4) иерархический человек, четко осознающий, что не только экономические и социальные блага (стандарты жизни, потребления, прав, свобод), но и человеческие права, внутреннее достоинство, уважение, «честь», признание человеческой ценности, понимание допустимого, этические нормы, интеллектуальные качества и способности, аспирации, потребности и самооценки распределяются в соответствии с социальным статусом и положением в структурах власти; социальная гратификация и признание, а значит, распределение авторитетности (влияния, легитимности, ценности) носит исключительно пирамидальный характер и не связано с достижениями или особыми личными качествами и способностями индивида; точнее – достижения или способности могут быть признаны исключительно в рамках «должности», границах «страты» или положения в системе иерархических статусов; это означает, что универсальность норм, оценок, принципов гратификации здесь не признается, не работает; санкции любого рода, как позитивные, так и негативные получают исключительно партикуляристское, ситуативное значение, почти всегда с учетом принципа «взирая на лица»; в таких социальных обстоятельствах понятие «элита» (как механизма самоорганизации, селекции достижений) не работает, в общественном дискурсе оно отсутствует, поскольку «номенклатуре» уже сама идея «элиты» глубоко чужда, и она искореняет ее со всей мыслимой враждебностью[342].
5) хронически недовольный человек, прежде всего тем, что предоставляется ему в качестве всем «положенного», а потому разочарованный, завистливый, фрустрированный постоянным и систематическим расхождением внутренних запросов и тем, что ему «дано», тем, что ему предоставляет «жизнь» (это своего рода резидуум невыполненных социальных обещаний и идеологических обязательств предшествующего режима);
6) считающий себя вправе обманывать всех, с кем он имеет дело: как начальство, власть, так и своих близких; это лукавый человек, демонстрирующий лояльность властям и своему окружению, но по-настоящему заботящийся лишь о своем выживании или об очень узко понимаемых прагматических интересах;
7) неуверенный в себе человек, поскольку (из-за неразвитости и недифференцированности, неспециализированности институтов) он никогда не может полагаться на действие правил формальных государственных институтов, а значит, на правовую и социальную защищенность, стабильность, предсказуемость условий своего существования в обстоятельствах хронического административного и социального произвола; практически это означает невозможность для индивида оснований для надежной самооценки и самоуважения, хронический комплекс недооцененности, коллективной ущемленности;
8) вместе с тем это человек, чувствующий свое превосходство, его разочарованность и чувство неполноценности компенсируется сознанием своей (массовой, коллективной) исключительности (причастности к чему-то «особенному», «сверхзначимому», «надиндивидуальному» – великим державе, империи, народу, опять-таки являющемуся одним из остатков, резидуумов идеологии «нового человека», исключительности советского общества, «особого пути» России и т. п.), и в то же время он испытывает неупразднимую ностальгию по идеализируемому прошлому, к которому относит все несостоявшиеся мечты, иллюзии, комплексы, желания; добавим сюда же и связанные с этим разнообразные комплексы, страхи, вплоть до ксенофобии и параноидальной убежденности в существовании внешних и внутренних врагов, темных сил и «заговоров против России»;
9) жесткость предъявляемых к нему нормативных требований и правил снимается не только двоемыслием и лукавостью, но и коррупцией (причем эта коррупция двунаправленная: население подкупает власть, в лице разного рода чиновников и надзирателей, раздатчиков государственных услуг и благ, а власть – население через различные подачки, привилегии, послабления, поощрения, посулы и разнообразные символические знаки избранности или хотя бы выделенности, включая и принадлежность к «особым» статусам и допускам).
Уже из этого перечисления (которое можно продолжать) эмпирически устанавливаемых характеристик массового посттоталитарного сознания (объединяемых в понятии «советского человека») становится очевидным, что специфика посттоталитарной антропологии обусловлена не просто (или не только) инерционностью институтов, оставшихся от предыдущих эпох тоталитарного режима и последовавшей эволюции государственной машины. «Институциональная инерционность» является слишком слабым, внешним объяснением гетерогенности советского человека. Эта версия предполагает всего лишь констатацию все более заметной неравномерности развития разных институтов, разной скорости трансформационных процессов, идущих в посттоталитарном обществе, но она ничего не говорит о причинах этой трансформации. Более того, сама эта неравномерность может быть замечена и осознана лишь с проективной (или идеалистической, ценностной) точки зрения на желаемый ход событий. Мы вынуждены – чисто методически, а не содержательно – дистанцироваться от нашего материала, тем самым занять некоторую гипотетическую или аналитическую позицию, делающую возможной «объективацию действительности» (транзитология, модернизация или демократизация), чтобы иметь возможность сравнения полученного материала с какой-то абстрактной моделью (построенной по принципу «теоретического отнесения к ценности»)[343].
Суммируя ряд описаний отдельных черт советского человека, Левада следующим образом определял его основные черты: принудительная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия, имперский синдром. Советский человек – «это массовидный человек (“как все”), деиндивидуализированный, противопоставленный всему элитарному и своеобразному, “прозрачный” (то есть доступный для контроля сверху), примитивный по запросам (уровень выживания), созданный раз и навсегда и далее неизменяемый, легко управляемый (на деле, подчиняющийся примитивному механизму управления). Все эти характеристики относятся к лозунгу, проекту, социальной норме, и в то же время – это реальные характеристики поведенческих структур общества»[344]. По своему происхождению «советский человек» – человек мобилизационного, милитаризированного и закрытого репрессивного общества, интеграция которого обеспечивается такими факторами, как враги (внешние и внутренние), а значит, «оправданностью» требований быть лояльными к власти, «защищающей» население. Для этого человека государственный контроль привычен (он не может вызывать открытого возмущения или недовольства), равно как и ответное и столь же привычное самоограничение (принудительный «аскетизм» потребительских запросов и жизненных планов)[345].
Каждая из этих характеристик представляет собой механизм управления антиномическими по своему происхождению или сфере бытования ценностными значениями. Подобное положение индивида требует от него постоянного выбора или решения в обстоятельствах, когда ему навязываются варианты поведения, трудно совместимые с его собственными желаниями. Сочетания взаимоисключающих самоопределений или норм действия придает всему образцу неустранимый характер двоемыслия. В этом, собственно, и заключается основная функциональная роль этого образца – соединить несоединимое: официальный пафос «героического служения», «самопожертвования» с вынужденным аскетизмом и хронической бедностью[346]; энтузиазм «творческого труда» с низкой зарплатой, порождающей полную незаинтересованность в результатах работы; имперскую спесь и этническую идентичность; подавление субъективности (коллективная самоцензура в науке и искусстве, эпигонство в интеллектуальной сфере) и преклонение перед мертвым классическим наследием; участие в общественных делах и разрушение гражданской солидарности; призывы осваивать всемирную культуру и массовые фобии перед чужим и незнакомым и т. п.
Сохранение режима могло обеспечиваться только систематическим (относительным) понижением интеллектуального и морального уровня в обществе. По отношению к человеку это ведет к тому, что самыми понятными, задающими принцип интерпретации всех событий во внутренней или внешней политике оказываются самые примитивные, чаще всего – выстроенные по модели экономического детерминизма объяснения (по схеме: кому выгодно?), вульгаризированные мотивы действия. Ценностные мотивы человеческого поведения на любом уровне социальной системы редуцированы до минимума, до уровня соседской склоки. Такой человек подозрителен в отношении всего «иного» и «сложного», которое идентифицируется им как чужое и угрожающее, недоверчив, ибо не знает более сложных и высоких форм гратификации, пессимистичен, поскольку весь опыт свидетельствует о том, что государственная власть использует его как ресурс собственного существования, пытаясь по возможности решать свои проблемы за счет населения, всегда ценой снижения уровня жизни и благополучия, и пассивен, так как любые частные усилия добиться чего-то лучшего в этой жизни могут стать основанием для репрессий и жестких санкций со стороны как власти, так и окружающих. Зная, что добиться чего-то, выходящего за рамки «допустимого для всех», невозможно, этот человек хронически тревожен[347]. Любые состояния неопределенности, многозначности, резкого усложнения ситуации вызывают в нем смесь фрустрации, агрессии и астении, внутреннего «психологического» истощения, так как длительное подавление извне мотивов достижения, работы для себя, самообеспечения парализовало в нем механизмы самоорганизации и поддержания себя в активном состоянии[348]. Поэтому этот тип человека характеризуется специфической индивидуальной безответ