Социально-демографическое распределение ответов на этот вопрос вполне однозначно свидетельствует о том, что молодые люди или влиятельные группы населения проявляют относительно большую готовность решать свои проблемы в суде в обход закона. Чем выше образование и доходы респондента, чем больше населенный пункт, в котором он проживает, чем он моложе, тем более склонен давать взятки для достижения желаемого результата в суде. Напротив, лишь в самых слабых социально-демографических группах (среди женщин, лиц пожилого возраста, с образованием ниже среднего, принадлежащих к низшему слою и нижней части среднего слоя, жителей средних городов) относительно преобладают люди, которые не готовы давать взятки в суде ни при каких обстоятельствах. Моральная позиция, если можно говорить о ней в таких условиях, по-прежнему сохраняется только среди людей с крайне ограниченными жизненными ресурсами, у которых, соответственно, невелики и возможности подкупа, дачи взятки, слабы социальные связи с «нужными людьми». Но подобные установки можно, хотя бы частично, считать и инерцией советской коллективной ментальности.
Таблица 225.2
В какой мере вы лично могли бы, если проблему в суде можно будет решить или попытаться повлиять на ее решение по «обоюдному интересу» пойти на это?
Москвичи обращают больше внимания на коррупцию государственных служащих вообще и судейских работников в частности, чаще других отмечают ответственность общества за коррупцию в суде, закрытость судов от общества и СМИ, чаще поддерживают большую открытость суда в отношении общества и независимость судей от собственного начальства. Вместе с тем в Москве самый высокий уровень готовности дать взятку в суде: согласных на это москвичей почти в 2 раза больше, чем несогласных. Таким образом, более самостоятельная, критическая позиция столичных жителей в отношении коррупции одновременно и более цинична.
Респонденты, причисляющие себя к высшему среднему и высшему слою, демонстрируют гораздо более благодушное отношение к коррупции в судах, чем остальные социально-демографические группы. Они меньше других обращают внимание на использование суда в политических и экономических целях, реже отмечают жадность и корыстолюбие судей, равно как круговую поруку судей и их бесконтрольность. Их меньше интересует открытость суда в отношении общества. При этом они демонстрируют самый высокий уровень готовности давать взятки в суде. Несмотря на относительную малочисленность этой группы (она составляет 4,8 % выборки), полученные данные подтверждают сделанный ранее вывод о том, что наиболее успешные и богатые представители российского бизнеса и чиновничества лучше других приспособились к нынешней государственной и судебной системе и сжились с существующей в ней коррупцией. Более того, они в значительной мере образуют несущую конструкцию этой коррупции.
Такое распределение ответов свидетельствует о достаточно высоком – и нарастающем уровне цинизма в обществе и позволяет по-иному оценить место взяточничества. Высокая (и устойчивая) готовность людей вступать в коррупционные отношения, в том числе быть их инициаторами, означает, что представления о взяточничестве в значительной мере отражают перенос проблем самого общества, его самосознания на суд и его работников. Коррумпированное общественное мнение и реальная коррупция в суде взаимно подпитывают друг друга. По выражению А. Г. Левинсона, в обществе сложилось устойчивое согласие по поводу коррупции. Коррупция выступает одновременно как одна из наиболее тревожащих людей проблем и как неизбежное зло, к которому люди не только вынуждены приспосабливаться, но считают, что это естественный и наиболее оправданный в данной ситуации способ существования. Готовность к коррупционным сделкам в суде, которую в наибольшей мере демонстрируют самые образованные, урбанизированные и высокодоходные группы населения, отсутствие моральных барьеров свидетельствуют о том, что общественный запрос на прозрачные правовые институты, который одновременно исходит от этих же слоев, носит пока что вербальный, декларативный или маргинальный характер.
Коррупция в судебной системе представляет собой очень важное, хотя и частное явление – производное от неправового характера российского государства, практически лишенного институциональной системы, позволяющей защищать интересы граждан от произвола государства и интересы государства – от подчинения частным интересам лиц, занимающих государственные должности. Коррупция в России непрерывно воспроизводится самой социальной системой, сверху донизу пронизанной отношениями господства – подчинения и основанной на этих отношениях на всех ее уровнях. Элементы рыночной экономики, вопреки ожиданиям, не только не подорвали эту систему, но в течение двух последних десятилетий были интегрированы в нее, создав дополнительные каналы властного произвола уже в денежной форме и усилив, по сравнению с советским периодом, ее коррупционный характер. Практически неограниченная возможность властвовать над человеком (по-прежнему лишь от власти зависит, по выражению Пушкина, «стать сто крат хуже») – главный и неустранимый в этой системе власти источник коррупции, поскольку человек неизбежно ставится в подчиненное и зависимое от властвующего положение.
Российское правосудие не только встроено в систему властного произвола, но и является одним из наиболее эффективных его орудий. Укоренению коррупции в судебной системе способствует избирательное правоприменение как по экономическим, так и по политическим мотивам, а также принятие и введение в действие несправедливых, антиконституционных законов, нарушающих права и свободы человека и все более сужающих и делающих фиктивным само понятие «правового поля».
Проведенный анализ общественного мнения о правосудии и судебной системе в России не оставляет места для иллюзий относительно будущего страны и общества. Путинский режим опирается на реакционную институциональную систему и воспроизводящуюся адаптивную и аморальную политическую культуру российского общества. И общество, и власть представляют собой симбиоз сложившихся практик и представлений, приспособления друг к другу. Сам по себе режим в сколько-нибудь обозримой или долгосрочной перспективе может характеризоваться как неустойчивая структура, но набор составляющих ее компонентов, обладающих собственными способностями адаптации к изменениям, гасит или блокирует возможности эволюции страны к демократии и правовому государству.
Институциональное насилие (на примере массового восприятия полиции)[118]
Социологи и политологи, в том числе в России, часто приводят данное М. Вебером классическое определение государства как «отношения господства человека над человеком, опирающееся на средства легитимного (то есть рассматриваемое как легитимное) насилия»[119]. Вебер, безусловно, исходил не только из исторически наблюдаемого множества союзов господства (Herschaftsvrbӓnde), но в первую очередь – из практики современного ему правового государства, характеризующегося разделением ветвей власти, «легитимность» которых коренилась либо в системах формального права (тип легального господства), либо в традиционном статусе монарха (легитимность традиции, издавна заведенного порядка), либо в сочетании этих типов. При всем безусловном уважении к Веберу, возможности применения его подхода к отечественным реалиям представляются весьма ограниченными, поскольку тоталитарные режимы на разных стадиях своего существования опираются на разные основания легитимности, причем не на те, о которых говорил Вебер. Если захват власти партией большевиков еще можно описывать как «харизматическое господство» (в чем сам Вебер сомневался), то последующая рутинизация революционного и внеправового насилия ЧК, армии, троек, внесудебный террор и прочие формы институционального насилия едва ли могут быть описаны как «легальное господство». С некоторой натяжкой можно рассматривать поздний брежневский период как легальное господство, поскольку ограничение репрессий и стабилизация повседневности, повышение уровня жизни привели к интериоризации населением норм поведения, ожидаемых или предполагаемых в обыденных ситуациях взаимодействия с начальством. Приказы сверху и формы выполнения их или подчинения им стали привычными, предсказуемыми, что и создало основу легитимности давно сложившегося порядка. Идеологические значения поддержания социального порядка распределялись иерархически и были малозначимыми для основной массы населения. Более важными были механизмы социализации, обеспечивающие нормы и границы покорности или послушания населения. Тем не менее институциональное насилие прежних лет никуда не ушло, оно стало социальным фоном или горизонтом повседневности, всегда присутствовало в определениях ситуаций социального взаимодействия. И это положение сохраняется до настоящего времени.
Страх перед властями является хронической составляющей массового сознания. Это не тот вполне определенный страх, вызванный каким-то конкретным нарушением нормы закона или даже возможностью ее нарушения, которые можно было бы назвать преступлением или правовым деликтом. В данном случае правильнее было бы говорить о фоновой тревожности, диффузной, трудно артикулируемой, которая формируется в процессе социализации и воспроизводится от поколения к поколению. Это основа социального опыта бывших советских людей и доминанта массовых представлений об угрозах, возникающих в публичном пространстве. Такая тревожность не связана с криминальной обстановкой в стране, которая, и по официальным данным, и по субъективным мнениям населения, меняется к лучшему после фазы аномии и социальной дезорганизации, связанной с распадом коммунистического государства. Преобладавшие в начале 1990-х годов страхи перед преступниками сократились к 2017 году вдвое (