сь!» Хотя, случалось, давал повод для подобного. Самая сильная из ее реакций на такие ситуации — улыбка или возглас: «О-о!»
Однажды я ждал ее вечером, ее все не было. Приехала в час ночи.
— Где ж ты была?
— Меня похитили.
— Как?!
— Так. — Она была совершенно спокойна. Разве что чуть бледнее обычного.
Оказалось, вот что случилось. Она подъезжала к дому, зашла в универмаг, уже был вечер, пол-одиннадцатого. Когда вернулась к машине, почувствовала, что ей в бок упирается дуло револьвера.
— Открывай дверь!
Вооруженный бандит сел вместе с ней в машину. Грязный свитер, безумные глаза.
— Поезжай, — сказал он.
Она поехала.
— На фривэй.
Она выехала на фривэй. Гнали по прямой сорок пять минут.
Когда на женщину направлен револьвер не вполне нормального и, скорее всего, преступника, трудно найти подходящие слова, чтобы его образумить. Ким их нашла.
— Знаете, — сказала она, — я так устала, что вы получите очень мало удовольствия, если будете меня насиловать.
— Разворачивайся, — сказал человек.
Она развернула машину. Поехали назад. Выходя, он сказал:
— Учти, если кто-нибудь узнает, тебе несдобровать. Я знаю, где ты живешь.
Другая после такого потрясения могла бы оказаться в больнице. Ким была невозмутима. Зато весь ее темперамент выплескивался в ревность. Поводов я ей не давал, но это значения не имело: ревновала она меня безумно, запредельно. По большей части выражалась это в том, что она навзрыд плакала. Когда это случалось дома, с этим как-то можно было мириться. Но если где-нибудь посреди банкета — все вокруг, и я первый, испытывали неловкость.
Мы много поездили, были с ней в Париже, Милане, Москве. Она даже научилась считать по-русски. Познакомил ее с мамой. Помню, она приехала на премьеру «Евгения Онегина» в «Ла Скала». Сидели компанией человек в шесть за столом. Подошли какие-то две девочки подписать автограф. Я что-то писал на их программках и вдруг почувствовал страшный удар по коленной чашечке — Ким изо всей силы врезала мне ногой под столом.
— Ты что!
Она молчит. Смотрит в стол.
— Я знаю, что думаешь, когда подписываешь им автографы.
Такая она была.
Мы поехали в Лондон, жили там все время постпродукции «Поезда-беглеца». Жили чудно, она была очень заботлива. К моему приезду с работы всегда все было готово, она знала, где какие магазины поблизости, куда бежать за покупками. После картины мы решили поехать отдохнуть в Испанию, на Майорку. Была ранняя весна, апрель, вскоре я должен был ехать с картиной на фестиваль в Канн.
Я понимал, что с Ким мне будет трудно: и я ее замучил, и она меня замучила своей ревностью. Мне хотелось взять в Канн свою дочь от Вивиан Сашу, которую не видел уже года три. Надо было как-то начать примирение с Вивиан, я вовсе не хотел, чтобы Саша меня забыла. Но везти в Канн дочь и любовницу не хотелось: все трое чувствовали бы неловкость такой ситуации. Я сказал Ким, что, наверное, в Канн поеду не с ней, а с дочерью, которая давно ждала этой встречи.
Мы сидели в этот момент на балконе, утро было прохладное. Ким ничего не сказала. Но в тот же день попыталась покончить с собой. Я обнаружил это, когда мы поехали в город. Ким выглядела совершенно пьяной, блаженно улыбалась.
— Что с тобой?
— Ничего. Все хорошо.
Я почувствовал: что-то не то. Развернул машину, привез ее обратно, увидел записку и пустой пузырек из-под таблеток снотворного, записку, тут же помчался с Ким в госпиталь. Ее откачали, я провел с ней ночь. На следующую ночь мы летели в Лондон, и я уже знал, что дольше жить с ней не буду. Расставаться с ней мне было сложно. Она — хороший человек. Правда, немного скучна, по-американски стерильновата, но могла бы быть прекрасной женой.
Мы прожили вместе года три. После «Возлюбленных Марии» был «Поезд-беглец», потом — «Дуэт для солиста». Мы расстались, когда я приступил к «Застенчивым людям».
Я уехал в Луизиану, уже начал снимать, позвонила Ким:
— Может, попробуем еще раз. Я буду совсем другой. Ты меня не узнаешь. Я не могу без тебя.
— Не надо, — сказал я.
— Я приеду.
— Если ты это сделаешь, тебя отправят назад с полицией.
Вдобавок ко всему разговор был очень не вовремя. Я был на площадке, репетировал с актерами. Больше мы не виделись.
После «Возлюбленных Марии» у меня появился новый источник дохода — реклама. Снимать ее я начал во Франции. Первый мой рекламный ролик был о черном кофе, сделал я его очень стильным, он оказался чрезвычайно успешен, получил много премий.
Благодаря рекламе я познакомился со множеством красивых и очень красивых женщин, но самое главное — с первоклассными операторами. Все лучшие операторы мира работают на рекламе. Я познакомился с Паскуалино де Сантисом, снимавшим с Дзефирелли, Висконти, Брессоном, с Тонино Делли Колли, снявшим «Евангелие от Матфея» и «Однажды в Америке», с Гварнери, которого считал вообще гением — потом я снимал с ним «Ближний круг».
Реклама требует огромной концентрации образности. Но, конечно, рекламу я снимал не с таким профессиональным блеском, как, к примеру, Ридли Скотт, автор «Бегущего по лезвию бритвы», «Чужого», — он сделал себе на рекламе состояние.
Реклама и сама по себе — работа очень интересная, и денег много за нее платят. Когда пошли деньги, крыша у меня поехала, я решил, что могу себе очень многое позволить, и по советской привычке расслабился. Стал летать первым классом, останавливаться в лучших отелях, вокруг — манекенщицы. Приезжаешь на три дня съемок, два дня подготовки — и сто тысяч в кармане. Заказы сыплются, кажется — ты себя уже по гроб обеспечил... Жизнь показалась легкой, доступной, и это самое опасное: почивать на лаврах никому не позволительно. Я поверил в свой успех, а он оказался иллюзией, возвышающим обманом. Ох, как этот обман меня подвел!
Как только я расслабился, качество работы снизилось, моя репутация рухнула — мои связи с продюсерами порвались.
Из рекламы вылетаешь быстро — в ней все взаимозаменяемы. Незаменяемых нет. За твоей спиной — очередь голодных молодых режиссеров, и они работают не хуже тебя. Самовыражения в рекламе — минимум. Единственное, что надо, — удовлетворить клиента, стоящего за твоей спиной. Каждый кадр заказчик — за твоей спиной. Потому каждый кадр прорабатывать надо так, чтобы заказчик был доволен. Философия элементарна. Вам нравится — хорошо. Не нравится, скажите как — сейчас переделаем.
На одну рекламу, снимавшуюся в Бразилии, мне прислали молоденькую манекенщицу, похожую на мышку. Сероглазая, с милым незапоминающимся личиком, с синеющим от холода носом — я заставил ее покачаться в гамаке, снял с одного ракурса, с другого. Ничем особым она меня не поразила. Обмылок. Через месяц-полтора открываю журнал. Заголовок: «Граф Спенсер женится». Граф Спенсер — брат принцессы Дианы. А с ним стоит она, графиня Спенсер, наша мышка-норушка. Что он в ней нашел! Сейчас они уже развелись...
Мир манекенщиц, мир моды, такой привлекательный с внешней стороны, — мир жестокий. Незаменяемых манекенщиц, как и режиссеров, нет. Все красивые и все заменяемые. Эта сегодня занята — ладно, давайте другую. На место одной приходит другая. Индивидуальности нет. Есть только звезды, профессионально отработанные, — такие, как Клаудиа Шиффер, хорошенькая кошечка, а открывает рот — уши вянут. Большинство красавиц звезд умом и образованностью не отличаются. В семнадцать-восемнадцать красивая девушка, с длинными ногами, с замечательным лицом попадает в рекламу. Она начинает зарабатывать — сначала пятьсот долларов в день, потом — полторы тысячи, потом — две с половиной. Снимается десять дней в месяц. Появляются ухажеры, везде — ее фотографии, она ездит только первым классом, летает только на частных самолетах, живет только в люксах, вокруг миллионеры, желающие одного — затащить в постель.
Девушке начинает казаться, что жизнь уже состоялась — так и будет продолжаться. Она больше нигде не учится. Зачем ей школа, у нее и так уже есть все... В 27 лет она уже никому не нужна, вылетает из тележки и жизнь вокруг оказывается совсем иной.
За витринами домов моды, за кулисами подиумов, где они столь обольстительно великолепны, скрываются истерические усталые женщины, половина из них — на наркотиках. Попасть в этот мир очень сложно, вылететь — легче легкого. Между домами моды — жесточайшая конкуренция.
Я часто задумываюсь, насколько обманчивы звездные миры — неважно, в какой сфере — кино, поп-музыке, моде, неважно где — в Париже, Москве, Голливуде. Все на вид так мирно, красиво, привлекательно. Прекрасно одетые красивые люди вручают и получают премии, обсуждают замечательные проекты, рассказывают в интервью о своих сокровенных планах, заключают контракты, снимаются, появляются на экранах... Одни завоевали успех, другие проваливаются, но снова работают и добиваются успеха. Снова «Оскары», «Ники», «Тэфи», «Эми»... Как тянет попасть сюда, навсегда поселиться в этом мире!
Но как все напряжено в нем! Сколько слез, рыданий, истерик, самоубийств, воплей ненависти, дикой резни, хруста ломаных костей, треска хрящей, разорванных смокингов и вырванных с корнем волос. И так — за каждый контракт, за каждый поворот судьбы. Кто будет играть, кто не будет играть? Какие интриги идут вокруг этого! И если ты уже на этом ринге, если рвешь зубами чье-то мясо, продираясь к контракту, считай себя счастливцем. Все другие стоят в бесконечной очереди, и им никто ничего не предлагает. Ну, может быть, есть контракты поменьше, и продюсеры поменьше, и драка вокруг них тоже поменьше, но суть, в общем и целом, такова. Снаружи цивилизованный лоск, фраки и смокинги, внутри — джунгли, где каждый каждого норовит съесть. В Голливуде это особенно очевидно. Там гигантские деньги, которые могут прийти и уйти в одночасье, и драка за них титаническая.
Не в деньгах счастье, а в том, что они есть. Я это испытал не раз.