[309]
Путешествуя в прошлом году по Каналу и беседуя с множеством людей, в том числе с детьми ссыльных и бывших зэка, я с изумлением обнаружил, что все они гордятся этой стройкой – словно египтяне своими пирамидами.
Есть некоторая иллюзия или само собой разумеющееся убеждение (распространенное главным образом среди образованных слоев населения), что в обществе всегда есть историческое измерение, аналогичное индивидуальной или семейной памяти. Более внимательное рассмотрение проблемы должно показать, что это не всегда так, и не во всех обществах есть историческое сознание своего прошлого, или по меньшей мере сознание, обусловленное интересом к прошлому своей страны. Понимание его непреходящей значимости для настоящего оказывается достоянием очень небольшой части населения. В России такой группой является маргинальная часть научных работников или правозащитников, возможно, еще – литераторов, но, во всяком случае, не большинство населения. Структура исторической памяти или исторического понимания прошлого обусловлена структурой общества, его морфологией. Более того, в определенном смысле историческое измерение прошлого – это и есть общество, а объем носителей исторического сознания указывает на границы или объем этого «общества». Потому что «общество» как система воспроизводящихся социальных взаимодействий (лишенных вертикального принуждения) не может существовать вне ритуалов и церемоний: в них проигрываются наиболее важные моменты коллективной жизни, ценности или символы, посредством которых фиксируется то, что важно для членов общества[310]. Ни одно сообщество – будь то малая группа, вроде семьи или круга друзей, институт либо социум в целом – не может не отмечать памятные даты или события, символически представляющие то, что больше всего ценится в этом сообществе. Это может быть день рождения или смерти кого-то в семье, свадьба, точки инициаций или другие лиминарные состояния, но в любом случае пережитое и отфильтрованное прошлое должно быть зафиксировано в коллективных ритуалах или иных способах записи и воспроизводства.
Прежде чем перейти к содержательному анализу временно́го, в том числе и исторического сознания «советского человека», необходимо определить, что такое «время» с точки зрения социолога и каковы его типы и разновидности, включая и те представления о прошлом, которые в обиходе называют «историей». В своем понимании социального времени я исхожу из трактовки И. Канта, утверждавшего, что время – это априорное условие предметных созерцаний (порядок последовательных представлений)[311], и определяю социальное время как порядок, последовательность социальных действий индивида, ожидаемая или предполагаемая частота повторения его взаимодействий с другими акторами, чья принадлежность к определенным социальным группам или институтам оказывается значимой для самой этой последовательности действий. В соответствии с этим подходом в качестве меры времени могут приниматься лишь различные типы социального действия, выступающие в качестве средств согласования (сопоставления) одних последовательных действий с другими, выстраивания порядка их организации, приоритетности (иерархичности)[312]. Содержательность (специфика, структура) социального времени зависит от того, какое именно социальное действие принимается в качестве нормы «времени», какие конвенции устанавливаются (принимаются, навязываются, и кем) в отношении подобного порядка согласования социальных взаимодействий.
В редких исследованиях времени (культурологов, историков, социологов) внимание в первую очередь обращают на частоту повторения однотипных форм социального действия (взаимодействия), тогда как организация более сложных агрегированных форм согласования действий, повторяющихся временны́х порядков, социальных «ритмов», определяющих циклы коллективной жизни, обычно остается на втором плане. Важнейшей задачей для анализа временных аспектов социальных образований становится необходимость установления связи между семантикой времени (идейными, культурными, ценностными значениями временных порядков, ритмов, смыслов действия) и социальными формами обобществления (устойчивыми социальными структурами взаимодействия – группами, сословиями, институтами, общностями, слоями и т. п.). «Убыстрение» или «замедление» социального времени означает усложнение структуры социального действия, или напротив, ее упрощение, примитивизацию нормативной структуры социального взаимодействия и изменение ритмов социальной жизни.
Выделение (растущая относительная автономизация) различных систем времени и все большее и большее подчинение в современных обществах различных явлений социальной жизни наиболее формальным, универсальным средствам согласования социальных ритмов становятся производными от усложняющихся структур социальной организации. Чем интенсивнее идут процессы отделения места и времени работы от дома, культовых ритуалов от производства, домашних занятий и связанных с ними представлений семьи от других типов общностей, «свободного времени» (то есть собственного времени «индивида», субъективного распоряжения собой и своими ресурсами), символических институтов от тех, которые обеспечивают соблюдение общих правил поведения, а их вместе, в свою очередь, – от производственных или, в самом широком плане, инструментальных типов действия, тем больший объем определенных социальных функций (видов деятельности) переходит от одного института к другим специализированным институтам. Например, обучение младших членов и их социализация, забота о пожилых, лечение, производство, поддержание чистоты, доставка продуктов питания и их консервация, охрана порядка и прочие особые виды деятельности, которые раньше составляли повседневную жизнь семьи, в современных обществах все в большей степени раздаются специализированным учреждениям. А это означает, что усиливается роль медиаторных структур – коммуникаций, согласования, соизмерения, интеграции, общей социализации.
Увеличение множества типов социального времени в этом ряду сопряжено как с увеличением диапазона и растяжением самих «шкал» перемещений (то есть с горизонтальной или вертикальной мобильностью), так и с изменениями в социальной морфологии общества: отделением работы от отдыха, появлением досуга и его усложнением, участием в разнообразных формах социальной жизни – экономической, политической, общественной, любительской и т. п. Другими словами, в самом общем виде аналитическая фиксация структуры времени обусловлена возможностями интерпретации структуры ценностей и норм данного общества и его составляющих, степенью ее автономизации, «обобществления», как говорили немецкие социальные философы, в том числе и К. Маркс. Чем сложнее структура общества, тем в большей степени индивиды, составляющие это «общество», эмансипируются от принадлежности к каждому отдельному кругу социального взаимодействия, к отдельной социальной группе или институту[313], тем в большей степени человек выступает распорядителем собственного «социального времени», определяя его порядок в соответствии со своими приоритетами и действиями. И напротив, чем проще (или в известном плане – архаичнее) социальная структура (групповая и институциональная морфология), тем более жестким и принудительным является порядок социального взаимодействия. Предельным случаем почти полностью тотальной, а потому самой примитивной организации времени в современности (в ХХ веке) оказывается концлагерь – нацистский лагерь уничтожения или ГУЛАГ. С ними не могут сравниться никакие иные формы «узилища» (asylum), описанные И. Гофманом (монастырь, психиатрическая больница, тюрьма, казарма)[314]. Не может сравниться даже армия, хотя она, особенно в советско-российском варианте массовой мобилизационной армии, всеобщей обязательной службы по призыву, также являет собой образец современного крепостного состояния человека, не имеющего свободного времени или очень ограниченного в своем «личном» времени. Как и в традиционном социуме, в концлагере нет необходимости в часах (как механическом средстве внутренней, субъективной синхронизации ритмов социальной деятельности), поскольку весь порядок отношений регламентирован «извне», а спектр наказаний за отклонение неширок и предельно репрессивен.
Время «линейное» или «физическое», «объективное», направленное из прошлого в будущее, измеряемое равномерными отрезками «пустой», «внесобытийной» или «формальной» шкалы, – самая поздняя форма времени. Ее распространение (но не возникновение!) соответствует периоду утверждения «современной» европейской культуры (просвещения, образования а позднее – модерности), с характерными для нее атрибутами: инструментальной рациональностью, техничностью, трагической разорванностью индивидуального существования (в силу конечной бессмысленности жизни), с «борьбой» или «смертью богов», то есть с неизбежностью постоянного субъективного ценностного выбора между различными вариантами действия. Авторитет представителей тех сфер, которые выступали в качестве новой элиты, пришедшей на смену аристократии (ученых, инженеров, промышленников, финансистов) оказался настолько высок, что присущие им категории мышления в новом «обществе» воспринимались как «естественные», а соответственно, и само линейное время оказывалось универсальной, а в силу этого и «изначальной» формой времени вообще. Линейное время – такой же (гомологичный) продукт эпохи Нового времени (протомодерности), как и другие универсальные системы координат и техники измерения: линейная перспектива в живописи, идеи универсальной истории человечества, литература, географическая сетка широт и меридианов, понятие метода в позитивной науке, позитивное формальное право, представительская форма правления, метрическая система мер и весов, кантовская философия разума и морали, распространение почты и всеобщих транспортных коммуникаций (железных дорог, морского и наземного регулярного сообщения), всеобщего (реального) образования