льного воспроизводства. Речь идет о концептуальных и содержательных связях между конструкцией «хомо советикус» и конструкциями механизмов воспроизводства этого типа, оказывающегося, по выражению Левады, «институтом институтов».
Социологическое понимание института заметно отличается от распространенной сегодня в российской литературе по социальным и экономическим наукам экономической концепции[353]. В последней институт рассматривается как совокупность устойчивых правил действия, создающих организационные формы поведения («предприятие», «крупный бизнес», «государство» и пр.). Здесь понятие «институт» совпадает с понятием «организация» или специальным образом не разводится с ней. Я иначе определяю понятие «социального института»: социальный институт – это устойчивое социальное взаимодействие, воспроизводящееся независимо от персонального состава действующих лиц, поскольку оно закреплено внешним, правовым образом. Право может быть неформальным, обычным, или формальным, кодифицированным, представленным другими институтами. Важно, что субъективно полагаемый смысл взаимодействия обусловлен не только самими акторами, но и третьими (персонифицированными, личными или генерализованными, безличными) участниками, предполагаемые нормативные реакции которых (санкции, гратификации) действующие учитывают в своем поведении. «Социальный институт» предполагает не просто регулярно повторяющуюся структуру социального взаимодействия, но и дополнительные «механизмы» (коды поведения) репродукции этих правил взаимодействия, а значит – научение им, слежение за их соблюдением (процедуры социализации), системы социального контроля над их поддержанием, возможно также – над устранением в них несогласованности и противоречий. Институт – это не только система или набор норм и правил поведения, на которую ориентируются актор, его партнер / партнеры или третьи лица, не включенные в актуальное взаимодействие, но могущие в принципе быть включенными в неопределенном будущем, поскольку все они с высокой и предсказуемой вероятностью следуют в своих ожиданиях адекватному поведению участников взаимодействия, но и условия их воспроизводства в дальнейшем.
Таким образом, в социологическом понятии социального института подчеркнута длительность взаимоотношений, их структурность и зависимость от других институтов, то есть системный характер упорядоченных отношений в обществе. Это значит, что нормы (правила), определяющие порядок социальных структур, содержат регламентирующие предписания по своему введению, использованию и ограничению, что они «независимы» от функционального назначения института (выделены из корпуса самих правил конкретного взаимодействия), а значит, передаются какими-то другими процедурами, нежели сами предписания (нормы) рассматриваемого взаимодействия. Появление институциональных подсистем – это признак «развития», идущей социально-функциональной дифференциации института (и социальной системы в целом). В культурном плане развитие означает отделение форм актуального взаимодействия от их «записи» (и содержания записи от языка их «форм»), а значит – личности акторов от самих норм.
Для меня здесь важно подчеркнуть надличный (или как раньше говорили, «объективный») характер института, сохраняющегося помимо воли и желаний включенных в него акторов[354]. Экономисты, когда говорят об институтах, имеют в виду «социальные организации» (коллективные субъекты действия в экономике: фирмы, компании, ассоциации малого или крупного бизнеса и т. п.), которые могут и не пережить смены состава участников взаимодействия. Социальный институт[355] не сводится к системе правил и норм, а включает в себя механизмы социального контроля как над соблюдением, так и над поддержанием этих правил и норм. Институциональные нормы (и это их непременное отличие от организации, которая может основываться на мягких конвенциях или временных соглашениях) требуют обязательного закрепление их в «праве». Последнее может быть обычном правом или формализованным. В последнем случае оно предполагает сведение нормативных положений в нормативно-правовые и процессуальные кодексы, оказывающиеся продуктом работы специализированных инстанций по их соблюдению, по инициированию санкций против нарушителей, проводимых в полном соответствии с разработанными рациональными процедурами. Кроме того, социальный институт включает в себя неявные (как в случаях традиционных институтов, например церкви или семьи) или – и с течением времени приобретающие все больший объем – явные процедуры научения, обучения, образования, социализации, выделяющиеся в специальные институциональные подсистемы, делающие институты все более специализированными, а значит, более сложными, то есть дифференцированными, а следовательно – взаимозависимыми.
Обучение в широком плане предполагает (и чем дальше, тем больше) не просто демонстрацию целостного образца действия (как это имеет место в традиционном обществе или в ситуациях традиционного поведения, сохраняющегося в нынешнем модерном обществе – ритуалах разного рода: похоронах, кулинарном и пищевом поведении), но и расчленение его, специализацию по отдельным функциональным составляющим. Традиционная социализация сводится к воспроизведению целостного образца действия в самом поведении, от лица к лицу, без специальных посредников: учителей, учебников, ситуаций обучения, в самом непосредственном действии, все равно – производственном, сексуальном или ритуальном, которые трудно различимы в архаических фазах. «Модернизация» (а стало быть, разделение «работы» и «дома», места и времени регламентированных извне, формальных и «домашних» занятий) начинается с обучения «нормам» (при соответствующем наборе все более расширяющихся и умножающихся санкций со стороны непосредственного окружения, а затем и специализированных институтов) и завершается «рецепцией» ценностей, определяющих смысл функционирования института как целого. Ценности, в отличие от норм, не связаны с механизмами социального контроля, а потому не предполагают санкций в актах выражения своей значимости. Ценностям, в отличие от нормативных предписаний, нельзя «научиться», поскольку это не набор непосредственных ситуативных предписаний или обобщенных благ (медиаторов мотивации действия). Ценности – по определению – это всегда «меры», то есть соотношения различных по источникам значимости, глубоко интернализованных и генерализованных социальных регулятивов поведения. Это субъективно устанавливаемые соотношения расходящихся (не обязательно конфликтующих) нормативных систем групп и институтов. Ценности проявляются исключительно как субъективно значимые императивы и лишь в двух модальностях: «образцовости» или «обязательности» (долженствования). Поэтому ценности как тип регулятивных образований присущи лишь высокодифференцированным и специализированным обществам и их группам.
Само их появление может служить предпосылкой и характеристикой формирования «субъективности», современной личности, не принадлежащей целиком ни к одной социальной группе или общности[356]. Ценности – характеристика только очень сложных дифференцированных и специализированных институциональных систем; наличие их в том или ином виде, в свою очередь, можно считать признаками процессов интенсивной социальной дифференциации. Функция ценностей – включение или управление социальными нормами. Отличие последних от ценностей заключается в конкретном наборе или диапазоне санкций, от позитивных – поощрительных и вознаграждающих гратификаций до негативных – осуждения и репрессий. Без санкций не может быть социального контроля, а значит, нормативного представления социальных ролей и конституирования ролевого взаимодействия. Только при более или менее определенных рамках того, что составляет ролевой набор института, а стало быть, и «драматургию» социального взаимодействия, возникают устойчивые социальные ожидания, аспирации, планы действующих лиц, делающие поведение акторов предсказуемым и предвидимым и тем самым понимаемым и принимаемым в расчет другими с той или иной вероятностью[357].
Там, где речь идет о санкциях за «нарушения» морали, за насаждение «дурного вкуса» в эстетике, о преследованиях за убеждения (преступления против «религии», идеологии, национальной культуры и пр.), там не может быть и речи о «ценностном уровне регуляции», там мы имеем дело с тоталитарным, авторитарным или квазитрадиционным (но не «современным», даже если мы синхронисты) режимом, каким являлся СССР или нынешний Иран[358].
Собственно то, что мы подразумеваем под «модернизацией», и состоит из процессов постоянной институциональной дифференциации и специализации, разделения и усиления взаимозависимости и контроля, и протекает в форме систематического подразделения на все более сложные специализированные структуры. Наглядным примером (как собственно модернизационных процессов, так и антимодернизационных явлений) здесь может быть развитие науки (с усилением специализации ее областей и обучения, усложнением проблем экстранаучных последствий науки – этических, экологических, правовых и т. п.) или судебно-правовой системы (появлением все более специализированных судов: уголовных, административных, ювенальных, семейных, различных арбитражей или мировых) и т. п. Там же, где, как в нынешней России, существует слабо дифференцированная судебная система, находящаяся в зависимости от структур господства и традиционного авторитета, – там мы имеем дело с явлениями блокирования модернизации или даже с контрмодернизацией. Симптомами этого можно считать и отсутствие специальных форм обучения или образования судей, и появление судейской бюрократии и другие формы подавления личной независимости судей, равно как и возбуждение дел по явно неправовым, например политическим, основаниям (как в случае с организаторами выставки «Осторожно, религия» или с «делом ЮКОСа»).