ственностью, склонностью к переносу вины за свое положение на любых значимых других – правительство, депутатов, чиновников, начальство, западные страны, приезжих и любых других, но никогда не на самого себя.
Таким образом, появление и сохранение такой композиции черт («советский человек») подкреплены соответствующими механизмами социального контроля, а значит – набором различных санкций и гратификаций. Предназначение этой идеально-типической конструкция человека – быть инструментом не описания, а объяснения устойчивости системы. По мысли Левады, «советский человек» – это не специфический национальный тип («русского») человека, а обобщенная модель человека тоталитарного и посттоталитарного общества-государства, имеющая парадигмальное значение для целых эпох незападных вариантов модернизации и тоталитарных режимов (в фазе их распада). Эта модель должна находиться в ряду таких генерализованных типов, как «человек играющий», «человек экономический», «авторитарная личность», «человек традиционный» и др.
Описываемый нами «советский человек», как не раз подчеркивал Левада, это идеально-типическая конструкция посттоталитарного человека (человека на поздних фазах рецепции идеологемы «нового / советского человека» и ее реализации в общественной практике). Она фиксирует социальные последствия принятия обществом этого нормативно-ценностного образца коллективного поведения (паттерн) и эмпирические свидетельства его эрозии и распада. В этом плане особенности массового поведения, фиксируемые в ходе массовых опросов и описываемые Левадой и его сотрудниками в качестве характеристик «советского человека», не могут и не должны интерпретироваться как поведение отдельного или реального человека или некой особой «группы». «Советский человек» – синтетическая конструкция, предназначенная для интерпретации наборов различных социальных характеристик (стандартов идентичности, комплексов, стратегий действия: адаптации, консолидации, протеста, достижения, выражения страхов и т. п.), распределение которых в разных социальных группах или средах может (и должно) существенно различаться. И эти различия, собственно, и фиксируются с помощью данной модели взаимосвязи институциональных форм и антропологических характеристик. Сравнивая идеальный тип с данными опросов (мнениями людей), мы можем говорить о большем или меньшем соответствии поведения людей, относимых к разным социальным группам или социальным средам, нормативному образцу. Поэтому не обязательно, чтобы совокупность этих черт или свойств была присуща подавляющему большинству населения. Задача заключается в том, чтобы в ходе анализа образцов установить их функцию: играют ли они «символическую», «нормативную» (предписывающую») или «регулятивную», обозначающую или санкционирующую роль. Важно, чтобы хватало достаточных оснований для того, чтобы можно было говорить о наличии взаимосвязи между группой или институтом (то есть общими конструкциями коллективного поведения, идентифицируемыми в качестве «института» или «группы») и «человеческими свойствами», для того чтобы делать вывод об обусловленных ими социальных следствиях или зависимостях «человеческих представлений» от морфологической и функциональной структуры общества.
«Типичный» набор характеристик такого человека широко распространен, хотя и не принадлежит абсолютному большинству. В выраженном и концентрированном виде названная совокупность черт присуща 35–40 % всего населения, составляющим ядро этого типа, однако, в ослабленной или менее выраженной форме эти свойства человека проступают у 55–65 % россиян[349]. Но чтобы сохранять свою нормативную значимость (быть образом апеллятивного «большинства», от имени которого осуществляется аргументация или убеждение, что «так и надо поступать», представление, что «все так думают», «все так ведут себя», «все так считают»), такой массив «среднего», «обычного» человека в обществе, придающего инерцию всему целому, оказывается вполне достаточным[350].
Особая значимость и функция «советского человека» не означают, что в российском обществе отсутствуют другие социально-антропологические типы человека. Напротив, каждый социальный институт «отбирает» для себя необходимые для исполнения соответствующих функций характеристики людей или формирует свой акцентированный социальный тип человека. Но их функциональное значение для поддержания всего целого будет очень сильно различаться. Поэтому принципиально важным оказывается распределение этих характеристик в обществе – наличие их у групп, выступающих для других в качестве образцовых или принудительно навязывающих их другим в качестве моделей. Так, в открытых современных обществах на ранних стадиях их эволюции наиболее значимым образцом человека выступал предприниматель, буржуа – носитель индивидуальной рациональности и здравого смысла, позднее становящийся представителем «среднего класса». В развивающихся странах таким стандартом мог быть военный или харизматический национальный лидер, в других – моральный авторитет и т. п. Набор таких черт выступает как нормативная доминанта человеческих типов; с ним (набором образцов – социальных и культурных паттернов) должны считать другие акторы, даже если их взгляды доминируют или задают тон в общественном мнении.
В современной России ни «предприниматель», ни «военный», ни «священник», ни «ученый», филантроп или политик не представляются в качестве привлекательной у молодежи модели выстраиваемой жизненной карьеры; скорее на роль подобного образца в последние годы выдвигается модель «чиновника» – беспринципного и коррумпированного функционера, оппортуниста и патриота.
Левада связывал крах советской системы, растянувшийся на несколько лет (1988–1993), с невозможностью воспроизводства этого типа «человека». Он полагал, что в чистом виде можно говорить лишь об одном советском поколении – том, которое родилось между 1920-ми и 1930-ми годами, было воспитано уже сформированными советскими институтами, жило в этих условиях, и чей постепенный уход из жизни может служить объяснением развала соответствующей институциональной системы[351].
Для таких утверждений в конце 1980-x – начале 1990-х годов имелось достаточно оснований, подкрепляемых материалом эмпирических исследований. Однако в 2000-х годах, вместе с начавшейся сменой «поколения перестройки», резко усилились консервативные и ностальгические настроения, задавшие рамки рекомпозиции авторитарного режима, и стало очевидным, что воспроизводство советской системы продолжается, по меньшей мере частично, что многими было воспринято в качестве явлений реставрации. В одной из своих последних статьей Левада пересмотрел свое понимание «одного поколения советского человека», а это, соответственно, вновь поставило вопрос об устойчивости такого антропологического типа[352].
Исходя из проведенного ранее анализа процессов в российском обществе, мы можем говорить, что распад тоталитарной системы обусловлен целым набором факторов. Речь идет не о действии какой-то одной, пусть и крайне важной причины, а о невозможности воспроизводства всей системы институтов в целом, о столкновении интересов в высшем эшелоне управления страной, падении управляемости системы, вызванном незаинтересованностью людей в продуктивной работе, в истощении ресурсов принуждения.
На протяжении последних 30 лет мы наблюдали, как быстро меняется структура взаимодействия в тех сферах, в которых слабеет или исчезает прежний государственный монополизм, как быстро возникают новые социальные организации и формы взаимодействия (бизнес, массовые коммуникации, массовая культура, образцы потребления и образы жизни). Однако неизменным остается опорный институт тоталитарного общества – структура бесконтрольной власти, меняющей формы своей социальной организации, персональный и кадровый состав, даже правовое, включая и конституционное, обеспечение. Именно властные институты и те, на которые власть опирается – суд, армия, политическая полиция и другие спецслужбы и силовые структуры, а также система образования (типовая средняя школа, вузы) оказывают угнетающее влияние на развитие в институциональных сферах, лишенных связи с символическими значениями национального целого. Их потенциал динамичного развития сдерживается самыми грубыми и простыми репрессивными средствами, «механически» – коррупцией, связанной с монополией на власть, и административным принуждением. Но назвать их «инерционными» уже нельзя, поскольку эти институты играют важнейшую функциональную роль в сложившейся системе, они обеспечивают – при всей сомнительности своих практик – достаточную для сохранения опорных институтов степень массовой поддержки или, по крайней мере, – подавления массовых протестов и выступлений, которые могли бы угрожать держателям власти. Кроме того, все большее социальное значение получают те домодерные традиционные институты, которые в принципе ориентированы на консервацию социума (например, православная церковь).
Таким образом, мы имеем дело с противоречивым сочетанием в настоящем институтов из разных исторических эпох, принадлежащих к разным режимам, разным социальным системам, но именно эта композиция нейтрализовала или стерилизовала возникший в ситуации развала советской власти потенциал трансформации и модернизации страны.
Сами по себе эти институты не могли бы функционировать, если бы они не опирались на соответствующие массовые стереотипы и убеждения, составляющие ядро «советского человека». Исследования, проведенные за эти годы в рамках проекта «Советский человек», свидетельствуют об устойчивости многих массовых представлений, играющих важнейшую роль в поддержании коллективной идентичности, а соответственно, референции массовых запросов и базовых ориентаций (например, таких, что суммируются в наборе характеристик «государственного патернализма», милитаризма, великодержавности). Межпоколенческое воспроизводство этих символических представлений обязано функционированию не только очевидных репродуктивных институтов (школы, вуза, армии), но и самому институциональному контексту, социальной среде, допускающей подобные представления и символы. Возникающие новые институциональные структуры (например, экономические образования, формы массовой культуры или новые коммуникативные посредники) оказываются либо индифферентными, нейтральными по отношению к старым репрессивным институтам, либо малозначимыми, влияние которых легко преодолевается более мощными по характеру интересов структурами, стремящимися получить квазитрадиционную легитимацию. Такое соображение заставляет нас сделать следующее умозаключение: недостаточно ограничиться указанием на номинальную функцию института, необходимо выявить его латентные воздействия на поведение людей и социальные дисфункции в рамках всей социальной системы. Поэтому рассмотрим структуру самого понятия социального института как центральной категории в анализе системы социа