Неизбежный оппортунизм (при сохранении критической установки) характеризует интеллектуальную и моральную атмосферу предперестроечных лет и задает программу поведения этих групп на последующие 20 лет, до следующего цикла социальной репродукции. Проводниками альтернативного знания об истории являлись те же слои, которые несли и даже создавали официальную версию советской истории. Такой вывод только на первый взгляд кажется парадоксальным. Если вдуматься в это обстоятельство, становится понятным, что никакой иной среды, способной выдвинуть альтернативные версии происходящего, и быть не могло, так как историческое знание, даже в такой уродливой и дырявой форме, как советская история, могло создаваться, фиксироваться и транслироваться только специально обученными людьми, только в среде носителей письменной культуры (совсем не обязательно для этого быть «профессиональным историком», скорее наоборот). Именно эти опрошенные и чаще обсуждают настоящее и прошлое страны, гордятся им и стыдятся его. Другими словами, особенности сюжетики и конструкций истории отражают характер общества, его институциональную природу и морфологическую структуру, а также моральные представления образованного сообщества, «элиты».
Женщины, в особенности – образованные женщины в годах, живущие в больших городах и занятые в структурах управления, культуры, науки, образования, лучше хранят историю семьи, помнят не только о поколении своих родителей, но имена и предания о прапрародителях. Они заметно чаще мужчин вспоминают о том, что было в их семье, в том числе и о табуированных темах репрессий и повседневных проблемах. Это может объясняться двумя различными причинами, технической и функциональной: а) уровень образования у женщин выше, чем у мужчин, и б) социализация нового поколения остается преимущественно женской задачей, консервация групповой памяти и передача опыта прошлого, «рассказов о том, что было», принадлежит скорее матерям и бабушкам, чем мужской половине.
Для нашего разбора структуры и характера источников представлений о событиях прошлого и настоящего важно определить именно удельный вес альтернативных каналов информации и представлений. Самые разные вопросы в исследованиях общественного мнения дают примерно одни и те же цифры обращения к «альтернативным» или неофициальным каналам информации и культурных значений – 3–6 %, причем их объем не меняется на протяжении многих лет, что говорит об устойчивости или жесткости структуры общества.
Таблица 99.2
Какие источники информации в 1988–1989 году оказались наиболее достоверными в сложных обстоятельствах?
Таблица 100.2
Откуда вы знаете о событиях 1968 года в Чехословакии?
2008 год. N = 1600.
Таблица 101.2
Слышали ли вы о «событиях 1968 года», которые начались со студенческих волнений в мае 1968 года во Франции и прокатились по всем странам Запада, и если да, то из каких источников?
2008 год. N = 1600.
Рассмотрим особенности основных видов воспроизводства и передачи «знаний» о прошлом.
Мы, естественно, ограничены условиями и технологическими характеристиками массового опроса. По методическим соображениям в опросном листе введены лишь самые принципиальные различения каналов воспроизводства: а) механизмы личного общения (собственный опыт и его пересказ членам семьи или приравненным к ним по степени доверия, эксклюзивный характер свидетельств, «почти» свободных от страха перед возможными репрессиями за крамольное поведение); б) формально-институциональные механизмы образования и социализации – преподавание в средней школе и вузах; в) каналы письменной культуры, чтение соответствующей литературы, книг и журналов, связанных с интересующей нас тематикой (диапазон свидетельств здесь предельно широкий – от воспоминаний и очерков до романов и научных исследований); г) массмедийные формы – кино, телевидение, крупнотиражная, в том числе или даже преимущественно желтая пресса, вроде нынешних «МК», «КП», «АиФ» и прочих таблоидов.
Содержимое канала обусловлено средствами и целями передачи. Социальные средства передачи и трансляции – это личный рассказ, технические формы воспроизводства, показ, изложение документов, их анализ, техника эмоционального возбуждения идентификации и сопереживания или пропагандистская суггестия и т. п. Но здесь ключевую роль играет зона (дистанция) коммуникации: если она не выходит за пределы личного свидетельства, то коммуникация прерывается. В качестве фильтров содержания могут выступать идеологические клише, цензурные запреты, ограничения социально-языкового рода, интеллектуальные, риторические, лексические и прочие формы передачи воспоминания, нарратива, а также угрозы санкций за передачу или нарушение стандартов, канонов, правил, норм передачи. Причем эти санкции касаются всех видов каналов. Это могут быть остракизм и отчуждение в личном общении, как за нарушение табу разного рода, так и прямо противоположное – внесение в частно-доверительные отношения ноток официоза и идеологического лицемерия, это может быть фальшь в литературных формах или нарушение риторики преподнесения идеологических схем.
Объемы транслируемого содержания – принципиально разные у разных каналов. Понятно, что личный рассказ о голоде в конкретной деревне или аресте родственника, в атмосфере 1950-х годов не может быть очень большого объема, он может повторяться, уточняться, но сфера жизненных впечатлений не может быть очень значительной, даже если рассказываемый эпизод идет в модусе «так было тогда везде».
Цели передачи или канала всегда адаптированы применительно к функциям канала (средства и объемы передаваемого, соответственно, могут быть разведены только аналитически). Здесь можно выделить такие типы поведения, как поддержание семейной и личной идентичности, научение, групповая и институциональная социализация к нормам и образу существования в малых группах, в больших коллективах и организациях, в формальных институтах, воспитание, пропаганда, расширение пределов воображения, развлечение, переживание экзистенциальных глубин опыта и обозначение его пределов вплоть до полного воспроизводства культурных значений и пластов.
Столь же существенную роль играет апелляция к разным инстанциям достоверности и авторитетности сообщаемого: личные опыт, свидетельства очевидцев, авторитет политиков, общественных деятелей, церковных иерархов, документы, тексты профессиональных историков и пр. Возможности критики опыта (публичные дискуссии) в наших условиях и обстоятельствах предельно ограничены. Поэтому и уровень критической рефлексии относительно предъявляемых критериев действительности прошлого – примером здесь может служить общественная реакция на Катынь или на события «Пражской весны», данные о числе и причинах огромного числа жертв войны, намного превышающего немецкие потери, детали лагерной жизни, цифры об уровне и характере преступности – крайне низок.
Общественная рефлексия имеет место только там, где по разным причинам и стимулам, мотивам действия происходит подхват или спуск рефлексии сверху, инициируемый элитными группами и доходящий до низа, по крайней мере – до школы или низовых организаций «гражданского общества». Либо там, где, напротив, процесс идет снизу – как это было с волной ксенофобии и защитного национализма в 1990-е годы, пойманной и подхваченной властями и аппаратом пропаганды уже при Путине. Можно представить себе и боковые тренды. Чаще, видимо, бывает, что инициатива исходит из некоторых квазиэлитных или бюрократических групп, претендующих на идеологическую роль.
Сопоставляя степень информированности (разговоры) и источники информации, мы можем отметить следующие изменения за 20 лет (табл. 39). Во-первых, идет сокращение сферы прямых свидетельств о массовых репрессиях, увеличивается сфера косвенных, опосредованных знаний или сведений через третьих лиц и институциональные каналы – школу, вуз, причем с уменьшением доли литературы растет значимость телевидения (кино едва ли стоит принимать во внимание из-за практически полного исчезновения массовой киноаудитории за последние 15 лет). То, что падает роль литературы как посредника, как источника знаний о прошлом, причем падает резко – с 58 до 36 %, следует считать принципиально важным обстоятельством: книжная форма – наиболее адекватный и – при прочих равных – более независимый от властей источник, потенциально предполагающий документы или обоснованные аргументы соответствующих утверждений; телевизионная или виртуальная реальность в гораздо большей степени контролируется властями, Администрацией президента и фактически играет роль инструмента политической пропаганды (но и по природе своей СМИ гораздо более ангажированы и менее достоверны, они не предполагают доказательств и систематической проверки содержания).
Таблица 102.2
Откуда вы знаете о следующих вещах?
За 20 лет выделенная нами структура «социализационных разговоров» изменилась незначительно, что само по себе заслуживает отдельных размышлений. Несколько снизилась значимость темы репрессий, но выросли все «экзистенциальные» проблемы субъективного существования (смерти, самоубийства, любви, интимности), в особенности религии (с 11 до 31 %), что, как мы знаем, не есть знак повышения значимости этической стороны жизни, духовного интеллектуализма и т. п. Скорее, напротив, это свидетельство усиления обрядово-магической стороны общежития, признак конформизма, архаической и антиинтеллектуалисткой примитивизации коллективной жизни. Ушла, практически забытой оказалась война в Афганистане, не получившая подкрепления в медийных средствах репродукции.
Картина исторической «действительности» редко меняется целиком, в своей принципиальной конструкции, сюжете, фабуле. Обычно бывает, что в случае изменения выкидываются отдельные звенья и элементы схемы интерпретации, принципиально важные для оценки прошлого (допустим, глорификация Сталина или руководящая роль КПСС), но общая схема понимания прошлого не меняется. Видимость принципиальных изменений в трактовке истории в некоторых случаях возникает из-за перемены знака (идеологической оценки) событий – реабилитация Белого движения, негативное описание «красных». При этом конструкция прошлого – допустим, персоналистская схема исторического процесса – остается той же самой. Однако в нашей ситуации чаще проявляются другие особенности массового отношения к большому времени: неспособность к вынесению моральных (и правовых!) оценок прошлого ведет к стерилизации фактов прошлого и их вытеснению («лучше забыть»), сами возможные ценностные коллизии нейтрализуются. Примером подобной разгрузки может служить выражение «сталинские преступления», превратившееся к настоящему времени в пустую форму, риторическое клише, используемое официозом в качестве знака «темного места», не подлежащего рационализации и актуализации. Общественным мнением сомнительность этих мест воспринимается вполне «адекватно», в соответствии с негласными конвенциями: «да и нет не говорите, черного и белого