Не могу сказать, что ситуация за прошедшие четверть века сильно изменилась, но все же некоторые признаки мысли и интереса к проблеме стали появляться. Прошло несколько публичных мероприятий, на которых обсуждалась эта тематика (хотя и довольно поверхностно, как и полагается при обсуждениях «на публике»), в конце прошлого года в «Горбачев-Фонде» прошла международная конференция, одна из панелей которой была отведена дискуссии по названным проблемам и на которой точку зрения «Левада-Центра» поддержал своими разработками Э. Понарин и др. Из своего опыта могу сказать, что несколько больший интерес проявляют зарубежные коллеги, столкнувшиеся с неожиданным нарастанием консервативных тенденций в странах, которые, как казалось, уже прошли самый трудный и болезненный период демократического транзита и т. п. Именно поэтому я хочу еще раз изложить суть постановки проблемы советского человека и ее развития в исследованиях Левады и его сотрудников на протяжении более четверти века.
Суть теоретической задачи «Советского человека» состояла в том, чтобы определить: а) как соотносится идеологический проект – советский вариант «модернизации» и его реализация; б) что остается от идеологических образцов через 60–70 лет после начала их усиленного внедрения в общественное сознание, то есть спустя два-три демографических поколения, и каким образом условия повседневной жизни трансформируют составляющие идеологического проекта; в) какие институты являются носителями этих образцов (если они сохраняются), а какие – оказываются факторами смены и внесения новых образцов; г) каковы особенности социализационных механизмов «советского человека»; д) каковы социально-исторические последствия воспроизводства этого человека и перспективы общества, в котором подобный тип человека оказывается доминантным.
Каждый тоталитарный режим (советский, фашистский, нацистский, румынский, маоистский, кубинский, иранский и т. п.) выдвигал свой идеологический и национально окрашенный проект построения «нового» общества и систематического целенаправленного «формирования» (выращивания, воспитания) «нового человека» как основы этого общества и условия его проектной реализации в будущем[305]. Любой из вариантов тоталитаризма представлял собой реакцию отсталых обществ, оказывающихся в положении «догоняющих», на первичные и успешные процессы модернизации, происходившие в странах Запада. Разные версии тоталитаризма, развертываемые в интересах соответствующей группировки, захватившей власть в стране, включали в себя сочетание форсированного развития тех секторов промышленности, которые становились опорой для проведения милитаристской и репрессивной политики режима, и обеспечивающих ее институтов (управления, образования, подготовки кадров, системы легитимации и пропаганды), и консервации традиционалистских массовых представлений, легитимирующих структуры господства и его признания массами. Сам по себе набор последних достаточно широк: от мифологизации вождя как спасителя или отца нации, государственного патернализма до архаических коммунитарных форм существования, дуалистского деления мира на «мы / они»[306]. Как правило, тоталитарные режимы на первой и второй фазе своего существования обеспечивали стремительное развитие ВПК и необходимой для него социальной инфраструктуры, но в остальных сферах социальной жизни их политика носила выраженный контрмодернизационный характер. Тотальный централизованный контроль был направлен на блокировку социальной дифференциации (подавления автономности отдельных сфер – экономики, науки, образования, культуры и др.), делающей невозможными аккумуляцию человеческого капитала, инновации, что вело, в конечном счете, к общей стагнации или даже параличу развития общества[307]. Крах режимов такого типа был лишь делом времени, как это было с СССР, если только они не сталкивались с последствиями собственной экспансионистской политики и не уничтожались сразу после военных поражений (как гитлеровская Германия, фашистский режим Муссолини в Италии или полпотовская Кампучия).
На формирование нового человека были нацелены гигантская машина пропаганды и массового, идеологически обусловленного образования. Их поддерживал мощный аппарат политических репрессий, а также разнообразные формы социального контроля, охватывающего все уровни институциональной и групповой регуляции (от госбезопасности до соседей или сослуживцев), включая систему повседневной формальной и неформальной социализации.
Образец «советского человека» в период формирования и утверждения советской системы включал непременное представление о нем как о «человеке руководимом» (партией, правительством, властями всех уровней), но не контролирующем саму власть и свое руководство. Таким образом, принимался принцип асимметричности человеческой природы, повторяющий на свой лад более ранние традиционные воззрения сословного строя. Однако, в отличие от антропологических воззрений до-современного социума с его пониманием аскриптивной неизменности свойств сословного человека, советские представления о человеке допускали более мягкую трактовку природности социальных качеств и характеристик: идея классовости происхождения, хотя и не ушла далеко от сословно-иерархической антропологии, но все же категорически не отрицала возможностей «перековки» бывших или осознания ими «объективности» присоединения к пролетариату («граф» же или «пария» и в заключении оставались один «благородным графом», другой – «парией»). Тем самым неявно полагался принцип экстраординарности, то есть при необходимости человеческая природа могла пониматься очень широко, как чрезвычайно пластичная материя, не имеющая в самой себе каких-либо моральных, интеллектуальных и других ограничений. Ее можно назвать даже беспринципностью, бесхребетностью социального человека. Качества вменяемости, дееспособности, морали, ответственности и прочего (а значит, и норм соответствующих человеческих отношений) зависят от занимаемого индивидом социального статуса. Чем ниже социальное положение, тем чаще в качестве менее полноценного (или «более неполноценного», недееспособного) рассматривается индивид в структурах социальных взаимоотношений с другими партнерами, причем определяющей в институциональном плане оказывается установка на него самой власти: она определяет соответствующее отношение к нему других членов сообщества.
Далее, советский человек это – «новый человек», он не похож ни на тех людей, что были в прошлом, скажем – до революции, ни на тех, что населяют другие страны. Он – «особенный». Его главное отличие заключается в том, что это – человек «сознательный». Сознательность такого рода сводится к необходимости безропотно принимать требования начальства, при этом необязательно демонстрировать личную преданность власти («идеалам» «социализма» или «партии» и т. п.), но, как минимум, не выражать неодобрения общим мнениям, спускаемым сверху начальством и пропагандой. Это – человек, принимающий любую, в том числе возможную политику властей без открытого сопротивления[308]. Это – человек, соглашающийся демонстрировать готовность к самопожертвованию ради «будущего страны», «Родины», «партии», «народа» и других идеологических субститутов руководства, но не потому, что он верит этим заклинаниям, а потому что он не считает нужным идти против течения. Он готов терпеть усиление нагрузки на производстве, соглашаться на низкую оплату труда, бедность, карточки, плохие жилищные условия, беспросветность своей жизни и жизни своих детей, поскольку не видит альтернатив этому порядку в настоящем и в будущем.
Следы реализации этого проекта (массовое усвоение подобных образцов, переработка их коллективным сознанием, адаптация к практике репрессивного и пропагандистского институционального воздействия, обживания прошлого опыта и его вытеснение) прослеживаются во множестве исследований нашего центра.
Трудности при интерпретации значимости этого образца (и неосознаваемой коллективной работы с ним) заключаются в том, что траектория эволюции тоталитарного режима совпадала или перекрещивалась с траекториями модернизации страны, частично подавляя процессы развития и усложнения социально-культурной системы, частично стимулируя их. Возникающие при этом своеобразные гибридные формы «традиционализирующей модернизации» создавали дополнительные сложности интерпретации, поскольку закрепление «современных» социальных отношений в повседневной жизни часто принимало вид традиционных, опознаваемых (пусть и «неправильно», «ложно») институтов (сохраняющихся, восстановленных и т. п.), и, наоборот, старые, иногда архаические и примитивные отношения всплывали под вывесками новых «институтов» и учреждений («президентского правления», «парламента», «независимых» СМИ, «частного предпринимательства», «религиозного возрождения», «возвращения к своим национальным традициям и ценностям» и пр.).
Страна на протяжении ХХ века – века незавершенной модернизации – переживала несколько волн насильственного и очень быстрого – по историческим меркам – слома сословно-групповой структуры общества. Обстоятельства и практика уничтожения предшествующих укладов существенно различались – мобилизация в Первой мировой войне, большевистский террор во время Гражданской войны и в годы НЭПа, эмиграция, захватившая высшие и образованные слои и группы, лишение «бывших» гражданских прав, включая доступ к образованию и соответствующим профессиям или местам работы, коллективизация, классовые чистки и массовые репрессии, тотальная война 1941–1945 годов, борьба с буржуазными пережитками и космополитами, введение паспортной системы, этнические и близкие к ним практики дискриминации. Но последствия оказывались схожими: «нормальная» (институциональная) передача норм, ценностей и групповых представлений от одной социальной группы к другой становилась невозможной. Имели место обрывы или разрывы культурного и социального воспроизводства, дефициты регуляции, что влекло за собой и нарастающую девальвацию культивируемых ранее форм социального поведения, «варваризацию» высших уровней нового общества.