табл. 75.2С).
N = 1600.
Рис. 9.2. Является ли Россия в настоящее время великой державой?
Таблица 74.2
С каким из суждений в этой паре вы бы скорее могли согласиться?
Соотношение мнений: «России нужно активно включаться в мировую культуру, ориентироваться на западные стандарты жизни» и «России нужно бороться с чуждыми русскому народу западными влияниями, возродить самобытный уклад жизни русского народа» – составляло 1,0 (в 1992-м), 0,4 (в 1999-м), 0,5 (в 2003-м) и 0,7 (в 2008 году). От состояния, характеризующегося относительно более выраженной ориентацией на внешний мир, желанием большей открытости страны (ожидания перемен, готовности к большей интеграции с Западом и европейскими странами в особенности) после кризиса 1998 года основная часть населения переходит к болезненному, взвинченному состоянию растерянности, в котором преобладают судорожные стремления закрыться, вернуться в знакомое и привычное состояние застоя, изолированности, отсутствия факторов тревоги, фрустрации, угрозы, беды. Затем медленно и с трудом начинает выходить из него, хотя консерватизм общих настроений и ориентаций все еще преобладает. Защитные и компенсаторные рефлексы и комплексы вступают в действие. В 1999 и 2001 годах мнение «Русские – великий народ, имеющий особое значение в мировой истории» – разделяли 57–58 % опрошенных (по сути, эти суждения вполне справедливы, если учитывать, что каждый народ в Европе, имеющий сильное государство, сыграл особую роль в истории Запада, а лишь затем она оказалась «мировой»). Но уже вскоре после шока 1998 года первый всплеск русского национализма стал сталкиваться с более умеренным и разумным пониманием: «Русские – такой же народ, как другие» (доля последних ответов увеличилась с 36 до 40 % за счет прежде всего большего числа затруднившихся с ответом). Иначе говоря, за это же время мнения в обществе стали более определенными и поляризованными, как это можно видеть на распределении ответов на вопрос о правомочности предоставления привилегий поступающим на государственную службу по этническим и расовым основаниям (табл. 75.2E).
Рис. 10.2. Доля россиян, считающих Россию «великой державой»
Таблица 75.2
Ниже приводится несколько пар суждений, укажите, с каким из суждений в каждой паре вы бы скорее могли согласиться?
(дайте один ответ в каждой паре суждений)
Таблица 75.2D
Согласны ли вы или нет со следующими суждениями:
*В 2001 году формулировки были иными: «Ответственные государственные должности в России должны занимать преимущественно русские» / «Ответственные государственные должности в России должны заниматься не в соответствии с национальностью, а в соответствии с уровнем компетенции».
Таблица 75.2E
Согласны ли вы или нет со следующими суждениями:
На защитный характер подобных реакций указывает также и заметный рост протекционистских настроений, требований оградить российских предпринимателей от конкуренции с иностранцами (притом что сам по себе бизнес в России постоянно вызывает подозрения и имеет очень слабую легитимность; другими словами, пусть и «прохиндеи», но это наши «прохиндеи»!) (табл. 75.2D–75.2E).
Поскольку никаких убедительных и, главное – позитивных оснований для утверждении «величия России» в ближайшем будущем не предвиделось, то для изживания или смягчения коллективных комплексов неполноценности и скрытых травм самоопределения, фрустраций можно было рассчитывать лишь на дисквалификацию (снижение ценностной значимости и притягательности) образа Запада как воплощения современности, ориентира развития и зеркальной проекции «самих себя» (идеального или желаемого образа национального «мы»). Единственным логическим выходом из этого могло стать только усиление конфронтации с западными странами и возвращение к традициям имперского изоляционизма и самовосхваления, которое было взято на вооружение путинским руководством уже в середине 2000-х годов и приобрело форму официальной доктрины государственной политики в начале 2007 года, а практически реализовалось в антилиберальной политике борьбы с гражданским обществом в 2011–2012 годах и закрепилось после аннексии Крыма.
Повторю исходную методологическую посылку своего анализа: структура времени определяется структурой социальных взаимодействий, обусловленных различными интересами (прежде всего – повседневной адаптации, институциональной или групповой лояльности, конформизма, редукции конфликтов и пр.), а также усилиями по поддержанию коллективной и личностной идентичности, ценностными ориентациями, характером запросов и аспираций, параметрами мобильности и т. п. Системный характер временных представлений и изменений значений времени в исследовании посттоталитарного социума осознается и проявляется не сразу, поскольку в российском обществе, в котором процессы модернизации и контрмодернизации очень тесно переплетены и взаимосвязаны, их структура скрыта различными в содержательном плане социальными отношениями. Анализ массовых представлений о времени, основывающийся на данных социологических опросов или исследований общественного мнения, требует разбора разных – по масштабу, смыслу и функциям – содержательных, предметных механизмов последовательного упорядочения действий и представлений о событиях прошлого, настоящего и будущего. Но тем важнее оказывается задача не только зафиксировать изменения в системе институтов, в массовых представлениях о них и пространстве возможностей действия самих людей (или, напротив, их отсутствие, несмотря на существенные, казалось бы, трансформации в общественной и политической жизни), но и объяснить, почему в одних институциональных сферах изменения происходят синхронно, а в других – их нет или они идут с очень разной скоростью.
В качестве самого общего и предварительного вывода из разбора материалов наших исследований я мог бы сказать следующее. Неудача реформ в России, прежде всего трансформации политической системы, разорвала наметившуюся было связь между повседневностью (интересами и кругозором текущего существования людей) и политикой (как сферой участия, разделения ответственности, солидарности, необходимости понимания другого и интереса к нему). Как выяснилось, для того чтобы такая связь установилась, должен существовать мощный пласт культурно-исторических (в том числе правовых) представлений о социальных институтах, которые вобрали бы в себя всю сложность и комплексность семантики антропологических, моральных и символических отношений в обществе и представления о длительности их формирования. Собственно, именно такова была задача эпохи Просвещения и позитивного знания. Тоталитарный режим «общества-государства» мог возникнуть только в условиях отсутствия (или срезания, уничтожения) этого слоя значений. Иллюзии перестроечного времени были порождены тем, что небогатые культурные и человеческие ресурсы определенного слоя внутри советской бюрократии были приняты за потенциал всего общества. Культурного (исторического, морального, научного, политического) потенциала этих групп хватило только на негативную часть работы по трансформации системы, а именно – критику дефектов советской власти и смену состава ее первого эшелона. Разрушение целостности институциональной системы советского типа не стало предпосылкой для дальнейшего усложнения (структурно-функциональной дифференциации) социума, то есть развития общества, а, напротив, привело к редукции сложности – упрощению политической подсистемы и тем самым стерилизации потенциала других подсистем общества, более динамичных, поскольку их развитие обусловлено интересами массы людей и построено на других механизмах (обмена, доверия, кооперации).
В результате мы имеем дело с выходом на поверхность архаических пластов культуры, крайне примитивных представлений о власти, человеке и обществе, соответствующих фазе патримониально-бюрократической организации общества со всеми рудиментарными представлениями о населении как пассивном ресурсе «героической» власти, то есть как о ничем не связанном или не ограниченном произволе. По идее, именно историческое обучение массы должно было бы стать условием формирования слоя представлений, опосредующего отношения власти и общества, но то образование, которое давала советская школа, всего лишь «разукрашивало» мифологические структуры массового сознания, утверждая героические стереотипы вождей, борющихся с полчищами хтонических чудовищ и недругов, в сочетании с демиургической ролью основателей большевистского государства и патернализма последующих правителей.
Советский школьный учебник истории в строгом смысле был учебником не истории, а идеологии, иллюстрацией на историческом материале истматовской формационной пятичленки, нацеленной на то, чтобы вбить в сознание нового поколения идеи железной закономерности и детерминированности прошлого как предшествующего происходящему сегодня. Такая педагогическая задача соответствовала требованиям апологии правящей в каждый настоящий момент власти, утверждению в молодом поколении идеи иммунитета или непогрешимости руководства страны (осознанию, с одной стороны, его безальтернативности и неподсудности для любой критики, а с другой – снятию с него всякой ответственности за принятые и принимаемые политические решения и действия). Идеологическая функция такого образования совершенно ясна: историческая миссия, историческая роль государства всегда соответствует национальным интересам, прогрессу, вызову, короче говоря, «объективной логике законов истории». Если «не соответствует», то подлежит критике, устраняющей неправильные действия отдельных руководителей. Признание некоторых ошибок и «перегибов» высшего руководства в прошлом оказывается условием легитимности действующей власти, исправляющей то, что является