В ответ Джафар неожиданно распустил пояс и, сунув руку по локоть, достал из-за пазухи змею. Рассекая воздух, она трижды свилась в кольцо, прежде чем ударила в грудь астролога.
-Будь проклят, подлый убийца! - завопил грек, сбрасывая гада на землю.
Джафар рассмеялся:
-Не бойся, я вырвал ядовитые зубы.
Снова запахнув халат, он уже отворачивался, когда ощутил тёплый плевок верблюдицы.
Выходки Джафара становились всё безобразнее, высказывания - всё кощунственнее. Они переполнили, наконец, чашу терпения мягкосердечных подданных падишаха. Столичный кади обвинил его в нарушении шариата, и дело привлекло внимание визиря. На соборе из почтенных мулл Джафар оставался верным себе, выказывая полное безразличие к приговору, который нельзя ни предугадать, ни предотвратить. Он оживлялся, лишь когда вспыхивал богословский спор, с жаром отстаивая свои представления о мире. «Единственное, что известно о мире, - вяло возразил ему визирь, - это то, что он не такой, каким его воображают». А после взмахнул платком. Жест перечёркивал Джафа-ру жизнь, но, следуя своей странной теории, он ещё надеялся.
-Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! - молил он палача, и его тюрбан, съехав набок, обнажил кривой глаз. - Ты убиваешь человека!
-Я убиваю тень из сна, - возразил палач, слышавший его речи.
И проткнул ятаганом.
Шанкаджуна
Он прославился тем, что знал свою судьбу точнее гадалки. Говорили, он распахнул небо, а Шанкаджуна - это псевдоним Бога.
В юности Шанкаджуна служил гонцом у раджи южной Индии, отличаясь быстротой ходьбы. Однажды устроили состязание: пустили оленя, а через день вслед отправились охотники. Вскоре Шанкаджуна принёс загнанное, утомлённое преследованием животное.
Раз сандалии натёрли ему ногу, и он отдыхал на кладбище, опустившись на могильный камень с эпитафией «Я был тобой - ты станешь мною». Тусклая, как затёртая рупия, луна цеплялась за мангровые деревья, вокруг чернели гробницы. И Шанкаджуна глубоко задумался, собирая в кулак песок и посыпая им ветер. Река шевелила стебли лотоса, в зарослях бамбука одиноко пела цикада. И вдруг перед Шанкаджуной возник мертвец. Это мог быть и один из голодных духов, как лягушки болото, населяющих нижние миры - асур или ракшас. Лунный свет пробивался сквозь изъеденные червями лохмотья.
-Нищему даже мёртвый не завидует, - покачал он останками головы.
-Нищему легче умирать, - возразил Шанкаджуна. Они говорили на утраченном ныне диалекте пали.
-Смерть - всего лишь миг, - вздохнул призрак, вытянув в трубочку губы, алые, как кровь.
-Жизнь - постоянное умирание, - не поддался юноша. - Первый шаг младенца - шаг к смерти.
«А он не глуп, - зашептали джунгли, - расскажи, расскажи ему..»
И призрак начал:
-Тысячу лун назад я был брамином. Я шёл восьмеричным путём, постигал семь джайнских суждений и соблюдал ритуалы йогачары. Я повторял мантры, славящие Кришну, и слово «ом», заключающее Вселенную. Переписывая сутры, я ломал голову над десятью вопросами, о которых умолчал Будда. Я искал реальность, которая прячется за реальностью, и действительность, что стоит за пустотой. А вместо этого научился завязывать в узел пучок света и доставать вещи из снов. Я хотел вывернуть наизнанку небеса, а теперь склеп ограничивает мой мир - такой же, как у выкидыша...
-Зачем ты рассказываешь мне свою жизнь? - прервал его Шанкаджуна.
-Но это и твоя жизнь! - оскалился сгнившими зубами покойник. - Нет судеб - есть Судьба, твои предки - это ты в предыдущих аватарах. - В тряпье глухо залязгали кости, он стал, как тень. - Что толку, конечен мир или бесконечен? Или он не конечен и не бесконечен? Все пути, как полосы у тигра, идут от пасти к хвосту.
-Ты говоришь банальности, - рассмеялся Шанкаджуна, которому делалось страшно.
-Однако знай люди свою судьбу, они были бы счастливы, - отмахнулся покойник. В усах у него запуталась мошка, жужжанье которой сливалось с голосом. - Выбор - вот корень страдания, но время - не ветвящееся дерево, - кому суждено умереть от укуса тарантула, не спасётся, избегая насекомых.
Разбрасывая повсюду узелки лунного света, он поведал затем Шанкаджуне его будущее. Подробности, с которыми он рисовал его, заставляли юношу вздрагивать. А чтобы он не забыл их, ракшас подарил ему зеркало, которое извлёк из сна Кришны.
- Время в зеркале опережает реальное, - пояснил он, скрутив очередной лучик, - так что, заглядывая в него, ты заглядываешь в своё завтра.
С тех пор у Шанкаджуны умерли все желания. Поперхнувшись, он не пугался, зная, что откашляется, а встретив женщину, не мучился сомнениями, точно зная, ответят ли ему взаимностью. Он смирился с судьбой, ведь бунт подогревает надежда. Голодая, Шанкаджуна точно знал, когда утолит голод, вытаскивая занозу - когда утихнет боль. Он знал, что раздавит скорпиона, ещё до того, как на него наступал, и видел слова, в которые обернутся ещё не родившиеся у него мысли. Незнание своего часа делает нас бессмертными, его знание сделало Шанкаджуну бесстрашным. В схватках кшатриев он стоял под градом стрел, изредка ловя пернатую змейку, которую переламывал пополам. А когда становилось невыносимо скучно, он несколько дней не заглядывал в зеркало.
В нашей памяти хранится прошлое, у Шанкаджуны хранилось воспоминание о будущем. Он знал, что споткнётся, и спотыкался, ведь будущего не избежать. Прежде чем заглянуть в зеркало, чтобы прочитать грядущее, он вспоминал, что уже видел своё новое загля-дывание ещё в прошлый раз, когда украдкой подглядел в зеркало, открывшееся в зеркале. Эта картинка в картинке, содержащая саму себя бесконечное число раз, таила будущее, уходящее, таким образом, вглубь зеркал. Из-за бесконечной повторяемости во времени получалась петля, и, чтобы не сойти с ума, Шанкаджуна закрывал глаза.
Он наслаждался покоем до глубокой старости. Однако в конце жизни всё же разбил зеркало. Быть может, он понял, что мертвец его обманул, наградив своим счастьем - счастьем покойника.
В комнате вечером*12
Смолкли цикады, жёлтые листья покрыли и мостик, и реку. За окном - осень.
«Вначале было Слово...»
Я листаю Книгу и ищу слово, которое будет в конце, подозревая, что оно не может быть Богом.
Свет от лампады упёрся в иероглифы, и на душе у меня - как у слепого крота.
Куда выгонит меня смерть? За глухие шторы? В людской муравейник?
Гонсало Эрнандес де Кордова
Вот что поведал - его рассказ донесли сухие протоколы инквизиции - этот духовидец, предтеча Калиостро и Сведенборга.
-Когда я попал на небо, то, как и все, надеялся встретить там Бога. Но какой-то младший ангел, белый, как мел, разъяснил мне, что Бог занят разбирательством важных дел. «Что может быть важнее моей души?» - возразил я. Но ангел рассмеялся и предложил следовать за ним. Он полетел, шурша крылами, и я едва поспевал прыгать с облака на облако.
-Как же ты мог двигаться, - перебил Эрнандеса судья, - если на небесах нет времени?
Эрнандес не нашёл, что ответить. А обвинитель поставил галку в пункте «Отрицание церковных догматов».
-Ангел привёл меня к пещере, сложенной из туч, и предложил войти, обещая раскрыть великую тайну. С трепетом и надеждой я переступил порог. «Рая или ада?» - гадал я. К моему удивлению, я оказался в обстановке, точно соответствующей моей комнате на земле: те же стол, комод, и постель, откуда ваши стражники выволокли меня четыре дня назад. Только в углу, где у меня была дверь на улицу, темнел проём. Я подошёл ближе и увидел в нём себя. Поначалу я решил, что там висит зеркало, но моё изображение, несмотря на то, что я не шевелился, всё увеличивалось, пока в комнату не вошёл мой двойник. Как и я, он оказался разговорчивым, но этим наше сходство и ограничивалось. Побеседовав с полчаса, я узнал его судьбу, которая разительно отличалась от моей. Он служил землемером, составлял кадастры, а я, как известно, протирщик линз. Да и вкусы наши разнились: я люблю рыбу, он - мясо, я предпочитаю музыку, он - тишину. Он был тем, кем бы я мог быть, имея другие наклонности и характер. Когда я на правах хозяина отвернулся к комоду, где у меня хранилось молодое вино, мой собеседник неожиданно исчез. И вместо него явилась другая фигура, также моя копия. Этот оказался ремесленником по золоту и был, в отличие от меня, женат. Он был угрюм, потому что опасался за детей, оставшихся без присмотра. А потом и он исчез. Его место занял третий, четвёртый. Среди них были разбойники, немые, почтенные граждане, мытари, игроки в кости, точильщики ножей, златошвеи, безумцы, пьяницы, нищие, цари. Один оказался женщиной. И все они были тенями моего «я», его эхом, которое звучит вечность. Как же выбирает смерть, подумал я, из людей, похожих, как капли?
И тут снова явился ангел. Рассыпая повсюду искры, он сложил крылья, как руки при молитве, одно перо при этом оторвалось, провалилось сквозь пол и, кружась, полетело на землю. Он замер изваянием на моей - я понял - будущей гробнице и заговорил, не размыкая губ.
-Достоин ли ты глаз Всевышнего? Молчишь ли с ним на одном языке? Как Он может разъяснить мухе, бьющейся о стекло, что такое солнце?
Посвящённый в тайну тайн, я согласно кивал.
-Да-да, я - это все, все - это я! Любой из живущих -брат мне, потому что он и есть я, которого на самом деле нет! Неважно, кого выбрала смерть. Моё «я» воскресает в каждом - каждый раз иное, потому что на свете нет людей, а есть - Человек! Эти кудри, - здесь Эрнандес тряхнул головой, - ветер рвал ещё при Пилате.
Один прокурор услышал в речах ересь катар, другой - древние, как мир, мифы о первочеловеке, слагающем Вселенную. «Каждый - свой собственный двойник, встретить самого себя неудивительно», - попробовал защитить Эрнандеса третий.
Правду решили испытать огнём.
Здесь, сообщает свиток, подсудимый выпучил глаза.
-Вам не убить меня, - кричал он, когда ему примеряли испанский сапог, - потому что меня нет!