— Да, много прошло времени с последней встречи, — сказал он.
По обыкновению он пригладил несуществующие волосы и, только подыскав в углу местечко для своей шляпы на полу, протянул женщине руку.
— Добрый день, бог тебе в помощь, дорогая фру Торбьорг! Ты, наверное, совсем забыла бедолагу, не помнящего своего имени, а еще меньше, откуда он. Но было время, когда ты носила ему кофе — настоящий, хороший. Большое спасибо тебе за это!
— Кофе? — удивленно произнесла женщина, как будто услышала что-то странное, непонятное.
— По крайней мере об этом помнит бог. Он не позволяет оставлять добро невознагражденным…
— Да, — ответила женщина, — это правда. Благодарю тебя за кирпичи, которые ты привез сюда в детской коляске.
И хотя женщина только что плакала и, вероятно, слезные железы не прекратили еще своей деятельности, свойственное ей чувство юмора взяло верх, и она, откинувшись назад, расхохоталась. Она смеялась заразительно, громко, так широко открыв рот, что при желании можно было заглянуть ей внутрь.
— Уметь смеяться — великий дар божий, — сказал каменщик.
Женщина оборвала смех и вытерла оставшиеся еще слезы.
— Пожалуйста, садись сюда, на мой стул, — сказала она, вставая. — Я сяду вот на эту скамеечку. У меня совсем не легко на сердце. Самое досадное, что все эти почтенные верующие женщины, как мне кажется, ни разу и не слыхали о пророке. Это переполняет чашу терпения.
— Так уж повелось: первый оказывается последним, а последний — первым. Моя дочь совсем недавно узнала о пророке, если вообще она слыхала о нем. Но, должно быть, на все есть свои причины, в том числе и на то, почему ты и твоя дочь не были приглашены в эту поездку. Если я правильно помню, ты когда-то мне рассказывала, что однажды, когда тебя хотели обучить Евангелию, ты хохотала до колик в животе.
— Как будто люди не одинаково зависят от пророка, верят они в него или нет. Не по воле ли пророка мы сидим здесь, всеми забытые и заброшенные? Пророк лишил меня всего, у меня и дом рушится… А почему? Пророк швырнул в нас камень… Единственное, что он мне оставил, — это Роунки. Благодаря ему на днях мы доели остатки вашего мясного супа с епископского стола.
— Жаль швейную машину, — сказал он. — Я ужаснулся, узнав о том, что она исчезла.
— Я вынуждена была продать ее, чтобы расплатиться с долгами. К тому же, что толку от нее. Ведь с тех пор, как моя дочь заимела ребенка от лютеранина, ни один святой мужчина не позволяет своим женам шить нижнее белье у меня (хотя кого должно волновать, кто шьет нижнее белье!), не говоря уже о туалетах, которые они надевают, идя в Педагогическое общество; ведь там могут спросить, не от Борги ли эти туалеты…
— Я постараюсь повлиять на Роунки, чтобы он снял с себя пасторский сюртук и постарался продвинуться по служебной линии, — он с успехом может стать даже председателем общины, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Уж по одному тому, как он заботится об овцах епископа Тьоудрекура, видно, что из него вышел бы неплохой отец семейства, если бы он захотел осчастливить одну или двух женщин.
— А что ты скажешь о себе? — спросила женщина.
— Не будем говорить об этом… Как ты думаешь, не снять ли мне пиджак и не залатать ли эти трещины на стенах? По правде говоря, мне стыдно, что я не сдержал своего обещания и не мог сделать для тебя сущего пустяка. Но ночь еще не окончилась, как сказало привидение. Хе-хе-хе… Позволь, неужто и вправду двери исчезли из дому?
— Мы сожгли их во время холодов прошлой зимой, когда дочь родила ребенка. Да и не было нужды запираться друг от друга — ведь лютеранин уехал.
Каменщик произвел осмотр дома внутри и снаружи, и чем больше он смотрел, тем больше огорчался. В одной из комнат нельзя было ногой ступить из-за муравьев и жуков, а в бурьяне вокруг дома кишели всякие насекомые и пресмыкающиеся, правда в основном безвредные, но в одном месте блеснул змеиный глаз.
— Ну, мои дорогие, на сей раз я не заставлю вас ждать. Спасибо, что ты показала мне дом: его, конечно, можно улучшить, как и всякое дело рук человеческих, — сказал он. — Но порой, видя перед собой разрушенную стену, теряешься, с чего начать.
— Позорно, но в доме нет кофе, чтобы предложить гостю, — сказала женщина.
— Я до сих пор помню тот кофе, которым ты меня угощала, не говоря уже о том, который ты присылала со своей дочерью. — И каменщик поцеловал женщину. — До свиданья. Если я во дворе не встречусь с твоей дочерью, передай ей поклон от меня. Она славная девушка, хоть и неласковая, как, впрочем, и ее мать. Хе-хе-хе… А мальчонка у нее славный. Он напомнил мне сыночка моей дочери, внучонка, которого мне на днях подарили, вернее, не подарили из-за вмешательства бога. Я даже боюсь глядеть в его сторону, чтобы не сманить его к себе от лучшего из отцов. Куда я девал свою шляпу? Не мог же я прийти в гости без шляпы! Я помню, как махал ею уезжающим.
Женщина ничего не ответила, она только взглянула на мужчину из глубины своей души, этого огромного и бездонного источника, наполненного слезами. Из молчания ее мог вывести только смех.
Наконец он нашел свою шляпу в углу, там, куда положил ее. И, только выйдя из комнаты, пройдя через маленький коридорчик и уже собираясь открыть скрипучую наружную дверь, он вспомнил вдруг о пустяке, о котором чуть было не забыл. Он закрыл дверь, вернулся в комнату и обратился к женщине, сидящей за шитьем:
— Нелегко стать другим человеком и раз навсегда распрощаться с неприметным работягой из Лида, если ты им родился. В этом все дело. И когда я смотрю сейчас на этот дом, пришедший в упадок, на окна с выбитыми стеклами, на несуществующие двери, давным-давно пущенные на топливо, на пустое место, где когда-то стояла швейная машина, которую пастор Руноульвур считал сильнейшим аргументом в пользу победы высшей мудрости в Испанской Вилке, я начинаю думать…
— Позволь, о чем это ты? — спросила женщина.
— Гм… — произнес он. — Я подумал, не пригласить ли мне тебя вместе с дочерью переехать в мой дом и жить там? Из окна второго этажа замечательный вид на Благословенную гору… По-моему, это самая красивая гора, всем горам гора. Я становлюсь стар и собираюсь уехать отсюда. Неплохо окружить себя надежными людьми, главным образом — преданными женщинами. Взамен я предлагаю тебе почет и уважение, в которых женщины нуждаются на небесах.
На следующее утро Стоун П. Стенфорд решил еще раз попытаться достать подходящие гардины в комнату на втором этаже, откуда можно было видеть истину в образе горы — зрелище, для которого, казалось, невозможно подыскать достойные занавески. И тем не менее он отправился на поиски.
Пройдя довольно далеко по главной улице, он увидел, как обитатели домов по обе ее стороны выгоняют овец из своих палисадников. Наконец овцы сбились в кучу посреди дороги, жалобно блея, словно не могли решить, куда им теперь идти, — ведь единственное безопасное место — это покрытая гравием дорога; здесь свобода, хотя и не растет трава. Каменщик по старой привычке пересчитал овец, их оказалось пятнадцать — все с великолепными курдюками, куда лучшими, чем у исландских овец.
— Что это за овцы? — спросил он.
Один человек выбежал запыхавшись из своего сада, откуда он выгонял овец, и ответил:
— Ты что, не видишь? Это овцы епископа Тьоудрекура. Подумать только, пастор Роунки ни с того ни с сего выпустил их сегодня утром.
Подошел другой сосед и добавил:
— Роунки совсем свихнулся. Говорят, кто-то видел, как рано утром он убегал со всем своим добром.
— Перебрался в землянку, где когда-то жил лютеранин, — добавил подоспевший третий сосед. — Слыхали, вчера вечером иезуитки выставили Роунки, когда он пришел к ним с объедками из дома епископа?
Ранее в этой книге уже упоминалось о том, что в Испанской Вилке была самая жалкая лютеранская церквушка во всем мире. Об этой церквушке как-то молодая иезуитка сказала, что в ней едва может поместиться во весь рост осел. К этому ящику, стоящему на холме, лютеране пристроили башенку, не больше мельницы для кофе. На башенке установили крест: «святые Судного дня» называют его знаком заблуждения, доставшимся папе в наследство от Великого Отступничества. Вначале в церквушке было четыре окна, но, когда пастор Роунки отрекся от лютеранской веры и весь приход распался, а прихожане разбрелись в разные стороны, мальчишки повыбивали камнями окна, как делают это мальчишки во всем мире при виде запущенных и заброшенных домов. Много лет окна в церкви были заколочены. От креста остался только крохотный колышек.
Путь Стоуна П. Стенфорда лежал мимо этой заброшенной церквушки, которая являла собой ни дать ни взять церковь на голом утесе в одном стихотворении: «Заброшена, как в Судный день». Но, оказывается, свершились перемены. Какой-то человек подставил к стенке лестницу, добрался до башенки и пытался водрузить крест. Он был без пиджака, пасторский сюртук, самое великолепное одеяние в Испанской Вилке в прежние времена и поныне, был аккуратно сложен подкладкой вверх и переброшен через перекладину лестницы. Стоун П. Стенфорд остановился, снял шляпу и крикнул ему:
— День добрый! Бог в помощь, почтенный пастор Роунки!
Но пастор Роунки ничего не ответил, он продолжал водружать крест.
Глава тридцатая. Конец истории
К этому времени руководство мормонским движением в Исландии перекочевало из Дании в Шотландию. Здесь находилась, выражаясь современным языком, штаб-квартира, в прошлом же это именовалось архиепископской резиденцией. При нем имелась школа для подготовки мормонов-миссионеров, их обучали искусству проповедовать Евангелие на новый лад среди неверующих в других странах. Сюда-то и был послан Стоун П. Стенфорд из Юты, в течение зимы он должен был приобрести необходимые знания перед тем, как отправиться в Исландию взамен епископа Тьоудрекура и других святых, прежде проповедовавших в этой стране. Как говорят, каменщик позже рассказывал об этом периоде, что тогда он познал теологию той частью головы, которая находится над носом. До этого же он стремился постичь сию науку непосредственно, через нос, как понюшку табака из деревянного рожка.