Гонят их целый день и всю ночь вдоль реки, от одной вершины к другой, пока не открывается горная долина, чужие горы с чужими озерами, в которых отражается чужое небо. Это мир диких гусей, и ягнята все лето будут делить с ними дары большой пустоши. Здесь сказывается холодное дыхание глетчера, и, почуяв его, Снати втягивает носом воздух и фыркает.
Хозяева Лида и соседних хуторов отгоняют в горы овец сообща. Иногда в этот поход берут с собой женщин. Бойкие служанки с нетерпением ждут этого праздника еще с осени — женщины страдают от однообразия куда больше, чем мужчины; увязываются и подростки, часто совсем маленькие мальчишки. На этот раз здесь был светловолосый паренек из хутора Драунгар — тот, что рыбачил один сезон в Торлауксхёбне; по пути домой он тогда ночевал в Лиде. Живет он ближе к востоку — там, где в горах образовались ущелья. В тот год как раз конфирмовали маленькую Стейну. Чтобы отпраздновать это событие — ведь его девочка стала совсем взрослой, — отец разрешил ей сесть верхом на Крапи, чего раньше он никогда не позволял. Он рассчитывал, что лошадь не помчится вскачь — она будет следовать за понуро бегущими ягнятами.
Любовь, как мы понимаем ее сейчас, еще не была завезена в Исландию. Люди соединялись без романтики, по неписаному закону природы и в согласии с немецким пиетизмом датского короля. Слово «любовь» сохранилось в языке, но, видимо, как наследие старых, далеких времен, когда оно имело какое-то совсем иное значение; возможно, оно применялось к лошадям. Но тем не менее, как уже говорилось, природа брала свое, и если парень и девушка не приметили друг друга во время длинных немецких проповедей о благочестии или при угоне овец в горы, под блеяние, громче которого не услышишь ни в каком другом месте в мире, то, когда они летним днем вместе вязали сено, избежать соприкосновения было невозможно. И хотя страстный монолог мог звучать лишь в душе, а самое большее, что могли сказать поэты о своих личных чувствах, — это выразить презрение к судьбе, и в те времена у людей все было на своих местах. И даже при скупом языке жестов и сбивающих с толку речах удавалось сохранять вполне естественную нормальную жизнь во всей округе.
Дочка крестьянина из Лида ни разу не взглянула на паренька, она смотрела в другую сторону. Но на своем скакуне она сидела очень уверенно, будто всю жизнь ездила верхом. Когда они поднялись так высоко в горы, что Снати принялся фыркать, перед их взором открылось огромное озеро, залитое солнечным закатом, потянуло волнующей прохладой. Вдруг парнишка подъехал к девочке.
— Ты этой весной была у пастора?
— Я опоздала на полгода. Я могла бы пройти конфирмацию осенью, но тогда еще не хватало немножко до срока.
— Когда я заглянул к вам, возвращаясь домой с рыбной ловли, я не поверил своим глазам.
— Да, я стала большой и безобразной. Одно утешение — я чувствую себя еще маленькой.
— У меня еще в запасе время повзрослеть и набраться ума. Но я уже многому научился на море.
— А я еще верю в самые невероятные вещи, — сказала девочка. — И многого не понимаю.
— Послушай-ка, — вдруг сказал паренек, — дай мне посидеть на твоей лошади; мы сейчас за холмом — твой отец не увидит.
— Ишь чего захотел! Не хватало отдать тебе лошадь здесь, в горах, где озера! Это же водяной конь!
— Водяной?
— А ты не знаешь?
— Что-то я не вижу, чтобы копыта у него были вывернуты…
— Я же не сказала, что он настоящий водяной. Он только наполовину волшебный. Послушай, нас, кажется, зовут?
— Мы скоро продолжим наш разговор. Я приеду навестить тебя, — сказал он.
— Нет, ради бога, не приезжай, я боюсь. К тому же ты совсем меня не знаешь, и я тебя тоже.
— Я не сказал, что заявлюсь сразу же. Не сегодня, не завтра. И не послезавтра. Может быть, когда тебе исполнится семнадцать лет. Я тогда тоже буду совсем взрослым. Надеюсь, вы не расстанетесь с этим конем и не отдадите его Бьёрну из Лейрура к моему приезду.
— Я от смущения, наверно, спрячусь в сундук, — сказала девочка и повернула лошадь, не взглянув на своего собеседника. В это время к ним подъехали их отцы.
— Тебе, мой светик, нужно следить, чтобы овцы в отаре там, слева, не отставали и не плелись в хвосте, — сказал отец девочки.
А другой крестьянин задумчиво произнес:
— Кажется, они уже приглянулись друг другу…
Глава четвертая. Лошадь и судьба
Угон овец в горы в середине лета, необыкновенная лошадь, сродни водяному коню, прохладное дуновение с глетчера — тот, кто побывал в такой поездке, будет помнить о ней всю жизнь, какой бы долгой эта жизнь ни оказалась, и в последний раз она оживет в его мечтах вместе с невыразимой тоской и предчувствием приближающейся смерти.
Девочка ездила на Крапи только один раз. А почему же не ездила после?
— Осенью мы толковали с тобой, Стейнар, о том, чтобы ты отдал мне своего серого скакуна в обмен на что-нибудь. Летом мне нужно встретить его величество. Очень важно появиться в Тингведлире в этот день на хорошей лошади. Я имею в виду, не ударить лицом в грязь не только перед датчанами, но и перед другими округами.
Стейнар из Лида усмехнулся по обыкновению.
— Я всегда восхищался лошадьми почтенного судьи, — сказал он. — Что за лошади! Им и реки нипочем. Такие лошади не подведут. Я не скажу о короле, но хотел бы я видеть такого судью в нашей стране, у которого были бы лошади лучше.
— Да или нет? — настаивал судья: как всякое начальство, он торопился и не располагал временем выслушивать околесицу.
— Гм… — Стейнар проглотил слюну. — Вот послушай, мой друг, что я скажу. Лошадь, о которой ты говоришь, никем не испробована и, можно сказать, не объезжена. Она вроде лишь забава у моих детей — они считают ее волшебной. Если этот конь и имеет какую-то ценность, то только в их глазах, и то пока они маленькие.
— Опасно сажать детей на такого коня, — заметил судья. — Лучше их привязывать к старой кляче.
— Да я не часто пока что разрешаю им садиться на него. Но зато должен сказать, что я всякий раз привожу в пример Крапи, когда рассказываю им о сверхъестественных лошадях, таких, например, как Грапи — конь, на котором восседал Сигурд Убийца Фафнира,[4] отправляясь сражаться с драконом, или Фахси, лошадь Храфнкеля, годи Фрейра,[5] которую ее хозяин посвятил богу Фрейру, объявив, что всякого, кто посмеет сесть на эту лошадь, кроме него самого, постигнет смерть; не забываю я и о Слейпнире, который так прыгает по Млечному Пути своими восемью копытами, что звезды разлетаются во все стороны; или рассказываю им, что жеребенок наш, наверное, водяной конь и что выбросила его на берег морская пучина. Так-то вот, старина.
— Что толку рассказывать мне старые басни? — молвил судья, зажигая трубку. — Я и сам могу сочинить не хуже этих. Вы, мужики, забываете, что Сигурд Убийца Фафнира давным-давно провалился в преисподнюю со своим драконом и прочим барахлом. А вот Бьёрну из Лейрура вы позволяете отбирать у вас все, что ему заблагорассудится, даже душу, если она у вас есть и если она ему понадобится.
— Я пока еще не думаю отдавать моему другу Бьёрну из Лейрура в долгое пользование Крапи, хотя Бьёрн, на мой взгляд, заслуживает всяческой похвалы, — сказал Стейнар из Лида.
— Придет день, милый мой, когда конек твой выскользнет у тебя из рук, и ты за него вовсе ничего не получишь. Вот тогда-то и пожалеешь, что отказал мне, — заявил судья, усаживаясь в седло.
Стейнар вновь рассмеялся, стоя на пороге.
— Что ж, я прекрасно понимаю — трудно вам смириться с тем, что у простого крестьянина хорошая верховая лошадь. Вы, важные господа, такого не прощаете, это уж точно. Тут уж вам становится не до шуток. Но, честно говоря, вскоре эта лошадь будет не более примечательна, чем все остальные, и, пожалуй, такой день уже наступил, хотя мне все еще трудно в это поверить.
Не раз уж бывало, что, чем больше приставали с чем-нибудь к Стейнару из Лида, тем добродушнее становилась его усмешка и хихиканье. Но долгожданное слово «да», и так не очень щедро употребляемое им, отодвигалось все дальше, пока не исчезало в бесконечности, там, где начинается область слова «нет».
Стейнар из Лида понимал толк в шутке не хуже знатных. И не секрет, что многие посмеивались, когда стало известно, что он отказался продать лошадь и Бьёрну из Лейрура, и судье; Стейнар дал понять, что сам собирается к концу уборки на своей лошади встретить его величество.
Заранее было решено, кто из именитых людей в округе поедет вместе с судьей на юг встречать короля; следует ли говорить, что Стейнара из Лида не было в их числе. Но он, кажется, нисколько не огорчился тем, что поедет один.
Несомненно, что-то в этой лошади было такое, что отличало ее от других. В сравнении с ней они становились незаметными; что-то в движении ее ног, в осанке, взгляде, во всех повадках говорило о том, что, пожалуй, неправильно считать, будто лошадиная порода застыла в своем развитии с тех пор, как утеряла рога; развитие продолжалось и после того, как у лошади образовалась самая совершенная нога, всего с одним-единственным пальцем, обутым в твердый башмак. Лошадь, о которой идет речь, была все равно что папа римский; она возносилась не только над другими лошадьми, но и надо всем, что ее окружало, — зеленой равниной, водой, горами.
Нет сомнений, что именно на этой лошади Стейнар из Лида собирался предстать перед королем или, как он с присущей ему скромностью говорил соседям: «Крапи собирается в Тингведлир, чтобы с неприметным жителем Лида на спине приветствовать его величество».
В округе нашлось немало зубоскалов, которые тут же передернули его слова, говорили, что лошадка из Лида решила отправиться в Тингведлир верхом на своем хозяине, чтобы поглазеть на короля.
Во дворе Крапи был ручным, как ребенок, да и когда он пасся на выгоне, без труда можно было набросить ему аркан на шею. Но он превращался совсем в иное существо, когда его хотели поймать в поле. Дома он вел себя как самый добропорядочный жеребенок, заслуживающий всяческих поощрений; так и хотелось выпустить его немедля на простор. В открытом поле жеребенок был сам себе хозяин. Если его хотели поймать, когда он с другими лошадьми пасся неподалеку от двора у песчаной равнины, он улетал от своих преследователей, как дуновение ветра, и, чем ближе подбирались к не