ения животноводам-селекционерам. Те, совместно с остеологами, вывели заново, восстановили вымершую уже породу скифских лошадей. Эти лошади сыграли большую роль еще во время гражданской войны, так как именно на них ездили бойцы Первой конной армии. Затем скифские лошади принесли заметную пользу и в сельском хозяйстве, в частности, в освоении новых районов Средней Азии и Казахстана. Так-то, — торжествующе закончил я.
Таня молчала, подавленная величием науки. Сама-то она, квалифицированный физик, как и многие ее коллеги, с особым уважением относилась к гуманитарным и естественным наукам, хотя и не так уж хорошо в них разбиралась.
Я, конечно, совершенно забыл об этом эпизоде, но года через два мне пришлось его вспомнить при не совсем обычных обстоятельствах.
Вернувшись из экспедиции, я как-то зашел в одно издательство, куда меня пригласили в связи с работой над моей книгой. Во время разговора с редактором я заметил, что на меня время от времени с интересом поглядывает какая-то молодая, весьма милая на вид женщина, находившаяся в кабинете. Ее внимание меня несколько смущало, и я никак не мог понять, что же ей от меня нужно.
Едва закончился разговор с редактором, как женщина подошла ко мне и спросила:
— Простите, пожалуйста, вы такой-то?
Я подтвердил, что это именно так, и женщина обрадованно воскликнула:
— Ну, слава богу, ведь я вас уже два года разыскиваю!
— А в чем дело? — с недоумением спросил я.
— Да вот, — оживленно проговорила женщина, — мне Татьяна Ивановна Богуславская передала ваш замечательный рассказ о том, как на основании остеологических данных была восстановлена скифская лошадь и какую роль она сыграла. Знаете, — с милой доверчивостью продолжала женщина, — я веду в газете раздел «Читатели спрашивают — ученые отвечают». Так читатели иногда спрашивают такую чепуху! Вот мы время от времени и придумываем сами разные интересные вопросы, а потом просим ученых на них ответить. Я вас очень прошу, напишите для нас, какое практическое значение имеет остеология, как была выведена снова скифская лошадь, какую роль она сыграла.
Я опешил. Меньше всего я мог предполагать, что моя невинная шутка обернется таким странным образом и приведет к таким последствиям.
— Видите ли, — растерянно пробормотал я, — я ведь, собственно, не остеолог, а археолог, так что…
— Нет! Нет! Не отказывайтесь, — поспешно прервала меня женщина, — нам очень нужен этот материал. Вы не представляете себе, как я вас разыскивала, да вас почти никогда нет в Москве. То вы в экспедиции, то в командировке, то в отпуске…
— Да, да, — сочувственно поддакнул я, в душе посылая к черту злосчастную судьбу, которая привела меня в этот издательский кабинет.
— Знаете, — также доверчиво рассказывала между тем женщина, — отчаявшись вас найти, я стала расспрашивать, кто в Москве лучший остеолог, и мне сказали, что это профессор Чалкин. Вот я и обратилась к нему за консультацией.
Тут у меня дух перехватило. Я знал, что Вениамин Иезекильевич вряд ли сочувственно отнесется к такого рода шуткам.
— Ну и что же он вам ответил? — медленно спросил я.
— Да он сказал, — все также оживленно отозвалась женщина, видимо, не заметившая моего состояния, — что, поскольку первые сведения об этом выдающемся научном эксперименте я получила от вас, он считает некорректным вести без вас разговор на эту тему.
У меня отлегло от сердца. Молодец, старый друг, не подвел!
— Потом, — продолжала неугомонная женщина, — я обратилась к товарищу Буденному.
— Вот как? — пробурчал я, снова помрачнев.
— Да, — с досадой продолжала Вера (позже выяснилось, что именно так звали эту молодую женщину). — Товарищ маршал не смог меня принять, и со мной говорили два его референта. Так они сказали, что не в курсе дел, потому что недавно работают в этой системе. И вот наконец я вас встретила! Ведь вы нам напишете? Не откажете?
С трудом выдерживая взгляд ее голубых глаз, я, чувствуя себя очень неважно, ответил, тщательно подбирая слова:
— Я ведь вам уже говорил, что я не остеолог, а археолог. Важные детали этого эксперимента как-то позабылись. Дайте мне несколько дней, чтобы восстановить все это дело в памяти, кое-что освежить, порыться в источниках.
После обмена телефонами и торжественного заверения, что я выполню обещание, я выскочил из кабинета редактора и помчался к Чалкину. К счастью, он оказался дома. Я рассказал ему эту душераздирающую историю, с частью которой он, впрочем, был знаком и раньше, и буквально припал к его ногам, умоляя:
— Вениамин Иезекильевич, дорогой! Ведь вы же умный, опытный человек! Вы все знаете. Вы знаете, что все на свете уже было. Наверняка какие-нибудь сумасшедшие пытались и выводить скифских лошадей по остеологическим данным. Ну, пусть не лошадей, пусть хоть курицу, но, наверное, кто-нибудь да выводил!
— Я не припомню такого случая в анналах науки, — болезненно морщась, пробурчал Чалкин. — Действительно, в Америке выводят карликовых пони, но остеология здесь совершенно ни при чем. Вы бы могли ей рассказать о том, как остеология помогает восстановить историю животноводства и охоты — этих важнейших занятий человечества с древнейших времен.
— Да, да, конечно, — с отчаянием согласился я, — но нельзя же обмануть такую милую и доверчивую женщину, которая, вдобавок, вот уже два года занимается этим делом!
— Это не делает чести вам! — грозно отчеканил Чалкин, подняв кверху указательный палец.
— Ну, хорошо, хорошо, — поспешно покорился я, — мы еще устроим специальный суд чести надо мной, и я заранее признаю себя виновным, но пока что надо спасать положение. Помогите!
— Сделаю все возможное. Займусь поисками, — смягчаясь, ответил Чалкин.
Несколько дней он действительно рылся в своих бесконечных архивах, листал разные книги, но, увы, так ничего и не нашел.
Мне пришлось объяснить Вере, что есть высшие народнохозяйственные соображения, по которым данные о замечательном эксперименте со скифской лошадью не могут быть опубликованы. Я специально подобрал для Веры другой, довольно интересный вопрос и ответ, которые были опубликованы и, кажется, вполне удовлетворили Веру. Так что в конечном счете она, как думается, не осталась внакладе.
БОЛЬШОЙ СКАНДАЛ
В августе в нашем лесном лагере стало еще уютнее, чем раньше. Звери и птицы прижились и совершенно привыкли к нам и друг к другу. В августе дни еще очень жаркие, а ночи стали длиннее, темнее и холоднее, звезды ярче. Все чаще в центре лагеря, в круге между палатками, по вечерам стал вспыхивать костер. Почти все птицы и многие зверьки к вечеру засыпали, щенки и кошки тоже. Зато для других, как, например, для Рыжика, для моих сонь активная жизнь начиналась именно с темнотой. Когда я усаживался у костра, сони, ставшие особенно ручными после ухода их подросших детенышей, неторопливо вылезали из кармана моей куртки. Они сладко потягивались, шевелили почти голыми ушками, глядели на огонь немигающими круглыми глазами, быстро и тщательно умывались и причесывались, а потом хлопотливо принимались бегать то по мне, то по кому-нибудь другому из сидящих у костра, то по траве. Временами они надолго исчезали среди веток деревьев, откуда доносился только их мелодический протяжный свист и шорох листвы. Возвращались они в свой берет обычно уже под утро, когда все в лагере крепко спали.
Каких только песен не наслушаешься темными августовскими вечерами в нашем лесном лагере — русские, украинские, молдавские, румынские, болгарские, чешские, гагаузские, веселые и грустные, иронические и гневные, шуточные, словом, всякие. Вечерами у костра пели все, но, конечно, лучше всех Георге и вообще наши молдаване. Звучен, красив романский язык, мелодичны его напевы, молдаванам присущи природная музыкальность, артистичность, изящество манеры исполнения. После молдавских песен многие из наших студенческих шуточных вдруг начинали казаться не смешными, а какими-то жалкими, искусственными, суррогатом песни…
Раскопки все еще шли полным ходом. Каждый день приносил все новые и новые находки, а интерес несколько спадал. Пока что шло накопление количества уже известных, уже понятных, уже открытых нами вещей и остатков древних славянских сооружений. Кое-кто из новичков стал откровенно скучать. Черновая работа: мойка и шифровка керамики, обработка костей и других массовых находок, описи — все это шло своим чередом, требовало времени и сил, а вот открытие новых, еще загадочных, а потому особенно интересных сооружений и вещей приостановилось. Более опытные археологи относились к этому спокойно — знали, что и количественное накопление очень важно, да еще знали твердо коварный и великодушный экспедиционный закон: очень часто самые интересные, самые волнующие открытия делаются в последние дни работы, когда и времени и денег в обрез, да и погода уже не та, и только терпеливый труд побеждает в конце концов. Кстати сказать, так случилось и в ту осень, но это особый рассказ. Мы пока что терпеливо ждали. Хотя, конечно, на всех уже начала сказываться усталость — шел четвертый месяц нашей работы.
Мирное течение экспедиционной жизни было неожиданно нарушено посреди одной из августовских ночей. Я проснулся от каких-то диких, непонятно кем издаваемых завываний. Быстро оделся и выскочил из палатки. Лунный потрескавшийся шар висел прямо над валом городища напротив нашего лагеря. Я увидел стоящую возле стола под тентом группу людей, из центра которой и раздавалось это странное завывание. Подошел. Незнакомый высокий и плечистый парень лет восемнадцати — двадцати, дрожа мелкой дрожью, крепко держался левой рукой за руль велосипеда, а правой делал какие-то странные движения, как будто отмахивался от досаждавших ему мух и комаров. В довершение всего он тихонько подвывал, иногда переходя на вопли, один из которых и разбудил меня. Парня поддерживал за трясущиеся плечи Зденек. Вадим пытался напоить его водой из кружки. Саня, сложив руки на груди, как Наполеон, мрачно и безмолвно наблюдал эту сцену. Из дальней темной палатки выскочили и побежали к нам, переругиваясь на ходу, Георге и Турчанинов.