[210]. Напротив, немногие другие – критики Путина, маргинальные в силу своей непримиримости – вписывают его режим в ряд крайних форм диктаторских или фашистских систем господства. Но в российском экспертном сообществе такая квалификация расценивается как неприличная резкость публицистов и выход за рамки профессионализма.
Проблема диагноза и теоретического описания путинского правления и тем более его концептуального определения возникла не сразу. Даже после возобновления войны в Чечне, разгрома НТВ и «дела ЮКОСа» еще долгое время сохранялись иллюзии по поводу намерений Путина продолжать прежний курс рыночных и демократических реформ[211]. Так или иначе, но причины реверсного движения остаются непонятыми, все сводится к окказиональным обстоятельствам, главным образом к особенностям личности Путина, стилю его руководства. Более серьезные (институциональные) причины и мотивы реванша старой номенклатуры (в первую очередь силовых структур), интересы сохранения власти у новой правящей элиты, возглавляемой выходцами из тех же спецслужб и армии, остаются на заднем плане. Блокирует возможности такого понимания отказ в признании неудачи (институциональной) модернизации России, что, в свою очередь, требует развернутого объяснения.
Трудности концептуального определения заключаются прежде всего в том, что применительно к данному конкретному случаю (путинской России) требуется соединить задачи идеографического и номографического определения, описать режим в методологически строгих категориях, с одной стороны, и подвести полученное описание под общие типологические конструкции социально-политических процессов и систем, разработанных политологами в последние десятилетия ХХ века – с другой. Если первая задача не вызывает каких-либо особых затруднений (накоплен значительный массив данных о различных аспектах путинской политики в самых разных сферах общественной жизни, от армии и экономики до суда над деятелями искусства и блогерами, арестованными за «экстремизм» и «возбуждение ненависти к социальной группе сотрудников правоохранительных органов» или к чиновникам, к президенту и т. п.), то вторая – теоретическая характеристика нынешнего российского режима и общества, напротив, повергает исследователей в состояние растерянности и прострации, демонстрируя их аналитическую несостоятельность или беспомощность.
Многие политологи и экономисты (о публицистах сейчас не говорим) пытаются так или иначе квалифицировать сложившуюся систему господства, персонифицируемую Путиным. Этот ряд открывается понятиями «суверенная демократия», неофеодализм, гибридный режим (то есть «сочетающий черты диктатуры и демократии»), «электоральная демократия», авторитарный режим, милитократия, корпоративное государство, «мягкий фашизм», фашизоидный авторитаризм, плутократический авторитаризм, клептократия, мафиозное государство и т. п. Число подобных определений (все чаще пейоративных) постепенно увеличивается, что говорит о неудовлетворенности исследователей имеющимися характеристиками путинизма. Расширяющееся в мире открыто негативное отношение к нашему национальному лидеру и сформированному им режиму уже нельзя спрятать или нейтрализовать отговорками о традиционной русофобии Запада. Такое отношение все шире проникает в российские СМИ и, соответственно, в публичное пространство[212].
Дискуссии о том, является ли путинизм разновидностью фашизма или нет, начались примерно десять лет назад после объявления Путиным антизападного курса, усиления цензуры, традиционалистской и имперской риторики в выступлениях кремлевских политиков и СМИ, после войны с Грузией и нарастания конфронтационного тона в отношении к Украине. С аргументами за и против выступали многие известные политологи и публицисты – З. Бжезинский, А. Мотыль, Л. Люкс, В. Иноземцев, Т. Становая и многие другие[213]. В последнее время на эти споры начала накладываться озабоченность многих аналитиков резким ростом крайне правых популистов в Европе и в США[214].
Дело не в поиске выразительного слова (чаще обусловленного моральным неприятием путинизма), а в выборе термина, удовлетворяющего потребности в точности и адекватности. Вопрос: адекватности чему? Отличие терминологически закрепленного понятия от оценочной характеристики заключается в том, что термин предполагает: а) связь с исходной теорией, в которой он получает дефиницию и методическое ограничение; б) возможность разворачивания объяснительного или дескриптивного потенциала определяющей его концепции, конструкции, фиксируемой этим понятием, а значит, в) операционально последовательную работу, предписываемую логикой теории. В то время как трудности оценочного слова-характеристики (допустим, «чекистская клептократия» или «фашизоидный режим») не сводятся исключительно к пейоративной функции – акценте на негативных коннотатах, которые оно затрагивает, они указывают на многие фактические (подтвержденные, доказанные) особенности данной системы господства, привлекая внимание к отношениям между составляющими ее звеньями или внешними структурами[215]. Другое дело, что в дальнейшем такие связи не могут последовательно разрабатываться, поскольку функция оценки – побуждение к практическому действию, осуждению режима или апелляция к негативной консолидации против него, а не объяснение (понимание смысловых связей). В этом плане оценка, оценочное суждение дает лишь однократный эффект, если рассматривать его с точки зрения логики исследования. Яркий эпитет может возбудить исследовательский интерес, но само по себе оценочное высказывание не предполагает методического предписания действия и продолжение понятийной работы, то есть указания на возможности подключения логических инструментов других достоверных или проверенных теорий и концепций к интерпретации значимых в проблемном отношении эмпирических наблюдений и фактов. У меня возникает несколько принципиальных возражений против такого рода научной работы.
Во-первых, стремление дать однозначную (сущностную) характеристику путинской системе господства и закрепить ее типологическое сходство с рядом других недемократических режимов (деспотических, диктаторских, несвободных) ведет к гипостазированию, опредмечиванию определения, лишая режим своеобразия и индивидуальности (идеографических характеристик), равно как и необходимости учитывать его изменения. Упрощение (или смысловое обеднение содержания) удобно, если познавательный процесс сводится, как это принято в современных социальных и политических науках, к фиксации отклонений от общей модели или схемы трактовки социальных процессов в развивающихся или переходных странах, когда за образец принимается нормативная модель завершенной модернизации (вестернизации, европеизации). Такая манера или установка интерпретаторов соответствует нормам и духу профессионального сообщества, консенсусу относительно сложившейся в конце 1970–1980-х годов парадигмы транзитологии, получившей свое завершение и полную концептуальную рутинизацию в операциональной методике измерения ценностей Р. Инглхарта[216]. С методологической точки зрения, преобладание таких установок является симптомом познавательного тупика или отказом от познания, превращения научной деятельности в решение типовых задач с готовым ответом. Оборотной стороной этой когнитивной ситуации оказывается мода на big data, то есть возвращение к давно прошедшим стадиям философии науки – парадигме эмпирического индукционизма, в рамках которой предполагается, что накопление описательных, «эмпирических» данных может служить основанием и толчком для теоретической генерализации и построения гипотез, что сам обильный материал (должным образом статистически обработанный) даст стимул для больших законообразных обобщений. То, что факт уже содержит теоретические посылки, что эмпирические данные конституированы определенным теоретическим и концептуальным интересом, при этом явно не сознается, не понимается, а потому и не принимается во внимание. (В строгом смысле такое положение вещей в науке означает вторжение экстранаучных сил и влияний, внешних по отношению к академической среде интересов.) Наивность подобного образа мысли маскируется претензией на новизну подхода, значимой в условиях академической конкуренции за научный авторитет, или для влиятельных представителей внешних по отношению к науке инстанций.
Во-вторых, каждое из подобных определений путинизма оказывается статичным и вневременным (или безвременным). Хотя навешивание концептуальных или оценочных ярлыков позволяет дилетанту ориентироваться в массе разнородных сведений, статичность определения закрывает возможности для понимания динамики этой социальной системы, ее генезиса и последующей эволюции. Поэтому неизбежным дополнением к такой установке становятся тезис о внезапности будущих изменений (краха режима, демократизации общества, доброй воли каких-то реформаторов из числа раскольников в путинском окружении), вера в «черных лебедей» (не менее модной посылки российской оппозиции), в то, что внезапный взрыв массового недовольства и возмущения сметет в близком будущем режим. Мотивы этой веры – субкультурные ценности и желания смены власти (перенос собственных представлений о том, что аморальная политика коррумпированных и некомпетентных чиновников не имеет достаточной поддержки в населении). Фактических оснований для этих взглядов нет, но хочется верить, очень… Поэтому отрицаются все факты и данные, расходящиеся с подобной установкой.
Возражения третьего типа (с методологической точки зрения самые существенные) сводятся к тому, что режим господства (и общество) при таких определениях мыслится как целостное, однородное и одномерное образование, как