структуры представлений о том, как устроено общество. Здесь представления о том, как «должно быть», замещают реальность, нейтрализуют или вытесняют соответствующие интересы актуального действия или участия в политике, в возможностях изменения ситуации. Нерационализируемым резидуумом этой идеологии «светлого будущего» следует считать смутные основания легитимности власти, гарантирующей «стабильность», «умеренный достаток» и порядок в обществе, то есть все то, что связывается в последние десятилетия с идеализированными представлениями об эпохе брежневского застоя как лучшего времени, которое было у России в ХХ веке[343]. Тотальный хронический дефицит советских лет сегодня начисто забыт, на позитивном отношении к недавнему прошлому сказывается, прежде всего в виде негативной проекции настоящего или травмы недавнего времени, опыт существования в условиях институционального развала советской системы, от которого россияне с трудом отходят и не могут отойти, поскольку об этом напоминают пугающие кризисы 1998 и 2008 годов.
Последствия советского, «извне» регламентированного режима существования мы фиксируем не только в самом конце советского времени, но и в настоящем. В 1989 году у 70 % взрослого населения не обнаруживалось явных признаков рационального самоконтроля времени (табл. 75.2). По крайней мере, такого рода механизмы субъективной самоорганизации не были как-нибудь специфически акцентированы или выражены (обстоятельство, видимо, сильно удивившее бы какого-нибудь ревностного протестанта XVIII века, скажем, Б. Франклина). Специфика институциональной системы позднего тоталитаризма не предполагала и не требовала методической самодисциплины (и, соответственно, контроля своего времени) у абсолютного большинства населения России и тем более – СССР. Жизнь текла в рамках повседневных рамок физического выживания или обеспечения самым необходимым, от зарплаты до зарплаты, без значительных накоплений и даже возможностей помыслить таковые. Но слом этих рамок после краха СССР привел не к изменениям и рационализации времени, а к росту состояния дезориентированности и аномии. За 20 лет расширение временного горизонта повседневной жизни отмечено лишь у 17 % опрошенных (табл. 75.2)
Последовавшие за крахом советской системы институциональные изменения: формирование элементов рыночной экономики, сопровождавшееся резким сокращением государственного сектора экономики, прежде всего – квалифицированных промышленных рабочих[344] и бюджетников, рост безработицы, увеличение сектора обслуживания и торговли, усиление общей социальной неопределенности и негарантированности социального положения, болезненно переживаемые обществом, не просто ослабили связь социального статуса и дохода, но заставили людей, вопреки их воле, искать другие возможности действия, больше рассчитывать на себя, калькулировать свои риски, «вертеться», то есть оперировать своими ресурсами, главным образом в диапазоне среднесрочных целей и задач: удельный вес ответов о планировании «на год-два» вырос за 20 лет с 17 до 33 %, в другой формулировке вопроса распределение ответов дает несколько иную картину, хотя общий тренд тот же (табл. 76.2)[345].
Таблица 76.2
Планируете ли вы свою жизнь заранее, рассчитываете ли вы свою жизнь или живете как живется?
N = 1500. В % к числу всех опрошенных.
Так или иначе, удельный вес тех, кто проявляет хоть какие-то признаки калькуляции времени, растет, и число респондентов, заявляющих о том, что они сумели воспользоваться открывшимися возможностями, увеличилось в последнее десятилетие с 7 до 12 % (хотя с наступлением кризиса 2008 года и 2015 года оно опять заметно упало). Кризис, который, казалось бы, должен сокращать дистанцию обзора или будущего, судя по всему, имеет не слишком длительное воздействие: по мере успокоения и «стабилизации» режима горизонт раздвигается всего на полшага – шаг, и зона ближайшего или дистанция «обозримого» увеличивается на несколько месяцев (примечательно здесь уменьшение числа затруднившихся ответить с 15 до 8 %).
Устойчивость подобных распределений свидетельствует о том, что мы имеем дело с консервативными процессами адаптации к изменениям, о чем писал Левада в своих статьях о стратегиях адаптации и нейтрализации массовых протестных настроений, а также другие сотрудники «Левада-Центра»[346]. Но это же означает, что прежняя институциональная система оказалась разрушенной не так сильно, как это представлялось ранее в 1990-е годы. Или, правильнее было бы сказать, что изменения (появление других стандартов жизни и ориентаций на более высокий уровень жизни) оказались значимыми лишь для очень узких сегментов российского общества, получивших наибольшие выгоды от своей близости к власти, покупавшей таким образом лояльность самых дееспособных и обладающих наибольшими социальными и культурными ресурсами групп.
Таблица 77.2
Как вам кажется, на какой срок вы в состоянии ясно представить себе будущее своей семьи, а если вы живете один – свое будущее?
N = 1600.
За последнее десятилетие объем групп, которые характеризуются ориентациями на более высокие стандарты жизни, на ее улучшение, не превышает четверти населения страны (то есть тех, кто, по их словам, «выиграл от идущих в последние десятилетия изменений», а это и есть околовластные или связанные с властью круги). А если взять только тех, кто стремится приблизиться к стандартам западных стран, соответственно, оперирует категориями «будущего времени», «времени достижения», а не пассивного приспособления к внешним обстоятельствам, то приходится сказать, что их размеры даже сократились с 12–16 до 8–9 % (табл. 78.2)[347].
Таблица 78.2
Если говорить об образе жизни вашей семьи, какие цели вы, члены вашей семьи ставят перед собой?
N = 1600.
Именно эта небольшая, но «успешная» в плане роста стандартов жизни группа российского общества, те, кто заявляет, что им «удалось использовать открывшиеся в последние годы возможности» (рис. 11.2), резко отрывается от основной массы населения, не имеющей других оснований оценки и ориентиров, кроме представлений о том, что «так все вокруг живут».
Подобные процессы разрыва между центром (или центрами, задающими образцы или поддерживающими сложные стандарты поведения и более высокий уровень запросов) и периферией, оборачивающиеся консервацией прежних форм, то есть традиционализацией поведения, стратегиями приспособления через снижение уровня запросов и ориентаций, оценок, имеют всеобщий характер, захватывая одновременно и изменения в структуре этнонационального самоопределения, и религиозной идентичности, и сферы морали, и массового чтения (потребления печатной продукции), и высшего образования, науки[348].
Консервативный и авторитарный режим («путинизм»), возникший в результате реструктуризации советской системы, не изменил базовых установок массового человека, поскольку все его усилия были направлены на сохранение системы власти и блокирование процессов институциональной дифференциации. Но такая консервация была осуществлена за счет существенно усилившейся антилиберальной пропаганды, упорной дискредитации Запада и западных моделей общественного устройства, произведенной идеологической обслугой нового режима, которая использовала новейшие политтехнологии, поскольку именно с «Западом», с «европеизацией» связаны представления о «модернизации» страны, преодолении ее отсталости, то есть с достижением Россией того уровня, которому отвечают в настоящее время самые развитые страны.
Но не только поэтому отношение россиян к Западу, характер рецепции западных ценностей, рамки идентификации с западной культурой носили и носят противоречивый, двусмысленный характер[349]. Сама по себе эта противоречивость обусловлена тем, что разные институциональные структуры постсоветского общества, имеющие разный символический вес и функцию, меняются с разной скоростью и глубиной: наиболее устойчивыми и консервативными, как уже приходилось не раз отмечать[350], оказываются структурообразующие институты бесконтрольной авторитарной власти и так называемые силовые структуры, на которые эта власть опирается: политическая полиция, спецслужбы, судебная и правоохранительная системы, а также институты образования, определяющие глубину и композицию массовой идентичности.
Кроме того, сами эти рамки существенно меняются на протяжении последних 20 лет, в течение которых велось наблюдение за противоречивым процессом перестройки советской системы, ее переходом от тоталитаризма к авторитаризму. Наиболее открытым для трансформации и сближения с Западом, готовности принять западные модели социального устройства и западные ценности был период конца 1980-х – 1990-х годов, характеризовавшийся быстрым развитием кризиса советской идентичности, распространением мазохистского сознания исторического тупика, ловушки, в которой оказалась страна. В эти недолгие годы (1989–1993) в массовом сознании были распространены представления о том, что Россия оказалась на обочине исторического развития, что наша история была цепью чудовищных преступлений и национальных катастроф, а ценой выживания советской системы стали массовая нищета, апатия, стагнация (застой) и все более усиливающийся разрыв с наиболее развитыми мировыми странами Запада[351]. На фоне кризиса системы и воспаленных комплексов бывшей супердержавы, потери прежней идеологии и сознания своего миссионерства в российском обществе создались предпосылки для рецепции западных ценностей и моделей общественного устройства. Люди плохо понимали, что такое демократия и правовое государство, каков смысл разделения властей и признания неотчуждаемых прав личности, собственности и свободы, но интуитивно понимали, что только ограничение всевластия государства может вести к интенсивному развитию экономики, к повышению качества и уровня жизни, к большей социальной защищенности населения, поскольку все это связано с усилением контроля общества над властью и более высокой степенью ответственности государства перед гражданами. Именно в эти недолгие годы вектор массовых настроений указывал на стремление в Европу, сближение с европейскими странами, готовности учиться у Европы, расширить рамки европеизации страны. Они выразились и в относительно высоком уровне символической идентификации с Европой и европейской культурой, в стремлении к прекращению конфронтации и установлению основ для прочной мирной политики, к поиску всевозможных компромиссов и соглашений, делающих международные отношения и экономическую политику более толерантной и договорной, согласованной. Однако уже с 1994–1995 года пошел обратный процесс – усиления русского компенсаторного национализма и имперского (державного) сознания, который сопровождался ростом консервативных и изоляционистских настроений, всячески усиливаемых антиреформаторскими и антид