В пределе можно выделить две инстанции, фиксирующие пределы свободы в обществе:
1) государственное время, принудительно назначаемое и поддерживаемое государственными ведомствами с помощью как учреждений насилия, так и социальных конвенций «объективное» время;
2) субъективное время индивида, планирующего свою жизнь, располагающего собственными ресурсами упорядочения жизни и порядком предпочтения тех или иных своих действий и занятий.
В традиционном обществе хозяином времени (распорядителем ритуалов) выступает носитель традиционного авторитета: в Китае – император, в Риме – жрецы и городская администрация, в средневековой Европе – церковь со своим литургическими службами («часами») и магистрат каждого отдельного города. В ГУЛАГе, как пишет Солженицын, время (день, подъем) отсчитывается ударами по подвешенному рельсу. Тот же порядок воспроизводился в войсковых частях, в тюрьмах, в фабрично-заводских слободах – заводским гудком, а в игровых формах – в пионерских лагерях. В СССР 1970–1980-х годов государственный день начинался с утреннего гимна по радио и синхронизировался по программе «Время», которую смотрел главный человек – Брежнев и т. п. Сельская жизнь шла по совсем иным ритмам, чем городская, причем время заметно иным образом структурировалось в зависимости от социальных ролей – женского и мужского поведения (доения коровы и кормления скотины, сезонных работ и т. п.).
1990-е годы – это период резкого ослабления режима закрытого общества, расширения социальных возможностей поведения, а значит, и появления других типов временных согласований социальных действий, среди которых принудительный порядок согласования государством уже не является единственным или общеобязательным. Но если параметры социального времени заметно изменились за последние 20 лет, то «культурное время» – система записей и согласований ритмов социального поведения, представлений о различных типах времени, характере и направленности социальных процессов, об историческом прошлом, воображаемом – желаемом или нежелаемом, но избегаемом, а потому планируемом будущем, по-прежнему находится в подчинении государственным структурам и зависимым от них (кормящимся от них) группам. Культурное время в России не принадлежит обществу, поскольку само общество пока еще находится в зачаточном и очень слабом состоянии, которое не позволяет претендовать на авторитет и автономность.
Можно выделить следующих держателей культурного времени в России:
а. Авторитарное самодостаточное государство, независимое от общества или, точнее, неподконтрольное ему, школа, пропаганда, армия, тюрьма и лагерь или исправительная колония и другие иерархически выстроенные принудительные институты со своими собственными видоизмененными, но в целом повторяющими государственную версию форм времени или соотносящимися с ней, навязывающие свой внутриведомственный порядок организации и управления. С установлением путинского режима государство стремится вернуть себе идеологические функции и контроль над обществом. Властные структуры пытаются воспроизводить прежние меры и формы культурного времени – от «державной истории» до информационной деятельности контролируемых Кремлем СМИ. Система календарных и ежедневных записей должна обеспечивать производство государственных ритуалов. Этому соответствует повторное, вслед за относительными послаблениями режима секретности, закрытие государственных архивов, ограничение комплектования национальных и общественных библиотек, навязывание единой идеологической конструкции преподавания в школе, сохранение разрыва между академической историей и сферой публичности, равно как и производство фиктивных событий (на языке нового времени: fake time, fake news), ложных новостей и сообщений.
б. Относительно обособленные или автономные (автономизирующиеся) институты (технология, производство, экономика, коммуникации и транспорт, медицина, наука, образование и т. п.), которые располагают собственным временем. Чем более инструментальными и технологическими являются сферы институциональной регуляции, тем менее значимы в них символические и идеологические моменты, и наоборот. В принципе, по мере эмансипации от государства эти структуры и сферы переходят на универсалистские формы организации времени, или, другими словами, они присоединяются к глобальным системам организации времени либо адаптируют для своих целей и нужд формы и механизмы мирового времени (транснациональных корпораций, мирового рынка, западной науки и культуры). Но в репродуктивных институтах: школе, коммуникациях, официальной науке – сохраняются и консервируются главным образом символические и идеологические элементы легитимации политической системы (и власти), а значит, и соответствующие ритуалы времени.
в. Общественные и групповые образования (публичные институты): общественная история – история организаций гражданского общества[323]. Здесь особо выделяются краеведческие и правозащитные объединения, входящие в «Мемориал»[324], Союз писателей (интересно, что истории Союза, подобной мемориальской, в деталях проработок и убийств его членов нет).
г. Академическая история, тоже весьма неоднородная по периодике, трактовке и самому материалу – в разные периоды в поле зрения историков оказываются разные фактические обстоятельства, действует проекция общественных и групповых интересов на плоскость «исторического»[325].
д. Семейная история – хроники, личная память, пересказанная память, хранящиеся в семье документы; отражение государственной истории в памяти семейной хроники.
В нашем исследовании мы говорим не столько о социальном времени (оно вводится здесь только для того, чтобы сделать более отчетливым и понятным проблематику исторического сознания), сколько о разновидностях культурного времени, то есть о сочетаниях, сочленениях различных систем записей и представлений социального времени. Поэтому на культурное время оказывают сильнейшее влияние различного рода ценностные факторы: явные и подавленные массовые желания и страхи, фобии, иллюзии, мифы, напряжения и интеллектуальные состояния массы (интеллектуальные способности различных социальных групп мыслить в более или менее рационализированных и инструментальных или технологических формальных категориях, без которых всеобщность расчета и калькуляции собственного действия, а в этом и проявляется «общество», оказывается невозможной).
Историческое сознание складывается из довольно сложного набора различных временных представлений, включающих в себя: а) сочетание расходящихся представлений о «большом» и «малом» времени, задаваемых и поддерживаемых государственными, коллективными и традиционными институтами и общностями, группами, включая семью, группы неформальных отношений и связей – компании друзей, знакомых, любовников, сетевых интересов и других объединений, конституированных теми или иными ценностными значениями и символами; б) массовые иллюзии, надежды, страхи, окрашивающие восприятие истории в различные эмоциональные тона, задающие фон пониманию или оценке событий, а соответственно, представлениям о направленности общего движения страны; в) интересы наиболее влиятельных групп; г) аберрации сознания (ошибки представлений и знаний), заблуждения, предрассудки, стереотипы, комплексы ущемленности, превосходства, неполноценности, являющиеся следствием «бессознательной» работы над коллективными травмами и пр. Эти представления структурированы идеологическими схемами (школьными или институциональными парадигмами толкования), мифами, коллективными символами, партийными симпатиями и чувствами принадлежности к той или иной общности. Чего здесь нет, так это рациональности, характерной для академической историографии с ее стремлением к фактичности, репрезентации сложности мотивов и обстоятельств исторических взаимодействий, противоречивости последствий того или иного поведения исторических субъектов.
Естественно, этот список неполон, так как его состав определен задачами настоящего исследования и теоретическим интересом, позволяющим выделять соответствующие ритмы и механизмы согласования действий.
Каждому из названных типов коллективной истории и памяти соответствуют свои ритуалы, праздники, формы символизации памяти (памятники и статуи известных деятелей и фигур, архивы – государственные, публичные или домашние, в виде старых документов, вещей, писем и альбомов с фотографиями), воспроизводящие циклическим образом моменты прошлого или, точнее – конструирующие эти моменты в актах «воспоминания», которые не являются воспоминанием[326].
Праздники – чрезвычайно важный механизм удержания сюжетики коллективной истории. Они – свернутые коллективные драмы и мифы, периодически разыгрываемые в публичном пространстве и проявляющие надличную смысловую структуру базовых институтов общества, суггестивную картину целого или конструкцию реальности, от которой индивид оказывается полностью зависимым и вне которой он лишается какой бы то ни было ценностной значимости. В противном случае (это гипотетическая объясняющая ситуация мысленного эксперимента) отдельный человек оказывается в ситуации гоббсовской «войны всех против всех» или, точнее, против всего целого общественного устройства – войны, обрекающей индивида на предельную маргинализацию. В этом, кстати говоря, одно из объяснений общественной и политической пассивности россиян.
В нашем случае, как мы увидим ниже, сюжетика коллективной российской истории содержит государственническую, имперско-милитаристскую легенду конституции национального целого, возникающего в ходе экспансии империи (предполагающей явное отождествление «народа» с «великой державой»), идущую в течение столетий колонизацию смежных территорий и стран как манифестацию национального превосходства русских (россиян), как триумф власти. Неразличение или подмена интересов власти и населения обеспечивает постоянный авторитет и признание статуса бюрократии. Поэтому главные функции истории (в нашем случае: подчинения массовых представлений о прошлом интересам власти) заключаются в следующем: