а) легитимация институтов господства в целом, и в частности, легитимация действующей власти, тех, кто у власти сейчас, с вытеснением альтернативных представлений о прошлом, могущих усилить значимость и независимость влиятельных групп и сил в обществе, стремлением стерилизовать потенциал рационализации прошлого, предпринимаемой различными группами оппозиции;
б) поддержание коллективной, групповой и личностной самотождественности;
в) стерилизации альтернативных (по отношению к официозной версии) представлений об истории и времени, возведение барьеров против них (идеология «особого пути» России), дискредитация политических противников и оппонентов («Запада», несистемной оппозиции, «пятой колоны», экстремистов; создание и постоянная проработка образов врагов как конститутивного фокуса державной истории) и их «историй»[327];
г) поддержание двоемыслия, сохранение раздробленности сознания (состояния «разбитого зеркала»), убеждение в том, что зло – необходимый атрибут российской жизни (апологетика зла: «все хищники, все гопники, но у некоторых это выходит, а у других – нет»).
В содержательном плане доминирующая в массовом сознании структура российской истории воспроизводит опорные точки массовых представлений о прошлом, которые являются границами государственного (навязанного) времени и времени актуальной повседневности. Она наполнена остатками школьного обучения и элементами текущей пропаганды, закреплена в топонимике социального пространства и в символике государственности. Вопреки внешней рационализированности и даже светскости, глубинная основа ее конструкций задана мифологическими образами неизбывного зла, «врагов», в борениях с которым вызревает нация, иррациональных, метафизических сил, противостоящих вневременному единству «мы», разнообразными «вызовами судьбы», актами «творения», архетипами «жертвы», «прихода спасителя» и пр. По отношению же к настоящему мотивы и объяснения действующих лиц низводятся до уподобления их банальным кухонным склокам, мелочным побуждениям, приписывания им низменных интересов, лишь слегка переодетых в категории «геополитики».
Как показали исследования, проведенные Отделом социологии дизайна Всероссийского научно-исследовательского института технической эстетики (ВНИИТЭ)[328], в России начало массовой социализации к сложным (дифференцированным) формам осознания и исчисления времени относится к периоду относительно широкого распространения карманных, а затем и наручных часов, без которых невозможно усвоение форм универсального сознания времени (линейного времени). Речь идет о середине 1930-х годов, когда стала поступать продукция Первого и Второго Московского часового завода, оборудование для которых было в 1931–1932 годах закуплено за границей и, по условиям мирового кризиса, сравнительно недорого. До этого производство часов в России носило кустарный (в том числе ювелирный), штучный характер, часы импортировались из Европы. Перелом в данной сфере был развитием тех мировых тенденций, которые намечены Первой мировой войной (ее технологическим характером, необходимостью координации военных действий больших масс и управлением со стороны офицерства), а также развитием массового спорта.
Решение о массовизации доступа к новейшим техническим средствами измерения времени не было обусловлено соображениями культурной политики или социальной благотворительностью сталинского руководства, оно было принято под давлением необходимости модернизировать управление армией и производством: первые партии часов изготовлялись именно для командиров армии и производства. Для основной массы населения – сельских жителей, колхозников, рабочих промышленных предприятий, гулаговской популяции заключенных и других категорий населения, составлявших в общей сложности 85–90 % страны, никакой потребности в достаточно дорогой по тем временам вещице не было. Для них достаточно было фабричного гудка, рельса на вахте, не выключаемой радиоточки в бараке или коммунальной квартире, самого дешевого и громкого будильника. Время, как и свобода перемещения (мобильность), было предельно лимитировано и искусственно ограничено[329]. Даже с учетом «трофейных», процент обладателей наручных часов был очень невелик, а сами часы представляли большую редкость и символическую ценность (в качестве «награды», знака социального статуса, как и «портфель»). Доля людей с высшим и средним специальным образованием не превышала нескольких процентов. В массовом масштабе процессы часовизации коснулись населения только вместе с увеличением удельного веса людей с высшим образованием (с 0,2 до 2–3 % в 1950–1960-х годах), урбанизацией (когда детей стали снабжать собственными ручными часами), то есть к концу 1950-х – началу 1960-х годов, когда большая часть населения СССР переместилась в города, пусть даже это были города советского, «фабрично-слободского» типа.
Для наших сюжетов важно подчеркнуть, что сознание гетерогенности и сложности систем времени задавалось не только изменением условий жизни, работы и коммуникаций, но и переменами в характере и уровне школьного преподавания, а также общей грамотностью населения, его элементарной способностью сознавать большое время и удерживать большое число событий, не имеющих отношения к повседневной жизни. Напомню, что институциональные условия для массовой социализации к сложным формам времени сложились очень поздно. Нормативный уровень всеобщего начального образования (3 класса) был достигнут в СССР только к концу 1930-х годов (а это означало, что 15–20 % взрослого населения оставались функционально неграмотными, принимая во внимание не только российскую глубинку, но и периферию Средней Азии, Казахстана и Кавказа, где фактически советская власть закончила свое формирование лишь к этому времени). Уровень неполной средней школы (7-летнее образование) был достигнут к середине 1950-х годов или чуть позже. И лишь со второй половины 1960-х годов, после принятия руководством страны решения о необходимости всеобщего среднего образования (1963 год) в жизнь стало вступать поколение, получившее учебники и элементарное представление о всеобщей и отечественной истории. Если учесть, что преподавание предмета «история» в средней школе восстановилось самое ранее лишь с 1935 года[330], а фактически массовый выпуск учеников, получивших какое-то представление об исторической схематике событий, пошел уже только после войны, в начале 1950-х годов (война выкосила и первых учителей истории, и их учеников), то вряд ли стоит удивляться тому, что у старших поколений нынешних россиян массовое историческое сознание, массовая историческая память начисто отсутствуют.
Партийное руководство формирующегося тоталитарного режима довольно рано (сразу после смерти Ленина) пыталось выстроить генезис своего правления, но этому препятствовала незавершенность процесса формирования системы господства и сама ожесточенная борьба за власть в высшем руководстве страны, незакрепленность в этом пантеоне «места и роли» множества персонажей, объявляемых врагами народа, шпионами и предателями. Театральные и литературные инсценировки отдельных событий, следующие мифотворческой логике сотворения мира, противоборства с врагом рода человеческого, возвеличивания вождей революции и героизации масс[331], имеющие мало общего с реальным ходом событий, начались уже с 1919 года, но долгое время они не складывались в единую и цельную картину истории нового общества, времени и человека. Лишь после московских процессов, после Большого террора 1936–1938 года окончательно была зафиксирована легенда власти, излагавшая исторический процесс новейшего времени как героическую историю борьбы с царским самодержавием под руководством партии большевиков и строительства «нового общества». Ее каноническим изложением стал сталинский «Краткий курс ВКП(б)», после смерти Сталина превратившийся в «Краткий курс истории КПСС», который подлежал обязательному изучению во всех вузах страны, а в изложении вошел и в школьную программу. Представленная там периодизация и трактовка событий, набора и ролей отдельных персонажей стала основой представлений советских людей об истории вплоть до самого последнего времени. Всякие выходящие за рамки данной конструкции версии истории подлежали цензуре и суровому осуждению. Так была раскритикована «школа Покровского»[332], и не столько за вульгаризированные марксистские трактовки отечественной истории в духе экономического детерминизма, сколько за «антипатриотизм» и «очернительство», выразившиеся в негативных оценках имперской политики и стратегии централизации со стороны русских царей. (Точно за то же подверглась критике вторая часть фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный», где «неправильно трактовались» усиление централизации государственной власти и позитивная функция террора.) Важна была именно сама упрощенная схема истории из «Краткого курса», к которой позднее, уже после войны, во второй половине 1940‐х – начале 1950-х годов присоединялись (приделывались) отдельные иллюстративные эпизоды из предшествующей имперской истории: расширение империи, колонизация окраин, милитаризация страны, героизация армии как инструмента национальной консолидации, осуществление политики национального государства как планов мудрой власти и т. п.
Толчками или предпосылками для пробуждения некоторого подобия массового исторического сознания, пусть даже превращенного и мифологизированного, стали осмысление опыта войны, цены потерь и жертв населения, характера послевоенного руководства страной[333]