тами или символами) происходит интеграция социальных институтов. «Доверие» – это знак присутствия в системах значений одной, данной сферы отношений (медицины, права, политики, экономики, транспорта и др.) значений других подсистем институциональной системы в целом. Поэтому любая сфера институциональной регуляции содержит компоненты и символы «доверия»: в здравоохранении доверие врачу и лекарствам, в экономике – партнерам и учреждениям, в праве – духу законности и судье как исполнителю правосудия, в образовательных учреждениях – учителю, в науке – получаемому знанию и компетенции ученого, в армии – командиру, во власти – политическому лидеру партии, демагогу, держателю авторитета и т. п.
Доверие включает три содержательных момента, определяющих оценку ситуации и характера предполагаемого поведения партнера, а значит, и самого взаимодействия: 1. интегральное (ценностное) определение мотивации «другого» – партнера действующего, основанное на чувстве солидарности и полагаемой общности разделяемых норм и принципов (включая и этические представления, обычаи, предполагаемые реакции социального окружения на нарушении норм и другие групповые конвенции); 2. оценка вероятности предполагаемого поведения «других», вытекающего из институциональной упорядоченности регулярных действий, являющихся предметом деятельности этого института; 3. расчет на выраженные или предполагаемые интересы партнера, шансы или вероятность взаимных ожидаемых эффектов и результатов, основанных на предшествующем опыте подобных взаимодействий и рациональности структуры действия, самого действующего и его партнера.
Доверие усиливается по мере повышения коллективной сплоченности, регулярности и упорядоченности поведения – от индивидуальных сделок или договоров к альянсам и групповым конвенциям, а далее – к институциональным формам поведения. Предсказуемость институционального поведения в общем и целом гораздо выше, чем группового и тем более – индивидуального, но только в том случае, если структуры формального и неформального взаимодействия не расходятся и не оказываются в конкурентных отношениях друг с другом или не образуют латентные дисфункциональные системы, когда один контур отношений может существовать только за счет другого. Мы доверяем надежности железнодорожного расписания или регулярности движения поездов метро в большей степени, нежели обещаниям придти «точно вовремя» наших близких, коллег или друзей, поскольку социальное взаимодействие (поездка в метро) гораздо проще и технически детерминировано, нежели всегда более сложные по составу и привходящим мотивам отношения с близкими и знакомыми.
Доверие (по своей семантике и социальной семиотике) – это метафорическая связь институтов между собой, символическое присутствие значимости других социальных институтов (символы состояния социальной дифференцированности и функциональной взаимозависимости институтов и групп между собой) в зонах проблематичного взаимодействия. Поэтому, чем сложнее (развитей, дифференцированней, специализированней) становится социальная система, тем выше значимость элементов и символов «доверия», санкционирующих неизбежно возрастающую степень неопределенности.
Но именно поэтому доверие в принципе не может быть полностью кодифицированным, рационализированным, инструментализированным до состояния «цель – средство», как это пытаются делать ученые экономисты, поскольку оно метафорически, символически выражает значимость других норм поведения в категориях анализируемых взаимоотношений, а значит, указывает на принципиальную нередуцируемость одной семиотической системы к другой. Более того, символы доверия как раз указывают на барьеры взаимоотношений, неупразднимую и крайне важную «иррациональность» одной системы значений (норм, принципов) по отношению к другой. Левинсон когда-то, разбирая социальную семантику дефицита и «блатных отношений», указывал, что пароль: «я от Ивана Ивановича» (в ситуации, когда говорящий может и не знать, кто такой конкретно, персонально «Иван Иванович», однако ясно понимает его социальную роль в данном случае) означает использование кода близких, персональных отношений (характерных для внутригрупповых и неформальных взаимодействий – членов семьи, соседей, дружеских компаний) для санкционирования в принципе безличных взаимодействий, но оказывающихся не просто неэффективными, но и дисфункциональными для действующего, а иногда даже и опасными или рисковыми. Но это лишь код, язык, семиотика отношений, а не вступление в собственно родственные, дружеские или клановые взаимосвязи. (Точно так же, как переход на английский в ситуации паспортного контроля в международных аэропортах не делает говорящего или пограничника англичанином или американцем.) Такой язык снимает или преодолевает неопределенность и риски формальных институциональных ролевых взаимоотношений и связанных с ними дефицитов.
Но и сам по себе язык не является нейтральным средством коммуникации – он задает горизонты понимания (пространство «игры») и правила взаимного поведения, перенося на безличные и формальные ситуации нормы и обязательства, характерные для досовременных сообществ и групп, или, другими словами, упраздняет значимость формальных правил и обязательств (значимость современных институтов), низводя социальную реальность до нужного или приемлемого – знакомого, понимаемого, управляемого уровня.
Крайне важно подчеркнуть, что обратный ход – от неформальных, квазиличных отношений к современным, формальным и кодифицированным – становится после этого уже невозможным. Социальная ситуация в этом плане уже необратима, поскольку процедуры систематической примитивизации социальных отношений не имеют обратной силы, разрушая структуры и смысловой потенциал более сложной системы. «Фарш невозможно провернуть назад», как пелось в пародии на знаменитый хит А. Пугачевой.
Таким образом, символы «доверия» (которые в содержательном плане очень различаются) в функциональном плане играют идентичную – и ключевую роль в интеграции институциональных структур в общую социальную систему. Это знаки переходов («портов», говоря языком компьютерщиков) и связей разных социально-морфологических образований: групп, институтов, общностей, структур отношений. Но сами по себе эти символы еще ничего не говорят о том, какова структура этой системы: имеем ли мы дело с агрегатом разнородных образований или, напротив, с «организмом», все части которого работают на сохранение или развитие целого. Для понимания того, какой тип отношений «управляется» данным «доверием», необходимо выделять разные смысловые структуры доверия. Доверие, возникающее при формальных и сложно дифференцированных институтах или их системе, предполагает «дальний радиус» отношений, генерализованные способности взаимодействовать с партнерами, не принадлежащими к кругу непосредственно личных связей, способность к социальному воображению, следованию формальным правилам поведения (включая вежливость, толерантность и дружелюбие), рациональности, готовности к смене точек зрения и перспектив, без которых невозможно социальное понимание, а также отсутствие подозрительности и установок «упреждающей» защиты, неагрессивность, то есть все те качества, которые входят в набор значений, называемый «коммуникабельностью», «социабельностью».
Напротив, доверие «первичного толка», аффективное, личностно окрашенное, охватывающее только ближний радиус действия, блокирует и подавляет способности к более сложным взаимодействиям. Оно ограничено и не передаваемо (по определению). Это отношения «мы / они», «свои / чужие», сохраняющие гетерогенность ценностно-нормативных систем и правил взаимодействия, их иерархичность (если брать вертикальный, властно-символический аспект социальной морфологии) или мозаичность (если рассматривать горизонтальные, локальные или сетевые отношения). Такого рода ячеистые структуры парализуют и язык, и мышление, и воображение, не допуская эволюции в сторону рецепции или создания более сложных структур[381].
Особенности социализационных процессов в современной России заключаются в том, что первичное или базовое доверие к социальному окружению (к миру), складывающееся в семье, благодаря матери, относительно бесконфликтным, теплым и эмоциональным отношениям с ней, не распространяется за пределы ближайшего круга социального взаимодействия[382]. Все опросы «Левада-Центра» начиная с 1989 года показывают, что именно с семьей связаны основные интересы, желания, ценностные ориентации и зоны доверия[383]. (С. Марголина пишет в связи с этой «деформацией» семьи и с особенностями социализации к противоречивой системе институтов о «советском матриархате как «равноправии в деструктивности» и «вечном пубертате советского мужчины»[384].)
Первое распределение ролей примерно таково: сильная мать (аффективная привязка детей к ней и к узкому кругу первичных отношений в семье) – слабость отца (невыраженность достижительского образца, сдвиг ценностных ориентаций с профессии, работы, карьеры на другие, замещающие общие гратификации моменты: круг мужского общения с внутригрупповыми нормами признания, алкоголь, рыбалка, мужская компания и пр.). Значимость матери была и остается очень противоречивой: ее статус в семье был тем выше, чем большей была неудача отца во внешнем социальном (профессиональном) мире и дискредитация его авторитета. Отец обычно (наиболее распространенный тип семьи со средним образованием) – не столь значимая фигура, как мать, поскольку он и в советских условиях и в кризисные 1990-е годы не мог предложить сыну убедительной модели отложенного успеха, заслуженного благодаря отсроченному удовлетворению, накоплению профессиональных ресурсов, самодисциплине и упорству в труде.
Возьмем данные молодежного опроса, проведенного осенью 2006 года (N = 1800 человек, от 15 до 30 лет). Отношения молодых людей (обоего пола) с родителями заметно различаются: о взаимопонимании и самых близких отношениях с матерью говорили 52 % опрошенных в возрасте 15–19 лет (о конфликтных отношениях – 11 %); с отцами ситуация выглядит иначе: о близости и понимании заявили лишь 37 % (конфликтные отношения – у 10 %). Однако примерно у 15–16 % молодых людей этого возраста отцов либо нет, либо они длительное время не живут с семьей. (В среднем более четверти молодых людей (27 %) прожили всю жизнь или значительную ее часть без кого-то из родителей.) Неблагополучных (неполных) семей больше среди низкостатусных и малоимущих групп населения, занятых неквалифицированным трудом (там без отцов растут 21 %).