Реакцией на эти изменения стали пандемические движения (пангерманизм, панславянизм и т. п.), давшие толчок идеологической универсализации прежних буржуазных «национализмов» и ксенофобий (в первую очередь антисемитизма), выстраивающихся по мысленным образцам всеохватывающих империй. Империя понимается здесь не просто как вид одного из больших европейских государственных образований, а как идеальная форма всеобщей принудительной милитаристско-бюрократической организации коллективной жизни, механизм интеграции населения для борьбы с внешним и внутренним врагом, колониальной экспансии. Травмированное и извращенное сознание сосредоточивалось на идее полного уничтожения своих врагов, антиподов движения, очистке общества от вредных элементов как условия формирования новой общности и достижения всеобщего счастья. Этими врагами (независимо от типа режима) могли быть чуждые расы или социальные классы, а также их пособники. Маниакальная сосредоточенность на врагах стала основным двигателем тотального террора, со временем приобретшего автономный и как бы иррациональный (для внешнего наблюдателя) характер.
Все тоталитарные идеологии включают три основных компонента: архаическое и идеализированное представление об исходной коллективной целостности, утраченной к настоящему времени (почва, народ, этноконфессиональная или социальная общность), образ врага, приобретающего характер метафизического зла, демонической силы, асоциального начала, подлежащего полному уничтожению и искоренению, и опрокинутая в будущее утопия возрожденной или заново выстроенной (архаической) коллективности – принципиально нового, небывалого в истории общества, точнее, желанного социального единства, идеального коллективного бесконфликтного состояния. Последнее должно быть достигнуто с помощью новых политических средств – полного господства Движения, возглавляемого партией и стоящим над всеми вождем, идеологической социализацией народа, обеспечиваемой функционированием партийных средств коммуникации (массовой пропагандой, школьным образованием, воспитанием в системе корпоративных организаций – спортивных, юношеских, женских, досуговых и пр.). «Тотальный террор, по Арендт, не был инструментом политического строя или орудием геноцида <…> Тотальный террор предназначался для избавления личности от психологического груза и для разрушения индивидуальной свободы и ответственности. Это была форма “радикального зла”, которое стремилось искоренить не евреев или кулаков, но сами условия <…> существования человека. <…> Как и отдельные индивиды, ее члены, масса в целом лишена конкретных интересов и определенных целей. <…> Масса не сплочена осознанием общего интереса и ей не хватает специфической классовой характеристики, которая выражается в установленных и достижимых целях. В отличие от других групп масса решительно аполитична, она не вдохновляется общими интересами, не заинтересована в каких-то целях»[247].
Поэтому не собственно содержание идеологии (оно меняется с течением времени, внутренне противоречиво и эклектично), а принудительность ее внедрения, обеспечиваемое и поддерживаемое строго иерархически организованной партийно-государственной бюрократией, придает тоталитарному обществу-государству вид некоей сплоченной и солидарной целостности. Пропаганда давала массам (отдельному существованию фрустрированного и изолированного индивида) возможность самоопределения и уважения, базирующуюся на значимости и важности той функции, которую составляющие массу индивиды выполняли во всем социальном целом, порождая мнимое чувство солидарности или иллюзию органического единства. Отдельные маргиналы, не способные или не желающие слиться с народом, подлежат изоляции в концлагерях тайной политической полиции, не нуждающейся в силу своей экстраправовой функции (и статуса чрезвычайной, секретной, особой службы или ведомства) в какой-либо сложной процедуре судебного разбирательства, или уничтожению.
Вместе с тем разделяемое большей частью социализированного таким образом населения представление об особой миссии своей страны, народа в мире, роли в истории человечества придает социальным низам, массам чувство специфического величия и самоуважения, высокомерия по отношению к другим группам, этносам или странам, компенсируя им тем самым все трудности или дефициты повседневной жизни. Тотальная идеология, выводя смысл происходящего из естественных законов природы (борьбы рас за существование) или железных законов истории (классовой борьбы), объясняет сверхличную или объективную необходимость насилия и уничтожения социальных групп, народов, классов или слоев. Тем самым она не только придает смысл государственному насилию, нормализует его (но не само отдельное преступное действие – несанкционированное убийство отдельного еврея или буржуя подлежит уголовному наказанию), однако только при условии всеобщности, а значит, безличности такого насилия. Тотальный террор делает каждого отдельного индивида соучастником, одновременно снимая с него ответственность за государственные преступления и уничтожая вместе с чувством вины (какого-либо этического или даже остаточного смутного психологического дискомфорта), само сознание происходящего у отдельного индивида, превращая его в бессмысленное и примитивное социальное существо, ограниченное только кругом своих непосредственных забот о существовании и отношениями с начальством. Таким образом, разрушенными оказываются сами основы западной или даже христианской цивилизации, базирующейся на принципах индивидуализма и субъективности сознания.
Тоталитарная идеология в условиях закрытого и репрессивного социума создает, с точки зрения прежних либеральных или даже буржуазно-консервативных наблюдателей, совершенно особый целостный и непротиворечивый искусственный мир реальности происходящего и прошлого. Она позволяет объяснять любые события и явления на своем собственном языке и в параноидальной логике скрытых сил, конспирологии, исходя из посылки, что в основе поведения людей лежат мотивы всеобщей и не имеющей исключений борьбы за господство, ресурсы и выживание[248].
Арендт прежде всего политический философ, а не политолог и не социолог (это обстоятельство имеет принципиальное значение для понимания ее анализа и исследования тоталитаризма). В основе ее размышлений о трагедии современности лежит твердое убеждение в этическом характере политики, ее интенциональной ориентированности на общее благо, составляющей онтологическое основания европейской цивилизации[249]. В этом она продолжает традиционные тематические линии размышлений европейских мыслителей. Поэтому главный вопрос, занимающий ее, состоит в том, что такого случилось в современности, что возникает «радикальное человеческое Зло» (то есть то зло, к носителям которого, преступникам и участникам тотального террора, нельзя применять, по выражению К. Ясперса, критерии и нормы морального осуждения)? Почему в ХХ веке так легко и быстро оказались разрушенными моральные нормы и принципы гуманности Просвещения, на которых выстраивалась, выращивалась европейская культура и общество?
В поисках ответа она отходит от первоначальной тематики «Истоков тоталитаризма», погружаясь в поздних работах уже в чисто философский анализ этих проблем. В конечном счете ее диагноз заключается в том, что процессы массовизации[250] разрушили и лишили обывателя «способности к суждению» (в кантовском смысле). Речь в данном случае идет не только о способности к социальному воображению (а значит, и способности к эмпатии), но и связанной с этим этики, то есть ответственности перед другими людьми. Пораженными оказываются идеи общего дела, блага, ограничения зла и вытекающие отсюда императивы коллективного поведения. Для нас (для дальнейшего анализа путинизма) гораздо большее значение, чем ее размышления над взаимосвязью идеологии и террора, имеет книга «Банальность зла. Процесс Эйхмана в Иерусалиме», которую она закончила в 1963 году и тогда же опубликовала. Книга вызвала грандиозный скандал и полное неприятие еврейской общественности, подвергнувшей Арендт остракизму. Она совершенно иначе (и социологически!) повернула тему тоталитаризма. Главное здесь было в том, что, как полагала Арендт, преступления такого масштаба, как Холокост (или ГУЛАГ, сталинский террор и репрессии), недоступны пониманию и обычным человеческим оценкам. Это не просто очень большое злодейство, совершенное извергами рода человеческого. С точки зрения их исполнителей (так заявляли после войны почти все привлекаемые к суду нацисты), массовые убийства вообще не являются индивидуальными преступлениями, это работа, чисто бюрократическое функционирование человеческой машины, со своими тяжелыми и неприятными сторонами, но это исполнение указаний и приказов вышестоящих инстанций[251]. Нахождение в тотальной бюрократической структуре, легитимированной исключительно идеологическими задачами, упраздняет у исполнителя индивидуальное моральное сознание, снимая с него личную ответственность за свои действия и представление о возможности собственного выбора.
С точки зрения Арендт, правящие элиты в тоталитарных режимах после революционного захвата власти радикально изменили структуру социума, распределяя различные группы (расовые, классовые, партийные, возрастные, половые, ведомственные, региональные, трудовые) иерархическим образом, то есть устанавливая своего рода вертикаль общественного авторитета, значимости и престижа. Дифференцируются и оценки антропологических качеств индивидов, относящихся к разным стратам. При этом более высокая группа, располагаясь над другой или другими, получала больше возможностей распоряжаться ресурсами, наделяла себя более высоким статусом и более широкими властными полномочиями. Для нижестоящих социальных групп это означало не просто ориентацию снизу вверх на высшие статусные группы, но и предопределяло признание их членов в качестве носителей более высоких достоинств, а значит, и соответствующих прав, добродетелей и образцов поведения, что снимало с подчиненных чувство ответственности за происходящее, уничтожая тем самым какие-либо представления о всеобщей значимости моральных норм. «Идеология была нравственным наркотиком, изменявшим чувство этической действительности своих поборников, так что они могли совершать ужасные вещи с минимальными угрызениями совести. Она замораживала или облегчала их нравственные чувства, ограждая их от реальности того, что они делали»