вателями той или иной модели человека или характер их распределения в различных сферах общества или его институтах.
Семантика этих форм может указывать как на «восходящее направление» человеческого или общественного движения во времени, которое мы обычно ассоциируем с процессом культивирования, цивилизации, развития, так и на «нисходящие» линии социальных процессов. К последним относятся множество типовых явлений деградации, контрмодернизации, застоя, социального тупика, инволюции, включая и периодические катаклизмы, вызванные историческими «абортами», как их называл А. Тойнби, прерыванием определенных линий существования (например, уничтожением элит или сословий, носителей соответствующего этоса и пр.).
Идеологема «нового» или «советского» человека возникла в 1920–1930-х годах как постромантическая версия субъекта исторических изменений. Ее источниками были визионерство футуристов начала ХХ века, философские спекуляции поднимающегося национализма в Европе, художественный авангард, а также сочинения марксистских публицистов об «утопии коммунистического будущего». Суть коммунистического проекта заключалась в том, что в обществе, свободном от эксплуатации, «ложного сознания», аморализма и корыстной расчетливости буржуазных отношений, человек предстанет в совершенно ином духовном и физическом облике – в виде близкого к идеалу героя, рационально строящего новый мир социальных отношений. От человека «старого мира» его будет отличать осознанная потребность в творческом труде, альтруизм, гуманистическая мораль, ориентация на коллективные ценности, научное (позитивистское) атеистическое мировоззрение. «Новый человек» мог появиться только в результате работы революционной партии после ее прихода к власти. Сама экстраординарность цели и условий строительства социализма предполагали и требовали людей совершенно особого, необычного склада. Этот человек должен быть одновременно и продуктом действия всех институтов коммунистической системы и материалом для их дальнейшего строительства и развития. Тотальному государству соответствовала принципиально новая система социализации и образования – координированная работа массовой школы и вузов, «народной» армии, пропаганды, массовых политических организаций (партии, комсомола, пионерских, женских, военно-спортивных, корпоративных и т. п.), организация «пролетарской» культуры, управляемой посредством «творческих союзов». В действительности же обычный человек должен был встраиваться в условия повседневной жизни, определяемой государственной экономикой с ее принуждением к труду, системой всеобщего контроля и доносительства, пронизывающих все сферы публичной и частной жизни.
«Советский человек» рассматривался и как нормативный образец (лозунг, плакатный и пропагандистский образ в кино, романах, в газетных очерках о передовиках производства), к которому люди должны стремиться, и как мера воплощения этого образца, представленного в сюжетах «перековки», коммунистического воспитания, становления «настоящего человека», борьбы с «пережитками капитализма», с «мещанством» и т. п. Этим понятие «советского человека» принципиально отличается от всех ранее известных в истории социально-антропологических типов личности, которые воспринимались как описания фактически существующих или существовавших ранее характеров, а не как модальные проекции будущего.
Такого рода идеологии и мифологемы характерны не только для СССР, но и для ранних этапов тоталитарных режимов (его аналоги можно найти у нацистов в Германии, в фашистской Италии и в других странах). Но если по отношению к нацизму или фашизму не приходится говорить о проблеме репродукции такого «человека» в силу относительной краткости существования этих режимов (12 и 20 лет), то по отношению к советскому тоталитаризму вполне оправданными оказываются вопросы, как, в какой степени социально-экономические, пропагандистские или репрессивные институты влияли на структуру личности, формировали ее, каким образом этот тип человека сохранялся и повторялся в последующих поколениях? Другими словами, в какой степени этот сложившийся тип личности обеспечивал функционирование и репродукцию институциональной системы позднего тоталитаризма?
Первые попытки свидетельствовать о реальности человека социалистического общества, его эмпирическом (а не идеологическом) существовании приходятся на конец 1950-х годов, когда СССР начал приоткрываться внешнему миру. В 1958 году выходит книга немецкого политолога, писателя и советника К. Аденауэра К. Менерта «Советский человек»[324]. Почти одновременно с ним появляется «теоретический» труд под тем же названием работника отдела пропаганды ЦК КПСС Г. Смирнова[325], за которым потянулись множество эпигонских разработок этой темы коллективами «научных коммунистов». После подавления «Пражской весны» и осознания того, что социализм в принципе не реформируем, последовали эмигрантские пародии самой идеи «советского человека», точнее – ее рутинизации (А. Синявского, А. Гениса и П. Вайля, А. Зиновьева).
Но серьезных попыток анализа, насколько глубоким было влияние советской системы на людей, не было. Историки-«ревизионисты», подвергшие критике концепцию тоталитарного общества-государства (как идеологического и социального монолита), оспаривали само существование особого типа человека при социализме, а потому и не затрагивали тематику социальной и культурной репродукции и ее механизмов. Мало кто из политологов или социологов в 1960–1980-х годах задумывался над тем, какие внутренние факторы могли бы приводить к распаду тоталитарных режимов, если не брать случаи военных поражений.
Напротив, Левада считал эти вопросы принципиально важными, поскольку ответы на них могли пролить свет на ресурсы устойчивости тоталитарных систем. Обсуждение подобных проблем шло на неформальном семинаре, который он вел в 1970–1980-е годы вплоть до краха СССР. Теоретический смысл исследовательской задачи состоял в том, чтобы понять, как связана институциональная система тоталитаризма и зависимый от нее тип личности[326]. Требовалось описать тип человека, бывшего основой функционирования этой системы, ее опорным элементом. Проделав большую работу по анализу антропологических моделей в социальных науках (от «человека экономического» к «человеку играющему»), он отказался от обычной в социологии трактовки человека как полностью социализированного существа, то есть сведения действующего к набору интернализованных ролей и норм, адекватность исполнения которых признается обществом[327].
В центр своей конструкции «советского человека» Левада поставил способность согласовывать антиномические по своему характеру социальные требования и ожидания, предъявляемые индивиду в репрессивном и идеологическом государстве. А это значило, выявление и описание механизмов «двоемыслия», сочетания показной лояльности власти с уклонением от обязанностей следовать ее приказам и правилам поведения.
Художественная литература, кинематограф уже давали для этого богатый материал. Всего через несколько лет после выступлений Хрущева на ХХ съезде КПСС хлынул поток произведений литературы и кино, в которых героизированный и романтизированный образ «нового человека» – коммуниста, «правильного» или «настоящего» человека размывается и сменяется к концу 1970-х – началу 1980-х годов совершенно иным персонажем – образом обычного, растерянного или циничного героя, утратившего представление о своем месте в жизни и смутно сознающего аморализм, свой и окружающих его людей[328]. (Искусство в этом смысле является гораздо более чувствительным инструментом или средством ранней социальной диагностики, но только в том случае, если есть концептуальная рамка интерпретации происходящего.)
Создание в 1988 году Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) – первого научного института такого рода и приход туда Левады со своими сотрудниками позволили начать подготовку, а уже в 1989 году запустить этот проект[329]. Исследование проводилось в момент открытого кризиса советского режима, поэтому результаты первого опроса зафиксировали позднюю фазу существования этого антропологического типа (как мы тогда полагали – фазу его разложения).
Сущность теоретической проблемы «советского человека» (постсоветского человека) заключается в том, чтобы выявить логические и содержательные взаимосвязи распадающейся или меняющейся институциональной системы тоталитарного общества-государства и соответствующего ей антропологического типа (равно как и его изменения или сохранения). Слово «соответствующего» в данном контексте означает не полную тождественность «человека» нормативным требованиям системы и ожиданиям держателей идеологического контроля (морально-политического единства руководства и населения, «партии и народа»), а коррелятивную, функциональную взаимосвязь институциональных и групповых норм этой системы и наборы средств или «механизмов» приспособления к ним. Тоталитарный режим никогда не достигал состояния монолитности общества, даже во времена Большого террора. Он мог вызвать состояние коллективной принудительной мобилизации, заканчивающейся общественной моральной тупостью или массовым «одичанием», но и то, и другое никогда не было окончательным или всеобщим. Относительная самостоятельность человека, вызванная неупразднимой гетерогенностью условий существования[330], выражалась в неполноте требуемой режимом общественной «выдержанности». Следование требованиям властей обычно было показным, подневольная, низко оплачиваемая работа сопровождалась халтурой, разнообразными уклонениями от исполнения, демонстрация лояльности – административным торгом и коррупцией, не говоря уже о трудно прослеживаемых последствиях двоемыслия, дисфункциях, латентных или отдаленных последствиях усвоения подобных образцов и правил поведения.