудь поступил так же по отношению ко мне, я бы не старалась дать этому человеку понять, что он совершил faux pas[1].
– Вы угадали.
– Порода выдает себя, – выдохнула миссис Бьючемп.
Как это ни странно, она с удивительной точностью умела определять происхождение людей. Появление в доме изгоев она приписывала моей эксцентричности; степенных клерков из мелких буржуа, вроде Веры Аллен и ее Нормана, миссис Бьючемп узнавала тотчас же и давала мне понять, что не стоит тратить на них время попусту. Из числа навещавших меня «свободных художников» она точно определяла, кто преуспеет, а кто нет.
Она продолжала рассказывать мне о том, какое хорошее воспитание она получила в монастырской школе – «эти славные, добрые монахини», – и о Бьючемпе, который, по ее словам, был пожалован семнадцатью знаками отличия. И хотя биография миссис Бьючемп никак не вязалась с ее нынешней попыткой проникнуть ко мне в комнату, я начинал верить, что какая-то доля истины в ее истории, возможно, есть.
Когда бы я ни подходил к телефону, что стоял в холле, я слышал скрип двери на втором этаже и шарканье шлепанцев миссис Бьючемп. Но я мирился с ее назойливым любопытством ищейки так же, как мирился, пока это меня не задело слишком глубоко, с любопытством Гилберта Кука.
Все это время, с того дня, как он рассказал сестре Маргарет о самоубийстве Шейлы, я встречался с Гилбертом на работе. Мы обсуждали с ним дела, иногда болтали и о посторонних вещах, но ни разу я не рассказывал ему о моих личных, заботах. Он всегда первый замечал у людей признаки отчужденности, но я не был уверен, знает ли он, чем вызвано мое охлаждение. Он, разумеется, уж давно пронюхал о нашем разрыве с Маргарет и теперь пытался разузнать, как я живу.
Однажды осенью, зайдя вечером ко мне в кабинет, он спросил настойчиво и в то же время робко:
– Заняты сегодня вечером?
– Нет, – ответил я.
– Разрешите мне пригласить вас пообедать.
Я не мог, да и не хотел отказываться, почувствовав, как искренне он этого желает. Он был человек добрый и, кроме того, в чем я еще раз убедился, чуткий; он не повел меня к Уайту, – наверное, сообразил, хотя я никогда бы никому в этом не признался, а ему тем более, – что этот обед вызовет у меня воспоминания о вечере смерти Шейлы. Он выбрал ресторан в Сохо, где мог заказать для меня несколько моих любимых блюд, названия которых хранил в своей чудовищной памяти. Там он начал Добродушно расспрашивать меня о моей новой квартире.
– Это возле Долфин, да? – (Адрес он знал.) – Наверное, один из домов, построенных в сороковых годах прошлого века? Во время воздушных налетов добра там не жди, нужно удирать оттуда, если опять начнутся тревоги, – сказал он, тыча в меня большим пальцем. – Мы не можем позволить вам рисковать попусту.
– А вам? – спросил я.
Его квартира помещалась на самом верху ветхого дома в районе Найтсбриджа.
– Стоит ли беспокоиться обо мне? – И, отмахнувшись от моих слов, он поспешил вернуться к теме, больше интересовавшей его: к тому, как я живу. – У вас есть экономка?
Я ответил, что миссис Бьючемп, вероятно, можно назвать экономкой.
– Вы не очень довольны ею?
– Конечно, нет.
– Не понимаю, почему вы не позаботитесь о себе, – нетерпеливо вскричал он.
– Не волнуйтесь, – сказал я. – По правде говоря, мне это совершенно безразлично.
– Что она за человек?
Мне хотелось остановить его, поэтому я улыбнулся и сказал:
– Мягко выражаясь, она, пожалуй, чересчур любопытна.
Я тут же пожалел о своих словах – мне пришло в голову, что Гилберт при желании найдет возможность встретиться с миссис Бьючемп. Он же громко, но с некоторым раздражением расхохотался в ответ.
Наш обед продолжался весьма мирно. Мы говорили о работе и о прошлом. Я снова отметил про себя: все, что говорил Гилберт, – это его собственные мысли, он все-таки человек самобытный. Он не скупился на вино, и перед нами на столике стояла бутылка с коньяком. Уже давно я так много не пил. Я был весел, мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся подольше. Говоря о каком-то пустяке, я вдруг увидел, что Гилберт, сгорбив свою широкую спину, склонился ко мне над столиком. Глядя на меня горящими от мучившей его мысли глазами, он сказал:
– Могу сообщить вам одну вещь, которую вам, наверное, очень хочется узнать.
– Не стоит, – ответил я, но он застиг меня врасплох.
– Вы видели Маргарет после того, как она вышла замуж?
– Нет.
– Я так и думал! – Он засмеялся, удовлетворенный, счастливый. – Что ж, теперь вам, пожалуй, незачем о ней беспокоиться. У нее, наверное, все будет в порядке.
Мне хотелось крикнуть: «Я ничего не хочу слышать»; я избегал встреч с людьми, которые были с ней знакомы, не хотел знать даже дня ее свадьбы. Единственная новость, которой мне не удалось избежать, было сообщение о том, что она вышла замуж. Мне хотелось крикнуть, глядя прямо в воспаленные глаза Гилберта: «Я могу выдержать, только если ничего не узнаю». Но он продолжал:
– Джеффри Холлис работает в детской больнице, они живут в Эйлсбери. У нее, наверное, все будет в порядке.
– Прекрасно.
– Он, конечно, по уши влюблен в нее.
– Прекрасно, – повторил я.
– Есть еще кое-что.
– Вот как? – услышал я свой собственный голос, глухой, безразличный, словно я пытался оградить себя от этих новостей.
– Она ждет ребенка.
И так как я ничего не ответил, он продолжал:
– Это очень важно для нее, правда?
– Да.
– Разумеется, – сказал Гилберт, – она не могла забеременеть более, чем месяц или два…
Он еще что-то говорил, но я встал и сказал, что должен пораньше лечь спать. Такси у выхода не оказалось, и мы вместе пошли по Оксфорд-стрит. Я отвечал ему рассеянно, но вежливо. Я не чувствовал к нему неприязни; я уже знал, как мне поступить.
На следующее утро я все обдумал, а затем попросил Веру Аллен пригласить Гилберта ко мне в кабинет. Ничего не подозревая, он бесцеремонно развалился в кресле возле моего стола.
– Послушайте, – начал я, – мне кажется, вам лучше перейти в другой отдел.
Он в ту же секунду выпрямился, упершись ногами в пол, как человек, готовый к драке.
– Почему?
– Ответ на этот вопрос не принесет нам обоим никакой пользы.
– Вы хотите сказать, что намерены отделаться от меня после четырех лет работы без всякой причины и без всяких объяснений?
– Да, – ответил я, – именно это я и хочу сказать.
– Я не согласен.
– Придется согласиться.
– Вы не можете меня заставить.
– Могу, – сказал я. И добавил: – Если возникнет необходимость, заставлю.
Я говорил так, что он мне поверил. Потом я добавил другим тоном:
– Но мне не придется этого делать.
– Почему вы решили, что вам это так и пройдет?
– Потому что, если вы уйдете, мне будет легче.
– Боже милосердный! – вскричал Гилберт, глядя на меня злыми и недоумевающими глазами. – Мне кажется, я этого не заслужил.
– Я очень привязан к вам, вы это знаете, – сказал я. – И вы не раз проявляли свое доброе ко мне отношение, я этого не забуду. Но сейчас я не хочу лишних напоминаний о том, о чем лучше забыть…
– Ну и что же?
– Когда вы рядом, вы не можете не напоминать мне об этом.
– Что значит, не могу не напоминать?
– Вы сами знаете.
Гневно и раздраженно, не жалея себя и не извиняясь, Гилберт сказал:
– Таков мой характер. Вы сами знаете, как это бывает.
Он и не подозревал, насколько хорошо я это знаю, ибо в юности меня, как и большинство людей, часто подмывало совершить мелкое предательство, на языке так и вертелось что-либо дурное по адресу друга, словом, хотелось сделать то же самое, что сделал он накануне вечером и что делают лишь ради того, чтобы произвести впечатление на собеседника. Еще больше меня завораживала такая трясина в душах других. Как и многим из нас в молодости, Лебедевы и Федоры Карамазовы, неустойчивые, изменчивые, честолюбивые, дали мне почувствовать глубину и загадочность жизни. Однако, постепенно взрослея, я не только перестал считать эти качества притягательными, но они стали мне казаться скучными и в самом себе, и в других. Теперь же, оттолкнув Гилберта Кука, я обнаружил, что мне трудно представить себе то волнение и внимание, с какими в годы юности я присматривался к проявлениям переменчивости в характере моих приятелей. Мне было уже под сорок, вкус мой изменился, и я потерял к этому интерес. А иначе Гилберт стал бы, наверное, моим лучшим другом.