[408]. Вебер проводил различие между «оценками» или практическими оценочными суждениями (Werturteilen, praktischen Bewertungen) и теоретической процедурой «отнесения к ценности» (Wertbeziehung), значение которой он осознал благодаря работам Г. Риккерта. Последняя, по мысли Вебера, является важнейшей конститутивной процедурой в отборе материала, различении значимого и незначимого. Ценностные идеи не только указывают выделяемые содержательные обстоятельства, подлежащие анализу, но и задают направление поиска каузального или иного, например функционального, объяснения. Они суть выражение познавательного интереса ученого, без которого не происходит концептуального синтеза – основы образования теоретических понятий. «Трансцендентальной предпосылкой всякой науки о культуре является не то, что мы определенную, или вообще какую-либо “культуру” находим ценной, а то, что мы – культурные люди, одарены способностью и волей сознательно занимать позицию по отношению к миру и наделять его смыслом»[409]. «Gesinnungslosigkeit und wissenschaftliche “Objektivität” haben keinerlei innere Verwandschaft» («“Отсутствие убеждений” и научная “объективность” не имеют между собой ничего общего»[410]. Кроме того, отмечу для читателя: «Наука как профессия» не является изложением методологических принципов понимающей социологии Вебера, это публичная лекция и ее смысл совершенно другой – помочь учащемуся осознать этический характер своего профессионального выбора. Чтобы не быть заподозренным в произвольности своей трактовки, расходящейся с обычными в академической среде стереотипами и предрассудками ученых профессоров, отошлю читателя к недавно вышедшей очень полной (более 1000 стр.!) интеллектуальной биографии Вебера «Страдания мышления», написанной Йоахимом Радкау. «Бесконечно часто цитируемый доклад от 7 ноября 1917 года “Наука как призвание и как профессия” лишь в очень ограниченной мере воспроизводит характер его собственных занятий наукой. Сам он был полной противоположностью тому зашоренному специалисту, которого он там изобразил в качестве специалиста современного типа. Пользуясь лишь горсточкой цитат из названного сочинения, нельзя постичь своеобразие и характер его работы»[411]. К занятиям чистой теорией (или в его языке – «методологией») Вебер относился резко отрицательно, называя их «методологической чумой»[412].
Формально неприятие ценностных оснований такой научной деятельности принимает вид критической оценки устаревшего концептуального аппарата или методологических подходов, реже – обвинений в «идеологии разочарованных интеллигентов», шестидесятников, переживающих утрату иллюзий из-за несовпадения нынешних процессов с ожидаемыми переменами. Отвергая большие исследовательские задачи, «постмодернисты» претендуют на смену образцов исследовательской работы. Поскольку те, кто выдвигает обозначенные претензии, уже не очень молодые преподаватели, понятна их озабоченность своим статусом в академической и университетской среде.
Я хотел бы, освободившись от чисто персонального рассмотрения этих манифестаций, рассмотреть, в какой степени сам факт выхода на сцену российских подражателей западному постмодернизму и их претензии на новое слово в науке отражают состояние дел в отечественных социальных науках. Мне это кажется более важным и необходимым, нежели разбираться в тонкостях словесных игр «качественной» (феноменологической, этнометодологической и т. п.) социологии – российских версий европейского или американского постмодернизма 1970–1990-х годов. Тем более что это уже приходилось делать, но в другое время[413].
«Большие проблемы» в социологии предполагают специфический аппарат интерпретации: язык институциональных систем, длительных массовых процессов, социетальный уровень рассмотрения проблематики изменения и пр. Российские сторонники постмодернистской ревизии социологии, напротив, предпочитают (точнее, декларируют) методические подходы микросоциологии – анализ практик, фреймов, этнометодологические приемы, «качественные методы», позволяющие избегать больших обобщений и теоретических абстракций, а тем более, как им кажется, оценок или ценностных суждений, которые они иногда отождествляют – и не без оснований – с публицистикой.
Сказать, чтобы в российских социальных науках были заметны хоть какие-то признаки интереса к теоретико-методологической проблематике социального познания, нельзя, хотя бы уже потому, что до сих пор не было ни сколько-нибудь значительных обзорных работ, ни серьезных дискуссий, в которых бы анализировались парадигмальные противоречия интерпретации получаемых отечественными социологами данных. Есть заметные расхождения в политико-идеологических установках социологов, но не в технике или характере предметных объяснений, поскольку никаких собственных теоретических или методологических идей у сторонников государственнической науки не возникает и возникнуть не может[414]. Мелкотемье же и ползучий эмпиризм, не говоря уже о тех, кто обслуживает администрацию, особых комментариев не требуют и споров не вызывают, несмотря на некоторые предпринимаемые к тому усилия.
Для дискуссии о дифференциации теоретических школ и методологических подходов нужны прежде всего сами эти школы и подходы, производящие оригинальные предметные и эмпирические знания, признаков которых пока не видно. Независимых и свободных исследований слишком мало, и, как мне кажется, степень разнообразия падает. Поэтому пока все сводится к школярским по стилистике, но по сути эпигонским играм в «споры о методе»[415].
Никаких принципиальных открытий не видно как со стороны, условно говоря, «СоцИса», так и со стороны тех, кто давно выступает с постмодернистскими манифестациями, хотя отдельные запоминающиеся работы, безусловно, есть. Отмечу, впрочем, что предметная работа при этом заметно расходится с теоретическими декларациями[416].
Разговоры о том, что надо бы что-то обсудить, время от времени возникают (и нынешний симпозиум тому очевидное свидетельство), но обсуждения как-то не получается, по крайней мере на российском материале[417].
Новые методы появляются, как известно, в форме «открытий», то есть описаний ранее неизвестного материала или нового описания известного материала, рассмотренного с «неожиданной» стороны. Открытия предполагают смену ценностной перспективы рассмотрения материала, «новую» конституцию «предмета». Но для этого нужны «убеждения», «образ мыслей» (по-веберовски: Gesinnung), кристаллизацией которых и являются «ценности», а стало быть, и особая заинтересованность в реальности, которая есть дело внутреннего личностного выбора исследователя и не может быть предметом обучения или институциональных конвенций. Сложность заключается в том, что сами теории не являются нейтральными словарями и парадигмами, их использование подчинено логике институционального поведения в науке, с одной стороны, и познавательного (ценностного) интереса, с другой. Соответственно, анализ теоретических средств вынужден принимать во внимание не только то, как согласуются в процессе исследования языки разных научных сфер, предметных регионов («практик»), но и то, как при этом применяются специфические языки описания, чем они отличаются от языков объяснения (генерализованных концептуальных препаратов, чистых конструкций), как последние используются применительно к эмпирическому материалу (то есть специально уже препарированному, описанному в выделенной перспективе фактическому массиву данных социальных взаимодействий или социального поведения), а также каковы сами правила отбора различных языков – теорий, концепций и т. п.
Теоретических дискуссий в российской социологии нет, потому что нет теоретической работы в отечественной социологии (равно как и в других гуманитарных дисциплинах)[418]. Более того, следует сказать, что такая работа скорее нежелательна для большинства занятых в этих сферах[419]. То, что сегодня у нас значится под рубрикой «теоретическая социология», является довольно произвольным по отбору материала пересказом чужих слов и идей, в адекватности которого часто стоит сомневаться. Разумеется, среди многих статей на эти темы почти всегда можно найти и несколько работ серьезных авторов, как правило, давно занимающихся историей социологии или преподаванием иной гуманитарной дисциплины. Но в целом они редки, и не потому, что хороший анализ или интерпретация – вещи сами по себе редкие, а потому что их появление не носит характер систематической работы, то есть они не находятся в общем силовом поле коллективного поиска и разработок. Ни те, ни другие не делают погоду в отечественных социальных и гуманитарных науках. Это индивидуальные достижения отдельно работающих преподавателей и историков социологии. Подчеркиваю этот момент специально: достигнутое удачно работающими авторами не воспроизводится, не аккумулируется в общих приемах исследовательской работы (будь то эмпирические разработки, концепции или история социальной мысли). Они остаются частными достижениями отдельных ученых или авторов, пишущих на общие темы, а это указывает на отсутствие или слабость в наших науках механизмов селекции достижений в практике конкретных разработок, неэффективность системы отбора и признания подобных достижений, а стало быть – незначимость