exempla, сюжетных нарративов, событийных изложений в определенной содержательной логике, например творения, расцвета, зрелости и заката культуры, смерти каких-то форм социальных образований и т. п.) или времени социальных процессов (прогрессирующего развития или его типов, например, модернизационных или глобализационных процессов информатизации или, напротив, процессов социальной деградации и дегенерации, различные виды финалистских, телеологических процессов: урбанизации, распространения грамотности, интегративных процессов, технологических революций, диссоциаций и ассоциаций, формирования массового общества и пр.). Помимо них, к культурному времени принадлежат разного рода утопии (проспективные и ретроспективные), священные истории (теологические конструкции времени, в основе которых лежит идея спасения или Страшного суда, литургические времена), мифологические конструкции времени и безвременья (начальные состояния «до времени»:«жили-были», «в некотором царстве, в некотором государстве», «once upon a time») и др.
Формы культурного времени зависят от базовых представлений о социуме и его конструктивной основе, типах действия, которые считаются доминантными в организации данного общества и власти в нем. Соответственно, мы можем говорить о циклическом времени (основанном на традиции, традиционном порядке представлений о реальности, структуре и распределении ролей и мало изменяемых механизмах его организации и воспроизводства), линейном (наиболее позднем и сложно устроенном, о нем позже), векторном времени или об истории, то есть об идеологических конструкциях времени – обусловленности настоящего цепочками или логикой событий прошлого, включая и версии path dependency.
История в данном отношении не совпадает с тем, что называется «хрониками», «историографией», сводящимися к более или менее отрефлексированному перечислению важнейших (для держателей национальной культуры или идеологии) событий, выступающих в виде скрытых причин движения времени, или к «памяти», которая представляет собой индивидуальную версию событий, выстроенную как ответ на идеологическую конструкцию истории. «Память» (индивидуальная или коллективная, которая построена по схеме как бы субъективного воспоминания или набора опорных точек, символов для «воспоминания», то есть образования связной «истории» целого или включения в целое) всегда альтернативна «истории», она отрывочна, эпизодична и подчинена логике частного или группового действия. «История» (как содержание времени прошлого в коллективных представлениях) представляет собой относительно систематизированные или упорядоченные массовые проекции на прошлое современного положения вещей, то есть различные версии «происхождения» и «развития» больших коллективов или институтов – государства, «народов», «искусства», «религии», философии, науки, нравов (или для более рафинированных и продвинутых любителей и знатоков – изучение истории идей и отдельных сфер культурной жизни: болезни, морали, стирки, популярной науки, спорта, секса, торговли, великих открытий), которые продвинули «вперед все человечество» или стали существенным вкладом отдельных народов в общий процесс цивилизации.
Без каких-либо исторических компонентов невозможны устойчивые структуры массовой идентичности, поскольку они играют роль фиктивного генезиса настоящего положения вещей. Как показывает опыт всех наших исследований, социальные трансформации постсоветских обществ сопровождаются заметными напряжениями в структуре коллективной идентичности. Об этом свидетельствует усиление массового интереса к прошлому, попытки заново ответить на вопросы: Кто мы? Откуда наши беды? Чем нам гордиться, а что, напротив, вызывает стыд? Социологические исследования показывают устойчивое повышение спроса на историческую литературу, связанную с национальным прошлым, будь то массовая беллетристика, документальная проза или мемуары[319]. Ответом на этот запрос общества оказывается прежде всего появление массы историков-любителей и разнообразные версии «подлинных событий», «разгадки истории». Возникают новые национальные мифы и легенды, узаконивающие давность и славу того или иного народа. Предметом гордости выступают военные победы в прошлом и величие державы, а стыдятся главным образом хронической бедности, неустроенности жизни, грубости нравов, произвола власти и неизбывной забитости населения «великой страны».
Значимые социальные изменения начинаются с релятивизации догматических компонентов легитимации правящего режима, разрушения ее «исторической легенды» прихода к власти или «исторического оправдания» проводимой политики.
За право «правильно» интерпретировать прошлое конкурируют самые разные политические силы и группы – от «партий власти» до церкви[320]. Академическая наука в России, несмотря на значительные достижения последних лет, не в состоянии удовлетворить общественный голод на интерпретации прошлого и рационализировать понимание той ситуации, в которой оказались после краха коммунизма постсоветские страны. В целом как отдельный институт она слишком зависима от государства, а потому, чтобы сохранить пространство для своей профессиональной работы, старается казаться аполитичной и всеми силами дистанцируется от оценок актуальных событий и публичных интерпретаций прошлого. С этим (а не только с идеологической цензурой) связан глубокий разрыв между академическими исследованиями историков и публичной сферой, отсутствие связи исследований со СМИ, а значит, невозможность рецепции новых исторических интерпретаций и рефлексии общества над ними. Новые серьезные работы историков непрерывно появляются, но не доходят до заинтересованной и думающей публики. Только одно издательство РОССПЭН выпустило свыше 200 томов «Истории сталинизма», но тиражи каждой монографии не превышают 1–2 тыс. экземпляров[321]. Поэтому проблема остается. Важно, что сегодня в российском обществе нет тех влиятельных интеллектуальных фигур и моральных авторитетов, мнения которых могли бы влиять на массовое понимание истории. Общество, несмотря на весь свой интерес к истории, оказывается в ступоре перед фатальностью происходящего.
Держателем времени (как и хозяином пространства) является тот, кто «делает время», кто определяет и задает общий последовательный порядок массовых социальных взаимодействий. Если схематически представить институты и влиятельные группы, задающие типы времени, то можно выделить две группы полярных инстанций. В зависимости от характера общественного устройства, здесь могут доминировать либо слабо дифференцированные властно-государственные институты (император, церковь, традиционное патерналистское или тоталитарное государство), либо «общество» («город» как воплощенное многообразие), представленное системой дифференцированных, а значит, относительно автономных институтов, функционально взаимосвязанных друг с другом и подчиняющихся представительным органам власти и управления[322]. В первом случае мы имеем централизованное директивное управление, плановую распределительную экономику, производство, подчиненное задачам руководства сверхдержавой и ориентированное на интересы власти, армии, управления пространством, контролируемого силовыми ведомствами, типовую школу, единую транспортную сеть, отвечающую представлениям власти о необходимости и достаточности коммуникативной системы в стране. Во втором случае мы сталкиваемся с резким увеличением числа относительно независимых субъектов действия, руководствующихся собственными интересами и своими частными или групповыми мотивами, а значит, выбирающих по своему усмотрению партнеров и устанавливающих собственные сроки и параметры взаимодействия, хотя и принимающих во внимание другие общие временные ритмы и размерности.
Особенности сюжетики и конструкций истории не просто отражают характер общества, они воспроизводят его институциональную природу и морфологическую структуру.
Историческое сознание входит в систему временных представлений последовательности событий и знаний о них (если можно говорить об этом наборе воззрений как о «системе», а не об их «конгломерате»). Поэтому для начала разведем понятия «социальное время» и «культурное время». Если первое включает в себя совокупности порядков различных социальных действий (и взаимодействий), не всегда последовательных (поскольку время можно мыслить не только проспективно, как ориентированное в будущее, но и как обратимое, а также воображаемое, параллельное действиям самого действующего), то второе – культурное время – представляет собой различные способы фиксации (записи) порядков последовательных представлений о действиях различных акторов, включая и самого действующего. Правильнее, может быть, было бы сказать, что культурное время – это фиксация различных ритмов (сочетаний, соединений) способов записей о порядках последовательных временных рядов и событий, действиях – реальных или воображаемых, иллюзорных, мифологических тех или иных социальных фигур или лиц.
Хозяевами «времени» могут быть только те, кому принадлежит действительность, то есть у кого есть право господства, право управления собой и другими, право определения и оформления, конституирования реальности: государство, бизнес, церковь, школа, семья, производство, транспорт и прочие институты. Время никогда не является независимым и объективным, «свободным», оно всегда лишь порядок согласования поведения действующего с поведением других акторов и институтов. Поэтому порядок самых авторитетных (властных, то есть институтов господства в авторитарно-традиционалистских и тоталитарных режимах; общественных в демократических странах) институтов определяет структуру социального времени.