Так, если обратиться к данным опросов «Левада-Центра», самой серьезной проблемой российского образования респонденты чаще всего называли «отсутствие интереса у учеников к учебе», на протяжении последних лет эта позиция возглавляла список проблем среднего образования, в 2003 и 2009 годах ее называли, соответственно, 43 и 49 % в среднем, молодежь даже несколько выше – 52–50 %. На втором и третьем месте в 2009 году у населения в целом стояли «плохая материальная база школ» (46 %) и «низкая дисциплина» (36 %), у молодежи отмечалась также озабоченность «высокой платой за обучение, ростом дополнительных денежных затрат» (39 %)[388]. При этом «достаточным» для себя большинство считало получение высшего образования (44 % респондентов в молодежном опросе); о необходимости закончить два высших учебных заведения – еще 7 %, а 1–1,5 % опрошенных ориентировались на аспирантуру или учебу за рубежом. Следовательно, более половины населения готовы претендовать на университетский диплом, но не готовы затрачивать соответствующие усилия – поступать в вуз планировали лишь 26 % молодежи (2009).
Иначе говоря, уровень внутренних самооценок (но не аспираций!) неоправданно завышен, тогда как процесс учебы девальвирован или выведен за скобки как «незначимый». Тем самым обесценивается внутренняя работа, усилия по самоограничению человека, самодисциплина, необходимые для получения знаний и хорошего профессионального образования, а значит, дисквалифицированы и задачи по планированию будущего, по рационализации собственного поведения. Это расхождение между непроблематизируемым отношением к себе (довольством собой, не нуждающимся во внешней оценке) и бесцеремонной готовностью к присвоению знаков чужих достижений (девальвация образования как такового, прежде всего высшего) чрезвычайно характерно для нынешнего состояния массового сознания в России. Несовпадение запросов и гратификаций указывает на хроническую несбалансированность самооценок, выдающих комплекс неполноценности или, что правильнее – низкую ценность человека как такового. Косвенным подтверждением этого вывода можно считать отсутствие в массовом сознании идеи нормы «здоровья» как артикулируемой и инструментализируемой социальной ценности, нет и систематической рациональной деятельности по поддержанию своего здорового состояния, но есть постоянная мнительность, подозрительность в отношении того, «как я себя чувствую», разлитая, диффузная хроническая тревожность, включающая и страхи по поводу болезни детей и близких, о которой неоднократно писали авторы «Левада-Центра»[389], или другие проявления ценностной определенности (например, исторической амнезии)[390].
Можно, конечно, говорить, что мы имеем дело с инерцией советского времени, когда расширенное поточно-типовое производство людей с дипломом о высшем образовании при склеротизации каналов вертикальной мобильности и, соответственно, отсутствии должной системы гратификации дискредитировало и обесценило сам статус человека с высшим образованием, не подтвержденный подобающей зарплатой и уважением в обществе, но мне кажется, что такое объяснение явно недостаточно или даже неверно. Для основной массы абитуриентов и студентов характерна средняя по интенсивности мотивация к учебе, не сводящаяся, естественно, к получению лишь «корочек», но и не предполагающая установки сознательно и последовательно добиваться максимально качественного образования, прилагать для этого немалые усилия, отказываясь от непосредственного эффекта. Например, важным дифференцирующим признаком установки на образование (отделяющее тех, кто поступает в техникумы или средние профессиональные учебные заведения, от тех, кто хочет учиться в вузах, в особенности ориентирован на получение высококачественного образования) выступает, согласно опросам, стремление к немедленному получению такой работы, которая обещает достаточно высокую зарплату после окончания обучения, но оказывается лимитированной в своем росте в будущем. То есть значимо конкретное представление о размерах дохода, позволяющее завести семью, но сразу же обрезающее возможности роста в будущем. Напротив, у тех, кто готов «инвестировать в себя», отказываясь от немедленного удовлетворения материальных запросов, шансы с течением времени добиться и высокого статуса и, соответственно, гораздо более высоких доходов, заметно превосходящих уровень средней профессиональной квалификации, выше примерно в 1,5–2 раза.
Подчеркнем, что лишь для 10–15 % населения (и молодежи) ориентация на получение высококачественного высшего образования не просто декларируется, но и сопровождается реальными усилиями по подготовке к поступлению в вуз и последующими усиленными занятиями в процессе учебы (фактически же добиваются действительно качественного образования, требующего массы усилий и самостоятельной работы, лишь 2–3 %). Но это именно то соотношение модернизационного потенциала российского общества и основной массы населения, которое мы фиксируем в любых других отношениях (пропорции либерально и провластно настроенных избирателей, готовых много и интенсивно работать или настроенных на небольшой, но гарантированный заработок и работу, противников авторитарного режима и основной массы принимающих его и т. п.), не просто перевешивающее этот потенциал динамического развития, но и во многом подавляющее его, стерилизующее, нейтрализующее самыми разнообразными способами – от цинизма до государственного патернализма, оказывающегося самой мощным фактором признания и поддержки авторитарной власти, блокирующей импульсы к модернизации. А это значит, что действуют гораздо более общие механизмы социализации в обществе, чем это может показаться сегодня[391].
Представленная в более или менее значительных масштабах аномия, вызванная неадекватным поведением, обычно сменяется апатией. Социальная пассивность – это реакция на кажущееся состояние безальтернативности жизненных стратегий и усиление разного рода компенсаторных механизмов и авторитарно-традиционалистских комплексов (от милитаризма и ксенофобии до ностальгии по утраченной великой державе). Успехи в учебе не являются ни индикатором статуса семьи, ни индивидуального достоинства. Падение интереса к образованию, равнодушие к собственному будущему, в том числе примирение с плохим и усредненным обучением, есть показатель слабости ценностного поля, мотивирующего индивида стремиться к успеху и достижениям, быть лучшим и показать себя в этом качестве.
«Успех» путинской реставрации (или имитации) советского тоталитаризма (в соединении с имитацией имперской или даже царской стилистики) объясняется не только эффективностью пропаганды, усилением распределительной роли государства (ставшей возможной благодаря высоким ценам на нефть и газ). Отказ от государственной планово-распределительной организации экономики и жесткой партийно-хозяйственной организации общества и переход к частично рыночной экономике и псевдоплюралистической электоральной «управляемой демократии» сделали режим более гибким и адаптивным к вызовам нового времени. Однако сохранение авторитарных структур господства закрыло перспективы демократизации и перехода к правовому государству. Реанимированные архаические мифы и идеологические представления, появившиеся еще в начальный период русского национализма (идея органического единства тысячелетней России, имперская геополитика, православная Русь как осажденная крепость, панславизм и антизападничество и др.), стали новой основой легитимации власти. Усиливающийся контроль над гражданским обществом, ликвидация политической конкуренции, свободы СМИ, зависимость судебной системы, юстиции и полиции от власти диктатора[392] оборачиваются кастрацией интеллектуальных элит или их вульгарным подкупом, «взятием на содержание». Речь не только о цензуре или смене собственников СМИ, монополизации пропаганды, но и о подчинении образовательного процесса целям патриотического воспитания, ликвидации автономии науки и искусства. Проституирование «интеллектуалов», готовых обслуживать и оправдывать власть, лишает массы населения каких-либо средств защиты против демагогии, с одной стороны, а с другой – ведет к моральному падению и деградации общества в целом. Влияние силовых структур – генштаба, спецслужб (ФСБ = КГБ) на руководство страны, умелое использование морального капитала церкви отражается в общей традиционализации общественной жизни, в возвращении символов и стереотипов, интерпретаций, характерных для советского времени или еще более ранних эпох. Апелляция к прошлому (в том числе ресталинизация[393]) оказывается чрезвычайно убедительной для массового сознания, поскольку содержательно все эти риторические образцы (трактовки истории, социального порядка, реальности международных отношений и т. п.) хорошо знакомы, а потому понятны. Новые интерпретации оказываются публике недоступными, поскольку доступ к информационному пространству закрыт для работ серьезных историков.
Каждый из перечисленных признаков или характеристик «советского человека» (идентификация с государством, иерархический эгалитаризм, имперский синдром, ограниченность горизонта, ксенофобия и др.) представляет собой свернутое или конденсированное выражение истории, стереотипов предшествующих стадий модернизации, более ранних институционализированных практик и идеологических трансформаций (идущих, по крайней мере, с 20-х годов ХХ века). Такая, например, очень сложная по составу и функциям характеристика, как «исключительность», «особость», принципиальное отличие «нашего человека» (советского, русского) от всех других, его неповторимость, могла получать на протяжении десятилетий самое разное содержательное наполнение: от утопии «нового человека», строителя нового, небывалого мира, соответственно, его превосходства в моральном, психологическом, героическом или творческом плане над всеми другими или уж совсем вырожденное и остаточное представление об уникальности «православной цивилизации русских», быстро расползавшееся в 90-х годах прошлого века, после краха СССР – до уничижительного «мы – хуже всех», «мы – нация рабов», «пример того, как не надо жить». Но как бы не ставился акцент в значениях этой амбивалентной составляющей – уверенность в своей избранности или гордость за героическое прошлое, ракетно-ядерное превосходство, компенсаторное утверждение своей исключительности, защитный изоляционизм или унизительное сознание отсталости страны и ее н