внутриинституциональных принципов гратификации и оценки продуктивной работы, имманентных для самого института, его внутренней конституции. Об этом ниже.
Пока что нет никаких признаков учета этого движения к реальности, к пониманию социологией сложности и гетерогенности социокультурной материи (это был бы первый признак собственно теоретической работы). Болезни российской социологии (социальных наук в широком смысле) давно и всем известны: это интеллектуальная трусость или отсутствие интереса к реальности, приводящие к творческому бесплодию и серости (отсюда – нужда в заимствовании флажков и символов). Рассуждения о «необходимости теории» в социологии или шире – социальных науках оказываются суррогатами моральных и ценностных самоопределений, попытками привстать на цыпочки, показывая, что мы уже большие, и разыграть спектакль «сцены настоящей науки». По существу же, перед нами «покушение с негодными средствами», так как не только нет интереса к собственно теоретической работе или нет соответствующей квалификации у тех, кто претендует на занятия теорией, но нет (и это, пожалуй, самое главное) интеллектуальной среды, которая могла бы воспринимать новые идеи, не говоря уже о том, чтобы их систематически вырабатывать.
Стерильность отечественной науки – следствие особенности ее внутренней организации.
Признаками того, что у нас нет потребности в теории, я считаю, как говорил это много раз, отсутствие дискуссий, прежде всего по расходящимся интерпретациям одних и тех же данных, одних и тех же подходов, описаний, обсуждений корректности использования тех или иных предметов описания и пр.[420]
Можно спорить о том, стала ли за последние 15–20 лет ситуация в этом плане лучше или хуже и изменилась ли она вообще. Первый вопрос здесь: с чем сравнивать и как оценивать?[421] Если сравнивать ситуацию в социальных науках с советскими временами, как это делают И. С. Кон или В. А. Ядов, то, несомненно, мы должны отметить некоторый прогресс: расширение масштабов исследовательской работы, разнообразие ее тематики, появление новой литературы, повышение методического и технического уровня эмпирических исследований и т. п. Однако я бы указал и на очевидные проявления внутренней деградации, характеризующие состояние дисциплины в последние годы и связанные, на мой взгляд, с утратой чрезвычайно важных ценностных моментов исследовательской работы, мотивации познавательной деятельности. Поэтому сравнивать нынешнее положение, на мой взгляд, нужно не только с предшествующей фазой (такое сравнение дает вполне очевидные позитивные изменения), а с уровнем «должного», с тем понимание теоретической работы, которое присутствует у Кона или Левады, с «идеальным» представлением о теории, пониманием, для чего она нужна, как связана с корректной, серьезной исследовательской работой[422].
Мне уже приходилось отмечать некорректность широко распространенной практики прямого заимствования понятий или концепций западных социальных наук и их механического приложения к российской реальности. Но выводить из этого заключение, будто нам не нужен опыт европейской или американской социологии, будто российская реальность, общество и история настолько уникальны, что их изучение не нуждается в западном теоретическом аппарате, было бы неверным или недобросовестным занятием. Доказывать, что такая деятельность крайне необходима, несмотря на все недостатки и ущербность нынешней рецепции, связанной с длительной изоляцией российской науки от мирового развития, значило бы «ломиться в открытые ворота». Но из этого совсем не следует, что не надо менять характер освоения этого ресурса. Сегодня чаще используются «слова», оказывающиеся всего лишь ярлычками приобщенности к современному состоянию (знаками нормы, интеллектуальной моды на то, что сегодня «носят» в Европе или в Америке), но за рамками понимания остаются сам проблемный генезис этих понятий, их функциональный смысл, драматический характер процедур образования новых теоретических понятий, то, в каком общественном контексте, как появляется на свет научная «проблема», какими средствами она фиксируется, в какой концептуальной перспективе разрабатывается, какие возможности открываются с выбором именно такого-то аппарата, а что при этом неизбежно теряется, что может быть компенсировано или дополнено обращением к альтернативному подходу и т. п.
Обсуждение эффективности понятия можно вести только при условии ясного понимания, в ответ на какую социальную или культурную, интеллектуальную коллизию, исследовательскую задачу выработан соответствующий термин, какой у него ценностный или идеологический бэкграунд, как он связан с историческими, культурными, групповыми или политическими интересами, каковы его функциональные возможности (генерализационные, модальные, идеографические), его смысловые ресурсы (ассоциативный ряд) и пр. Если бы это имело у нас место, то, я уверен, были бы признаки серьезной теоретико-методологической дискуссии по вполне содержательным проблемам социального знания, были бы задействованы не последние по времени публикации, с которыми ознакомились те, кто учился или стажировался в зарубежных университетах и вынес оттуда то, что там на тот момент было актуальным, а гораздо более ранние пласты социологической работы, ресурсы основного корпуса позитивного социологического знания (сложившегося в 1930–1960-х годах), сегодня остающегося по существу мало известным у нас[423]. Чтобы обсуждать продуктивность научных понятий, необходима история этих понятий, история соответствующих концептуальных разработок, то есть динамика их смысловых трансформаций на разных фазах работы. Ничего экзотического в таком подходе нет, сошлюсь в качестве примера на соответствующий анализ такого ключевого понятия, как «тоталитаризм», потребовавший длительных дискуссий в среде историков, социологов и политологов.
Подобных разработок в российской социологии нет, могу утверждать это с уверенностью. В результате мы в нашей литературе сталкиваемся с массой, по существу, по функции, оценочных понятий, остающихся в предметном смысле фантомами, с неясным эмпирическим референтом («средний класс», «гражданское» или «сетевое» общество и пр.). Поэтому попытки начать «дискуссию о методах» (хотя бы в виде: что лучше – «фреймы» или «практики», как это было в программе нашего симпозиума) вне контекста отечественных разработок могут быть лишь беспомощной симуляцией профессиональной деятельности, рассчитанной на сравнительно невзыскательную публику. Подобного рода суррогаты механизмов самоорганизации науки или разновидности «карго-культа» весьма вероятно будут популярны в среде постмодернистских эпигонов, поскольку именно такое «обновление» затребовано нынешними социологами, в этом плане принципиально отличающимися как от западных коллег, так и от уходящего поколения.
Апелляция к тому, что сегодня в России называется «теоретическими проблемами социологии», имеет совершенно другой смысл и функциональное назначение, нежели в западной социологии. Там речь идет о рационализации средств и оснований познавательной деятельности. Здесь призывы такого рода связаны с дефицитом средств и оснований профессиональной идентификации (отчасти – дефицитом специфически академической гратификации), в основе которых также неявно лежат проблемы ценностного самоопределения и мотивации научной работы, выбора объекта исследования и соответствующих средств анализа. Истощенность ценностной сферы, за символы которой идет жестокая конкуренция в образованной среде, смысловая, нравственная и культурная бедность общества, оставшаяся от тоталитаризма, – вопрос чрезвычайно чувствительный как для общества в целом, так и для такого зависимого от этих вещей института, как наука, прежде всего социальная наука.
Почему, собственно, в России нет запроса на теоретическую работу? Попробую развернуть этот вопрос иначе: а как вообще возникает запрос на теоретическую работу? В каких обстоятельствах нужна теория социологии, и что это такое?
Признание важности теоретической работы, значимости теории в социальных или социально-гуманитарных науках складывается по меньшей мере из трех источников. Во-первых, теория, генерализующая концепция, которая дает объяснения целому ряду «темных мест» в социальной жизни, оказывается не просто средством описания действительности, а принципом ее понимания, объяснения того, что происходит в обществе, истории, в самом человеке. Это важнейшая функция социального знания, предназначенного для общества, для публичной рефлексии. Подобные широкие схемы интерпретации множества явлений действительности, охватываемой данной схемой, становятся фазами самоконституции общества, если говорить о социальных науках, или фазами самоконституции дисциплин, дающих предметные конструкции целых областей знания, «предметных регионов». Их появление представляет собой концентрированный ответ на социальные, идеологические и ценностные коллизии, существующие в обществе. Познавательный интерес, требующий появления подобных теорий большого класса, мотивирован, как говорил Вебер, «бегущим светом великих культурных проблем». Таковы теории рационализации, современности, модернизации, теории личности и им подобные социетальные или антропологические конструкции, включая идеи культуры, истории и пр. В зависимости от степени генерализации объяснения теория может играть роль «черного ящика», когда в ее структуре свернуты множество факторов и схем взаимосвязей, процессов, или нормативной смысловой конструкции «социального действия» (института, группы и пр.).
Специфика «социологии как науки о действительности» вытекает из ее методологической установки: социология это наука, предмет которой составляют структуры социального взаимодействия, предполагающие, следовательно, акты понимания действующими друг друга. Именно сфера понимания является границей социального, а механизмы понимания (ресурсы «культуры») – тем минимумом дисциплинарной «онтологии», базовых конвенциональных конструкций дисциплинарной реальности, без которых не может обходиться ни одна наука. Другими словами, социология – это наука, в которой процесс теоретизирования исходит (логически первично) из актов субъективного смыслового полагания. Такая посылка устанавливает принцип элиминации всего, что находится за рамками понимаемого, – никакой метафизики, никакой априорной реальности. Но выделение значимого (отделение от незначимого) и важного в каких-то отношениях, интересного для исследователя материала обеспечивается исключительно личностным познавательным интересом ученого, его собственным субъективным отношением к происходящему. Подчеркиваю этот аспект,