[315], а позднее – массовой призывной и мобилизационной армии, прессы, индустриальной технологии и основанной на ней и на универсалистской финансово-кредитной денежной системе свободной рыночной, то есть капиталистической, экономики и других подобных институциональных форм.
Легитимность этих новых институциональных форм была настолько сильна для относительно образованных групп, составлявших то, что мы теперь называем «обществом», что они подчинили себе более архаические формы времени и организации социального поведения, изменив соотношение символических и инструментальных функций. Самые высокие для нас ценностные значения коллективной жизни, смыслы группового или институционального поведения мы можем выразить только в языке архаических форм, в том числе и форм времени (циклического, литургического, мифологического, времени обетования и т. п.), но никак не современных значений, или точнее – значений «современности», оперирующей либо с категориями линейного времени, либо с «субъективным», но потому не подлежащим генерализации, а часто и квантификации временем. Такова роль праздников и ритуалов (семейных, государственных, общественных), воспроизводящих порядок циклического времени и имеющих статус воспоминаний о реальном или символическом событии, в которое верят, значимость которого для некоторого коллективного целого признают. Апелляция к прошлому играет роль традиционной или традиционалистской легитимации существующего порядка или отдельных его элементов[316]. Литургическое время церковного или религиозного обряда соединяет в единое состояние «начальное» и настоящее время, время свершения события, время испытаний, жертвы, спасения и время воспоминания о нем[317]. Переживание его в момент церемониала обеспечивает выход «из себя», из связанности повседневными отношениями и заботами и соединяет конечные значения или состояния с актуальным положением вещей, проявляя их трансцендентальный смысл, статус в иерархии соотношений, переопределяя значения части и целого (жизни, народа, веры), невыразимые на языке обыденности. Язык экстраординарности апеллирует к таким категориям, как вождь и чудо, враг рода человеческого и условия спасения от полной гибели, абсолютной смерти, мифологическое тождество слова (клятвы, пожелания, обетования, угрозы) и действительности, то есть к соединению времени тревоги, заботы и надежды, к модальности осуществления.
В противоположность этому восстановлению смыслового целого, которое может быть только мифологическим (проступающим сквозь современные формы идеологии и практического поведения), секуляризованное время мечтаний, грез, желаний, включая и консьюмеристскую психологию обыденного, представляет собой цепочки или звенья прежних мифологических образований, радикалы архаики (включая и трикстерские посещения верхнего и нижнего мира, помощь «чудесных помощников» или обратное течение времени, как в платоновском мифе о том, что люди рождаются стариками и постепенно молодеют, пока не становятся бессмысленными младенцами и исчезают).
Линейное или универсальное время охватывает все прочие формы организации времени, синхронизирует их на чисто условной, формальной шкале бессобытийного, бескачественного порядка, допускающего любые действия и взаимодействия (по масштабу, протяженности, конструкции представлений, вектору направленности событий и т. п.). Устойчиво воспроизводящийся социальный порядок взаимодействий задает всеобщие шкалы социального времени, тем самым вводя известный релятивизм в проблематику социального времени отдельных групп и институтов. Но релятивизм этого рода – не содержательный, а методический: он требует принимать во внимание субъективно полагаемые самим действующим смыслы действия (своего и своего партнера или третьих лиц), их сочетания и последовательные порядки согласования. Универсальное время может возникнуть только в границах современного общества или синхронизации действий с ним. А это означает, что необходимо наличие многообразных и дифференцированных социальных институтов и сложнейшей групповой структуры, координируемых универсальными формами синхронизации времени.
Возможно существование едва, полу– или недомодернизированных обществ, где лишь некоторые институты (при исключении всех остальных) функционируют в режиме универсального времени. Таковы были при Сталине научные институты, связанные с военным производством или разработкой атомного оружия, разведка и другие, выпадавшие из состояния закрытого социума и имевшие доступ к мировым каналам информации. Но сохранять подобный режим закрытости на протяжении долгого времени невозможно, поскольку такое состояние способствует изоляции и закукливанию соответствующих образований, отрыву их от других институциональных сфер. Неизбежным следствием такой политики будет подавление институциональной дифференциации, а значит, стагнация общества, экономики, науки и их деградация[318].
Для нас здесь важно обратить внимание на то обстоятельство, что широкое распространение (в России) линейного времени и соответствующих социальных и культурных форм сознания и поведения, – достижение самого недавнего прошлого. Сами механические часы (напольные), в отличие от Западной Европы, появились в России лишь при Алексее Михайловиче, то есть в конце XVII века, когда в Европе давно уже производились часы для персонального пользования – в виде брелока («луковицы»), кулона или даже перстня, а при поездках использовались более громоздкие часы в специальных футлярах, размером с современный будильник. То же самое можно сказать и о появлении городских часов – курантов в Москве, которые, в сравнении с западноевропейскими городами, запоздали на два-три века. Конечно, в монастырях и центрах церковной жизни были свои системы литургического времени, но они, как правило, не оказывали влияния на порядок организации жизни вне своих пределов.
За исключением тончайшего слоя урбанистической культуры в императорской России, носителями которой была аристократия, служивое дворянство, чиновничество, купечество, промышленники, представленные не только в немногочисленных городах, но и в усадьбах с их характерным образом жизни, средства измерения времени, как и сознание сложности самой структуры времени, в России отсутствовали. Поэтому можно сказать, что идея сложного времени – актуального, прошлого, будущего, тем более идея универсальной истории (в которой отечественная история составляет лишь часть всего целого) начинает усваиваться обществом лишь с появлением массовых социализационных институтов: высшего общедоступного (а не сословного) образования, средней школы, газет, всеобщей армии по призыву (внутри которой работают, кстати говоря, военные школы, создание которых было инициировано военным министром Д. А. Милютиным), развитой транспортной системы (железных дорог), а также практики тотальной индустриальной Первой мировой войны. Величина слоя, пользовавшегося часами (и соответственно, имевшего какое-то подобие представления о линейном времени), в конце XIX – начале ХХ века в России не превышала 2 % населения, но и этот тонкий, хотя и быстро растущий вплоть до начала Первой мировой войны слой урбанистической культуры был «уполовинен» к середине 1920-х годов.
Вопреки кажущемуся хаосу размерностей, следующему за такой посылкой («время – последовательный порядок социальных действий»), типы времени, как и другие типы устойчивых взаимодействий в обществе, не являются для социолога бесконечным многообразием. Как и другие социальные формы, временные размерности взаимодействия обусловлены коллективными нормами регуляции поведения, а это значит, что время может быть сведено к институциональным, групповым (больших или малых групп) или конвенциональным формам определения взаимодействия. «Отсутствие» времени или «выпадение из времени» («влюбленные часов не наблюдают», состояние культурной или психологической прострации или религиозной медитации) означают лишь то обстоятельство, что в данном взаимодействии нет фиксированного, то есть нормативно определенного порядка согласования последовательных действий, или, напротив, он настолько жесткий, что не требует специальных, выделенных регуляций и определений. Сверхрегламентированный, а потому полностью соответствующий нормативным экспектациям или традиционным предписаниям порядок последовательных действий (взаимодействий), упраздняющий любые ожидаемые – приятные или неприятные, желаемые или нежелаемые, оцениваемые каким-то образом в соответствии со значимыми ценностями – события, выступает как «скука», «неинтересность», «рутина» повседневности («день тянется, а годы скачут», как утверждают бывшие заключенные концлагерей).
Основная масса повседневных действий протекает в рамках групповых или институциональных ролевых взаимодействий, а следовательно, и нормативных определений и характеристик действий: семейных, рабочих, экономических, учебных, дружеских или игровых структур социального действия – флирта, конфликта, демонстраций, исполнения ритуалов и т. п.
От социального (актуального) времени следует отличать специфические формы временных представлений – действий, не связанных с непосредственно актуальным взаимодействием (или взаимодействием с мнимыми партнерами):
1. аттенциональное (или субъективное) время воспоминания, фантазий, мечтаний, воображения, переживания, проектного расчета, а также:
2. различные формы культурного времени. Последние представляют собой формы и способы упорядочения (символизации, синхронизации) различных систем записей времени или систем фиксации представлений о социальном времени.
Культурное время (в отличие от социального) лишено идеи или представлений о конкретном субъекте действий и взаимодействия и предназначено для систематического выстраивания последовательных порядков согласования различных типов социального времени. Именно к области культурного времени принадлежат различные виды конструкций истории (построенные в виде историографий, хроник, различных вариантов, наборов