Впечатление иррациональности таких систем создается из-за того, что при тоталитарных режимах радикально меняются масштабы использования средств бюрократического управления (инструментально-рациональной, технической организации управления массовым поведением). Провозглашаемые лозунги – быстрая, форсированная модернизация страны (построение Третьего рейха или социализма) для достижения благоденствия народа, его величия, славы и счастья вступают в противоречие с фактическими целями господства, возвращением к домодерному или даже архаическому типу отношений власти и подданных. Советское прикрепление населения к рабочим местам, внеэкономическое принуждение, коллективное заложничество, военная экспансия, колониальная манера администрирования, массовые репрессии, дискриминация и выселение целых социальных групп или классов, концлагеря, убийства как способ решения проблем – все это представляет собой гораздо более примитивные техники власти, чем было до появления тоталитарных структур. Административный произвол, иерархическая система привилегий и прочее – все это было и раньше, до «революции».
Новым оказываются масштабы государственного насилия, а значит, способ его организации – фабричный, промышленный, технологичный. Это означает, что произошло стирание границ, барьеров между разными институциональными сферами. «Рационалистическое» или «научное» обоснования решения социальных (человеческих, моральных) проблем прикладывается для обоснования решений и практик, отвечающих целям и идеологическим интересам диктатуры (или ее отдельных ведомств), свободных от традиционных этических, религиозных или правовых ограничений. Другими словами, для снятия комплексов, порожденных травмами догоняющей модернизации, используются средства, которые сами по себе усиливают эти травмы. Понимание иллюзорности и несбыточности достижения тех благ, которые развитые, «модерные» страны получили в ходе длительного процесса развития их институциональной системы, непрерывного ее усложнения, вызывает сильнейшее ресентиментное неприятие тех ценностей, которые инициировали саму модернизацию. Получается замкнутый круг – жесткость системы господства становится фактором возникающих проблем, связанных с ее неадекватностью человеческим отношениям, становящихся все более многообразными.
Но именно поэтому тоталитарные режимы, если брать длительные периоды времени наблюдения, таят внутри себя неизбежные противоречия и нестабильность, угрозу катастрофы (военного поражения или внутреннего переворота) и собственный крах. Их узким местом оказывается персональный характер власти (на всех уровнях, но прежде всего на высшем), не сочетающийся с задачами форсированного (догоняющего) развития. Модернизация требует других размерностей времени, других форм социальной организации, наличия институциональных механизмов воспроизводства социальных отношений, а здесь этого нет. Харизматическому лидеру не может быть эквивалентов и замены, как определял этот тип господства Вебер, отсюда проблема рутинизации (институционализации) харизмы, превращения ее в традицию или бюрократическую структуру), а значит, изменение характера интересов ближайшего окружения диктатора и нижестоящих уровней бюрократии. Периодически возникающие критические точки в эволюции тоталитаризма объясняются невозможностью выработки механизмов упорядоченной (правовой) смены, передачи власти[258].
По отношению же к СССР общая концепция тоталитаризма как террористического режима (тематика Большого террора, организация партии-государства, деятельность НКВД – КГБ) дополняется или конкретизируется тезисом о функциональной специфике этого режима – об идеологии форсированной милитаристской модернизации или закрытого репрессивного «военно-промышленного общества», о людях, живущих сознанием конфронтации с остальным миром и постоянной угрозы нападения извне. Но из-за этого анализ своеобразия институциональной его структуры постепенно замещался проблематикой холодной войны и противостояния двух мировых систем. Такой сдвиг интерпретаций советского коммунизма может объяснять быструю утрату интереса историков к теории тоталитаризма сразу после распада СССР.
Обычная трактовка краха СССР сводится к истощению внутренних ресурсов режима из-за гонки вооружения, разорившей страну и подорвавшей массовую поддержку власти, или к несостоятельности плановой социалистической экономики, ее неспособности к технологическим инновациям и развитию. Но это «частное» объяснение распада коммунистической империи, а не теоретическое решение проблемы выхода из тоталитаризма. Вместе с тем сам вопрос о будущем тоталитарных режимов становится при этом как бы излишним и снимается с научной повестки дня. Задачи историка в проблемном поле изучения тоталитаризма кажутся на этом исчерпанными, и эстафета передается прикладной политологии, от которой ожидаются рецепты и разработки политических решений для интеграции посттоталитарных обществ в пространство современных демократий.
Казалось бы, потенциал теории тоталитаризма исчерпан. Итог подведен Линцем: «Итак, я буду считать систему тоталитарной, если она удовлетворяет следующим условиям:
1. Наличествует единый, однако не монолитный центр власти, и любой плюрализм институций или групп, если он существует, получает свою легитимность именно из этого центра, им опосредуется и возникает в большинстве случаев в силу политической воли центра, а не является результатом развития общества в дототалитарный период.
2. Имеется единственная, автономная и более или менее проработанная в интеллектуальном плане идеология, с которой идентифицирует себя правящая верхушка или вождь, а также обслуживающая высшее руководство партия. Политика, которую проводит правительство, опирается на идеологию, любые проводимые меры оправдываются ссылкой на нее. Идеология имеет определенные границы, и преступить их значит вступить в сферу инакомыслия, которое не остается безнаказанным. Идеология не сводится к какой-то конкретной программе или определению общего политического курса, но претендует на окончательное осмысление общества, понимание его исторической цели и объяснение всех общественных явлений.
3. Звучат постоянные призывы к активной мобилизации и широкому участию граждан в реализации политических и коллективных общественных задач; это участие реализуется через единственную существующую партию и множество подчиненных ей групп, оно поощряется и награждается. Нежелательными считаются пассивное подчинение и апатия, отход на позиции маленького человека, “хата которого с краю”, характерные для авторитарных режимов»[259].
Концептуальная работа в рамках этой парадигмы фактически остановилась уже при первых признаках ослабления СССР (после смерти Сталина и прекращения практики массового террора и ликвидации ГУЛАГа, попыток десталинизации при Хрущеве и экономических реформ Косыгина, появления правозащитного движения), после «Пражской весны», подавления рабочих волнений в соцстранах и т. п. Понятие тоталитаризма превратилось в идеологическое клише[260]. Европейские и американские исследователи тоталитаризма фактически подвели черту под этим направлением, занявшись углубленным историческим анализом германского нацизма и итальянского фашизма и сталинизма[261].
Но, на мой взгляд, подобное сужение и предметных, и исторических рамок изучения существенно обедняет эвристический объяснительный потенциал концепции тоталитаризма как междисциплинарной методологии сравнительного анализа репрессивных систем, основанных на сращении господствующей партии и государственного аппарата или моделей «общества-государства». Из поля внимания при этом выпадают не только все «неевропейские» коммунистические или национал-социалистические режимы (Китай, Вьетнам, Северная Корея, Куба и др.), но и множество переходных или смешанных форм, включая и некоторые ближневосточные или африканские системы репрессивного правления с сильной партийно-государственной национал-социалистической идеологией (Ирак, Иран и др.). Сосредоточение лишь на изучении различных аспектов становления и функционирования нацизма, фашизма и сталинизма оборачивается тем, что с повестки дня снимается вопрос о будущем тоталитарных режимов, уходит на задний план теоретическая проблема эволюции и последствий для общества таких режимов. А это значит, что сами режимы мыслятся как «однородные целостности», своего рода идеологические монолиты, что справедливо подвергалось сомнению и критике историками-ревизионистами. Однако из этого делался неправильный вывод: вместо того, чтобы разбирать характер неоднородности и противоречий между разными подсистемами, делалось заключение о неверности самой концепции тоталитарных социумов. Тем самым закрывалась возможность видеть различия в траекториях развития разных институтов внутри этих режимов, что, по моему мнению, представляется даже более важным обстоятельством, чем необходимость расширения типологического диапазона исследуемых тоталитарных форм.
Участники теоретических дискуссии о тоталитаризме, происходивших в 1960–1970-е годы, не смогли дать ответа на самый важный концептуальный вопрос, имеющий также огромное практическое значение: есть ли выход из тоталитарных режимов, и какова могла бы быть логика подобной трансформации, если не считать воздействия внешних факторов, определяющих их крушение? И каковы, следовательно, институциональные, культурные, моральные и психологические последствия для обществ, выходящих из тоталитаризма? Как я полагаю, именно теоретическая слабость понятия «авторитарные режимы» и вытекающая отсюда логическая неопределенность ответов на поставленный вопрос о будущем советского тоталитаризма могут служить объяснением паралича социальных наук, занимающихся постсоветскими процессами.
Явные свидетельства неудачи демократизации государств, образовавшихся на руинах советской системы, подталкивают к мысли, что отказываться от концепции тоталитаризма преждевременно. Напротив, новые явления в этих регионах совершенно недвусмысленно требуют своего объяснения, которое должно начинаться не с чистого листа, а продолжать уже имеющиеся теоретические разработки, вытекать из них. Необходимо существенное дополнение и развитие теории тоталитаризма за счет включения в нее объяснения последующих процессов разложения и дегенерации тотальных репрессивных систем, и, следуя из их логике, определения перспектив трансформации этих режимов.