Ни то, ни другое умозаключение в своей чистоте неверны и нереалистичны, хотя, бесспорно, они схватывают некоторые черты нашей социальной реальности. Ошибка заключается в том, что обе конструкции социальности предполагаются статичными, тогда как в обычной жизни соединяется и то, и другое, чередуясь в последовательности поведения или внешних обстоятельств.
Решение этой дилеммы состоит в описании самих изолированных ситуаций (нормативных контекстов, когда репертуар социальных ролей предписан и жестко определен по числу участников и манере исполнения) и поиске механизмов переключения (операторов, условий и стимулов перехода от одного кода правил понимания и действия к другому) от одного режима понимания характера людей (и норм поведения) к другому (к другим нормам и правилам взаимодействия).
Мобилизация невозможна без массовизации (социальной одномерности сообщества) – изначальной или искусственно созданной пропагандой или другими чрезвычайными обстоятельствами и социальными институтами. Это может быть военный призыв в случае введения военного или особого положения, атмосфера страха, созданная масштабными арестами в ходе репрессивных кампаний, чрезвычайное положение из-за стихийных бедствий, катастрофы, массовый принудительный «энтузиазм» больших политических акций, вроде освоения целины, строительства БАМ и пр. Такой тип мобилизации принципиально отличается от становления массового общества, возникающего в ходе европейской или американской модернизации. В последнем случае речь идет о формировании универсалистских институтов (правового государства, представительской политической системы, свободной прессы, всеобщего образования и избирательного права, независимого суда, гарантий частной собственности, свободного рынка и др.), поддерживаемом населением и обеспечивающим повседневность частного индивида – налогоплательщика и гражданина. Напротив, массовизация тоталитарного государства предполагает упразднение субъективной автономности и соответствующих прав индивида, ограничение или уничтожение тех оснований, на которых держалось своеобразие частной повседневной жизни – наследование собственности, безопасность от административного произвола, свобода выбора работы, места жительства, образа жизни, самостоятельность и ответственность в выплате налогов и пр. Мобилизация путинского типа вызывается нейтрализацией значимости повседневных норм и ценностей частной, обычной жизни, наступающей под действием агрессивной пропаганды, педалирующей тему врага. Достижение такого состояния становится возможным только при появлении чрезвычайных обстоятельств, факторов угрозы всему целому (воображаемому, апеллятивному целому – целостности государства, существованию нации, духовным традициям, православной вере и т. п.), экономическому кризису (невозможности вести обычный образ жизни, угрозы потери работы и т. п.).
Власть и общество. Сложившийся за четыре выборных цикла (1999–2016) порядок «управляемой демократии» или манипуляций электоральными процессами (контроль над вертикальной мобильностью и селекцией во власть) привел к окончательному формированию закрытого коррумпированного политического класса, обеспечивающего эксклюзивный характер институционального господства. Эта система обладает иммунитетом по отношению к любым попыткам общественного контроля над властью, обеспечивает подчинение экономики интересам обогащения правящего класса. Создание непрозрачных (то есть не подлежащих контролю надлежащих государственных органов) госкорпораций и их постепенный переход в частное управление, государственное рейдерство, административный и судебный произвол обернулись подавлением малого и среднего бизнеса (то есть того реального сектора экономики, который ориентирован на запросы потребителя, общества, а не власти). Доля его практически не растет последние 20 лет, в отличие от теневого сектора и неформальной занятости. Расширение участия государства в экономике[104] (военные и полицейские расходы, увеличение административной ренты, коррупция) стало причиной угнетения экономического роста, стагнации. Ожидать выхода из этого состояния в обозримом будущем не имеет смысла. Эти изменения в различных сферах общественной и политической жизни закрепили многочисленные «достижения» путинского правления, идущие с 2000-х годов, но получившие свое идеологическое обоснование лишь в последние три-четыре года. Оно стало развитием тех положений, которые впервые открыто прозвучали в Мюнхене в феврале 2007 года в речи Путина, положившей начало политике открытой конфронтации с Западом и отказу от демократии как программы национально-государственного развития и свободной рыночной экономики.
Таблица 54.1
Какую роль в жизни России играют следующие институты и социальные группы?
Приводится средний балл по пятибалльной шкале от 1 – «практически никакой» до 5 – «очень большую». Данные ранжированы по январю 2020 года в порядке убывания.
В отличие от подавляющего большинства наших «экспертов», российских политологов и социологов, массовое сознание трезво оценивает природу российской власти: по мнению большинства россиян, Путин опирается на силовиков (прежде всего на политическую полицию, спецслужбы, генералитет), олигархов, высшую бюрократию, выражает интересы именно этих институтов. Картина массовых представлений россиян о структуре институтов в точном смысле представляют собой синтез репрессивных структур и олигархии, иерархического власти, по существу – тоталитарной системы господства. Это (вкупе со стерилизацией возможностей выражения недовольства) определяет массовый конформизм и оппортунизм социальной элиты. Выражение недовольства допустимо, но только против отдельных бюрократов, а не против «национального лидера» и вождя нации. Поэтому идет перенос раздражения с «царя на бояр».
Однако такая структура легитимации власти, если рассматривать ее в большой временной перспективе, должна быть неустойчивой и хрупкой. Она внутренне содержит силы своего разрушения, наступающего при явном ослаблении символических «опор» (нужен лишь символический признак слабости власти, ее геополитического поражения). Как на симптом этого, можно указать на высокую долю мнений «устали ждать выполнения своих обещаний» (рис. 36.1). Но именно поэтому возрастает и потребность режима во все более частных патриотических «мобилизациях», вздрючках, процессах против тех, кто «оскорбляет чувства верующих» (примерно та же апеллятивная конструкция мобилизации, что и с Крымом). В отличие от мнимой угрозы «международного терроризма», которая плохо работает, внутренние факторы мобилизации имеют более сложные структуры консолидации, затрагивающие, в отличие от «уличного терроризма», не ценности повседневного существования, а гораздо более значимые архаические структуры культуры и, соответственно, потребность в «сакральном», высоком. То, что в конечном счете массовое сознание готово довольствоваться суррогатами трансцендентальных ценностей – веры, морали, достоинства – указывает на воспроизводящуюся зависимость России от Запада, от главных центров мирового развития.
Рис. 33.1. На какие слои населения опирается, на ваш взгляд, В. Путин?
Рис. 34.1. Интересы каких слоев населения выражает, на ваш взгляд, В. Путин?
Рис. 35.1. Согласны ли вы с мнением, что население России уже устало ждать от В. Путина каких-то положительных сдвигов в нашей жизни?
Дело не только в переживании общности, единства с другими, «такими же, как ты». Мобилизация создает это чувство единства ценой удаления нормативных барьеров, различий (культурных, социальных, экономических, региональных и т. п.), образуя одномерность престижного и авторитетного «мы». Усиливающаяся идеологическая эксплуатация чувства причастности к «великому народу» (или единения с «великим народом») снимает, уничтожает всякую мысль о гетерогенности общества («единства в разнообразии») и необходимости, обязательности, значимости репрезентации различных интересов, а значит – и саму идею демократии, то есть ответственности власти перед «обществом» за свои действия. Возрождение «великой державы» упраздняет сам вопрос о социальной дифференциации, создавая виртуальное или мифологическое пространство целостности величия недоразвитой, но амбициозной страны (не «общества»!), не могущей тягаться с ведущими мировыми государствами.
Конфронтация с Западом и антизападная политика – риторика врага, войны, милитаризма, героической славы империи и ее колониальных войн, дискредитация западных ценностей и моделей – вытесняет из массового сознания потребность в контроле над властью, ее произволом, саму мысль о правовом государстве и о демократии, противоречащих духу авторитарного правления. О понятиях неотчуждаемых прав человека говорить не приходится, они никогда не были значимы в России.
Рис. 36.1. Как вы думаете, существует ли сейчас военная угроза России со стороны других стран?
Если в 1994 году (перед началом первой чеченской войны) 41 % опрошенных считали, что у России есть враги, то уже в 2003 году (на второй волне антиамериканизма) таких было 77 %, весной 2014 года – 84 %; затем, по мере спада мобилизации, этот показатель стал постепенно снижаться, и к декабрю 2017 года достиг 66 %, но уже в мае 2018 года, после реакции на очередную серию публикаций компрометирующих докладов и введения новых санкций против российских чиновников и компаний, опять поднялся до 78 %[105]. Понятие «функция врага», практически по К. Шмитту, становится конститутивным для понимания характера государства и политической деятельности. Поддержание населения в состоянии хронического возбуждения и мобилизационной готовности способствует вытеснению либеральных правовых представлений из массового сознания. Антизападная риторика в сочетании с защитным самоизоляционизмом (у нас «особый путь», «Россия – особая цивилизация», равная по значимости Западу или превосходящая его по силе свой духовности и морали – все эти представления по мере укрепления режима Путина стали разделять абсолютное большинство россиян, чего не было до этого) уничтожает идею «общества», истории страны, заменяя ее традиционализмом и мифологией великой державы.