То, что мы называем «социальной беспомощностью», является результатом адаптации к институциональному насилию и длительного воздействия пропаганды. Вытесняемое из сознания средовое принуждение означает отчуждение лишь от общественной повестки, но не полную «пассивность» населения. Поэтому отказ от включенности в общественные дела или отсутствие интереса к тематике общих проблем страны не совсем верно называть «апатией общества». Скорее, это перенос ангажированными, оппозиционно настроенными группами элиты своего разочарования поведением «народа» на всю массу населения, которому приписывают несвойственные мотивы действия и интересы.
Усиление репрессий против активистов общественных организаций, журналистов, блогеров[100] или отдельных представителей высшей бюрократии, цензура в сочетании с навязываемым «величием державы» поддерживают «стабильность» общества, что, собственно, и является целью новейших технологий господства и управления массовым сознанием.
Образ нынешнего российского государства в глазах населения сочетает в себе черты «стационарного (оседлого) бандита» (по выражению Мансура Олсона и Мартина Макгуайра) и патерналистской власти, обязанной «отечески заботится о простых людях и защищать их». Неисполнение правительством своих обязательств не меняет массовых представлений о том, как должна вести себя власть или как должно быть устроено государство. (В этом заключается ошибка российской оппозиции, считающей достаточным для делегитимации режима указать на дефекты или неэффективность политики руководства.) Нормативные представления такого рода являются конститутивными для коллективной идентичности россиян, поэтому они более значимы, чем собственные трезвые оценки фактического положения вещей, допустимые лишь для сферы частного, непубличного высказывания. Падение реальных доходов населения объясняется массовым сознанием просто: если денег на социальные нужды нет, то это означает, что их разворовали те, кто ими управляет. В том, что в России государственную власть представляет коррумпированное чиновничество и олигархи, давно убеждено большинство населения; критические выступления А. Навального не порождают новых представлений, а лишь подкрепляют это глубокое убеждение масс, придавая им статус публичности, но не затрагивая вместе с тем представлений о неизменяемости социального порядка. Накапливающееся раздражение, вызванное коррумпированностью и испорченностью власти, ее наглостью и безобразиями, остается диффузным, неартикулируемым, поскольку возможности контроля над ней все более сокращаются и стерилизуются репрессиями и судейским произволом. Однако именно это застойное недовольство, как ни парадоксально, является условием периодической коллективной мобилизации, компенсирующей все недостатки режима или, по крайней мере, временно отодвигающей претензии населения к нему в сторону.
«Крымская ситуация» (как и война с Грузией в 2008 году) в этом плане снижает негативные оценки власти (число недовольных властью сократилась в сравнении с началом 2000-х годов почти на треть), ослабляет критичные установки по отношению к руководству страны, но не меняет их принципиального характера (табл. 49.1–50.1, рис. 28.1).
В 2006 году доля тех, кто преисполнен «гордости за нынешнюю Россию», составляла 48 %, после Крыма это показатель вырос до 69 / 70 / 67 % (2014, 2015, 2017 год). Сегодня, в разгар конфронтации с Западом и пароксизма коллективного патриотического самоудовлетворении, 83 % опрошенных гордятся тем, что живут в России, несмотря на недовольство своей жизнью, властью (но не политическим режимом, который воспринимается как безальтернативный). Это заметно выше средних показателей за многие годы (они держатся на уровне 62 %). Неправильно полагать, что «гордятся» страной «несмотря на…», вопреки сознанию реального положения дел. Это не «гордость вопреки», а функциональное дополнение к пониманию реального положения дел – функция «патриотизма» такого рода как раз и заключается в том, чтобы вытеснять саму мысль о характере власти и государственного насилия, качествах власти[101].
Таблица 50.1
Как вы считаете, в какой мере органы власти России поражены сейчас коррупцией?
N = 1600.
Таблица 51.1
Как вы думаете, что сейчас в большей мере волнует окружение Путина: проблемы страны или личные материальные интересы?
Таблица 52.1
Как вы считаете, руководствуется ли российская власть сегодня интересами таких людей, как вы, и если нет, то почему?
N = 1600.
Институциональные последствия крымской мобилизации. Социальные последствия событий 2014–2016 годов (в первую очередь – резкого повышения «курса» институтов, использующих ценности насилия для усиления собственного влияния) для переформатирования массового сознания вполне сопоставимы с последствиями таких событий, как расстрел парламента в 1993 году, который потянул за собой усиление влияния армии и спецслужб, первую чеченскую войну, и оборвал в конечном счете слабый тренд демократизации России и становления правового государства.
Таблица 53.1
Что, на ваш взгляд, является главным препятствием на пути развития России?
N = 1600.
Рис. 32.1. Какое из следующих высказываний о руководстве страны ближе всего к вашей точке зрения?
Крымская волна мобилизации закрепила цикл институциональных изменений 2012–2017 годов, последовавших в ответ на массовые протесты в крупных городах и ослабление легитимности Путина. Речь идет об ужесточении законодательства, судебной и правоприменительной практики, направленной против любых форм самоорганизации общества, неподконтрольных Кремлю или региональным властям, о расширении полномочий политической полиции и спецслужб (и так наделенных «чрезвычайными правами» действовать вне рамок Конституции и законов), установлении монополии цензуры (Роскомнадзора) и администрации президента в информационном пространстве. Символом этих изменений стало создание мощной военизированной структуры – Росгвардии (по оценке А. Гольца, сопоставимой по численности со всеми сухопутными войсками России), получившей специальную задачу и особые полномочия бороться с «массовыми беспорядками» (то есть с любыми выступлениями недовольных политикой властей) всеми средствами, включая разрешение стрелять в людей. По сути, это кульминация паранойи режима в отношении угрозы «цветных революций», повторения «майданов» в России.
В правовом плане такие изменения означали кастрацию Конституции и приведение ее к состоянию юридической ничтожности, поскольку не работают более 50 (из 137) ее основных статей, прежде всего тех, что определяют порядок формирования власти, разделения властей, свободы и права человека, контроль общества над властью[102]. Как результат, деградация законодательной деятельности и полная зависимость судебной системы от Администрации президента или от соответствующих региональных властей. Реальное отношение россиян к суду описано в целом ряде работ специалистов «Левада-Центра»[103].
Наиболее важные последствия этого состояния заключаются в размывании массовых представлений о социальной норме, в первую очередь правовой норме. Исчезает граница между допустимым и возможным, становится неясным, что такое правонарушение и «преступление», когда оно касается действий высокопоставленных чиновников и политиков. Но если нет социальной нормы. «правила социального поведения», то нельзя говорить об универсальных в своей значимости социальных институтах, составляющих каркас коллективного существования, определяющих устойчивость социального порядка, предсказуемость действий других, ресурсы доверия и будущее. Нет закрепленных и воспроизводимых образцов, на которые могут ориентироваться и ориентируются действующие лица, вне зависимости от своих мотивов, нет, соответственно, возможности учитывать потенциальные санкции за несоблюдение норм и, напротив, гратификацию за добропорядочность и честность поведения. Откат или рейдерский захват чужого бизнеса – это преступление или норма поведения тех, у кого для этого достаточно сил, влияния, авторитетных властных позиций? Вынесение неправосудного решения судьями – это обычай или преступление? Каким образом у людей, причастных к власти, возникают состояния, в сотни раз превышающие их суммарные годовые заработки за все время их госслужбы? Откуда среди наших депутатов столько долларовых миллионеров, почему приход во власть означает стремительное обогащение? (Едва ли все они такие же гении предпринимательства, как Билл Гейтс.) Кто определяет «объективность» соответствующих квалификаций социального действия как нарушения нормы?
Как выясняется – никто не может ответить на эти вопросы, и не потому, что нет специалистов, придерживающихся точки зрения «объективности права»; мало кто из россиян задумывается над этими вопросами, потому, что ответ известен, но неприемлем. Поэтому неверно называть это состояние правовым нигилизмом или «аномией» в классическом дюркгеймовском смысле. Более адекватным было бы признание такого положения своеобразной социальной нормой – нормой вменяемой бездумности, социальным запретом на рационализацию самой этой сомнительной дилеммы – права и бесправия, или справедливости и несправедливости. Ссылки на то, что люди «боятся» об этом говорить, – не более чем суесловие и социальная (интеллектуальная и моральная) неспособность думать.
Логически из этого состояния можно сделать (и делаются) два вывода. Первый, часто встречается в публицистике «разочарованных»: мы имеем дело с аморальным обществом (населением), лишенным чувства собственного достоинства, отнятого у них вместе с собственностью и возможностями защиты своих прав и интересов репрессивным государством, массовидной плазмой дезориентированных и не верящих ни во что людей, скрепленных силовыми структурами государства, удерживаемых только страхом наказания. Второй – условное общество (население) предельно фрагментировано. В каждом сегменте (семье, производственной сфере, взаимодействии с начальством и коллегами на работе, поведении в «присутственных местах», отношениях с администрацией и представителями государства и т. п.) складываются свои понятия и правила, своя партикуляристская этика, свои нормы лояльности и солидарности, частные и ситуативные формы социального контроля, специфические вознаграждения и штрафы, наказания.