— Где она?
— Не знаю, — проворчала хозяйка.
— Как давно ее нет? Мы — друзья Алисы и беспокоимся о ней.
Картинка сложилась. Когда я представился милицией, хозяйка воскликнула: «Вот сучка!» — подумала, что ее пропавшая дочь во что-то влипла. Значит, ее нет уже давно.
— С утра нет. Шарахается где-то. — Женщина отвела взгляд и напряглась.
— Не с утра. Ее нет уже три дня, так? — настаивал я, стараясь сдержать вскипающую злость.
— Че вам надо? Проваливайте! — Она попыталась захлопнуть дверь, но я сунул кед в проем, рванул дверь на себя — женщина вылетела в коридор.
Из кухни, из соседних квартир высунулись соседи. Илья остался за моей спиной. Что он делал, я не видел.
— Не три, а два. Проваливай, сказала! — Женщина замахнулась шваброй — я шагнул навстречу, перехватил ее за ручку, резко крутнул, вырывая палку из рук.
— Ваша дочь пропала, — отчеканил я. — Возможно, она мертва: в городе работает серийный убийца. А вы… даже не чешетесь!
Она разинула рот, чтобы заорать, но встретилась со мной взглядом и отступила на шаг.
— Ой, мертва! Шляется где-то.
— Вы написали заявление о пропаже? — спросил я тоном строгого следователя.
— Да курва эта только рада будет, — проскрежетала походящая мимо полулысая бабка с кастрюлей, плюнула на пол. — Тьфу, шалашовка!
И поплелась, шаркая тапками и бормоча под нос.
— Она уже сбегала. Я написала заявление, да. А она потом приперлась. Стыда с ней не оберешься!
— Алиса бы пришла к нам, — припечатал я. — Потому — чтобы завтра же было заявление в милиции. Иначе мы пожалуемся на вас в органы опеки, вас лишат родительских прав.
Не заметив страха на ее лице, я добавил:
— И присудят алименты до совершеннолетия.
— Да кто ты такой…
— Павел Мартынов.
Женщина дернула щекой — видимо, она знала отца.
— Вы меня поняли, Алла? Завтра вы пойдете в милицию и напишете заявление.
На миг все эмоции стерлись с ее лица, она кивнула, как болванчик.
— Завтра. Хорошо.
Неужели вняла? Может, и правда недооценивала опасность? И все равно хотелось ударить, еле сдержался. Глаза застелила багровая пелена гнева, я развернулся и зашагал прочь под перешептывания соседей. Илья молча направился следом.
С минуту мы шли молча, наконец Илья спросил:
— Думаешь, все так плохо? И правда… маньяк? Ей же тринадцать лет! Может, бродит где-то?
— Она бы пришла к нам. Но да, пусть лучше где-то бродит.
Воображение нарисовало, что Алиса еще жива, и она в беде. Сидит в подвале, и ее мучают, и все потому, что ее мать — шлюха и конченная тварь, которая выгоняет ребенка на улицу, чтобы потрахаться.
Под ноги попалась пустая бутылка, я со всей дури ее ударил — она разбилась о каменный забор, встревоженная шавка залилась истеричным лаем.
Возле дорожки, ведущей к Илюхиному дому, мы остановились.
— Я ведь завтра уезжаю и ничего не смогу сделать. И ты не сможешь. Черт! — Я запрокинул голову и долго и витиевато матерился.
— Мы с нее не слезем, — пообещал Илья. — Все завалимся к матери и заставим ее пойти в милицию. Или вызовем 02 и пусть разбираются. Не станут разбираться — еще раз вызовем.
Только что они сделают, когда всем на всех плевать? Нашли ли пропавшую Марину, фотографии которой по всему городу расклеены? Вот если бы ментов материально простимулировать! Но это пока никак.
Глава 25Вести с фронта
Как это ни удивительно, но даже вопреки гневу, клокочущему в душе, заснуть удалось быстро. Правда, не в десять, как хотелось, а в начале одиннадцатого: Наташку с Борисом тоже взволновало исчезновение Алисы, и они поделились планами, что утром с ее фотографией собрались прочесывать город, спрашивать у людей, видели ли ее.
Я им завидовал, они сделают все, что могут, пусть их идея и наивная. Как ни старался себя уговорить, что Алиса просто психанула и уехала к каким-то родственникам, например, бабушек-дедушек вздумала найти — Наташка всем рассказала, что Юрка Караев, он же Каюк, исправился и живет у нашей бабушки, с которой мы не общались, а она оказалась классной — воображение все равно рисовало варианты катастрофы, что постигла девочку, причем один ужаснее другого. Если и правда орудует маньяк, Алисы, скорее всего, уже нет в живых.
Утром даже холодный душ не помог окончательно проснуться. Крепкий кофе — тоже не особо. Но когда я открыл рюкзак и увидел там поплывший сникерс, который я нес Алисе, сон ушел мгновенно. Ни бабушке его отдать, ни Наташке с Борей не поднималась рука, это как подарить кому-то вещь покойника, передать эстафету смерти. Но и выбросить его я не смог, сунул под ванну в прохладу, выгреб коробки с остатками угощений: шесть батончиков, восемь жвачек. Две бабушке и Каюку, остальное я оставил на столе — пусть брат и сестра сами делят, не маленькие.
В автобусе я окончательно взбодрился. В моем потертом рюкзаке целое состояние — триста тысяч! Надо быть бдительным. Теперь на взятку в онкоцентр точно должно хватить. Ехал я первым субботним рейсом, и «Икарус» был пуст, как и идущий в Васильевку ЛАЗ с красной полосой, что быстро довез до места. Так что приехал я в начале восьмого.
Сбор абрикосов — не каждому доступная эквилибристика. Плоды хрупкие, если упадут или ударятся о ветку, темнеют и приобретают нетоварный вид. Зреть фрукты начинают с верхушки, куда не долезть без риска, и способов сбора два: с лестницы, но и с ее помощью не всюду дотягиваешься, и сачком на длинной палке. Сачки бабушка сшила заранее: проволока, изогнутая кругом и обернутая тканью, сеть, длинное древко.
Каюк умостился на ветках, как скворец, и снимал абрикосы по одной сачком, опускал его, и бабушка выкладывала плоды в ящик на ткань, чтобы они не повредились. Травмированные абрикосы складывали отдельно. Расквашенные бабушка собирала в ведро, планируя пустить их на самогонку.
Они были так увлечены, что не заметили меня.
— Здоровенная какая, — бормотал Каюк, тянущийся к абрикосу и тыкая в него сачком. — Давай! Ну!
Он осторожно, просто ювелирно покачал плод сачком. Зеленоватые, годные для транспортировки плоды плохо отрывались. Юрка переусердствовал, абрикос сорвался и полетел вниз.
— Су-ука! — взревел Каюк.
Но бабушка успела поймать беглеца и похвасталась:
— Целый!
— Ура! — воскликнул Каюк, увидел наконец меня. — О, Пашка!
— Бабушка прям Яшин! — воскликнул я. — Не пропустила гол! А ты, Юрка — дырка.
— Ща я на тебя посмотрю, — злобно улыбнулся Каюк. — Бери сачок.
Бабушка подбоченилась и лукаво прищурилась.
— А я побуду вратарем!
Я взобрался на дерево, и скворцов на ветвях стало два. Занимаясь делом, мы не переставали общаться.
— Юрка, Алиса из общаги, не помню фамилию… Она с тобой в классе учится?
— А-а-а, Микова! Наша. А чего?
— Она как вообще? Ну, шляется, таскается?
— Она странная. Злобная. Пацанов ненавидит. Помню она мне как даст, ну, ыыы, по колокольцам. И ведь ни за что!
Значит, вопрос о заработке на трассе отпадает сам собой.
— А друзья у нее были?
— Да какие друзья? Она ж злобная. — Каюк ненадолго замолчал, снял абрикос сачком, спустил бабушке. — А чего спрашиваешь?
Я подтянулся, залез выше, среди зеленых абрикосов нашел скопление желтых и прежде, чем ловить их сачком, сказал:
— Она пропала. Мать говорит, что ее два дня нет. Сегодня третий.
— Так и меня дома нет. А я вот он, и мне нормально… Хорошо то есть. Вдруг она тоже сбежала?
Бабушка, вытаскивая фрукты из сачка, сказала:
— Помню, Ирочка обидела младшую, маму Павлика. Очень подло и хитро обидела. Я увидела и отшлепала ее. Она убежала в лес, чтобы нас проучить, ночью вернулась в сарай и с козами провела до утра. Заснула прямо там, с козами, и на рассвете мы ее нашли. Такая история. — Бабушка приняла груз от меня, положила на ладонь гигантский, размером с кисть, продолговатый плод. — Так что рано бить тревогу.
Странно, но ее очевидные и такие простые слова успокоили. И правда, кто мы такие для Алисы? Случайные приятели, подруги, которые не подруги на самом деле.
— Найдется ваша девочка, — сказала бабушка таким тоном, что невольно поверилось: иначе не может быть.
Абрикосов получилось мало, килограммов десять — дня через три не будем успевать собирать, а пока еще не сезон.
— Придется ехать на рынок, — вздохнул я.
— Армянские кончились, там нет ничего, а черешня подорожала, — сказала бабушка. — Можно собрать смородину, картошки накопать, и вкладывать ничего не надо. И еще. Идемте покажу фокус.
Мы вошли в дом, где на полу была расстелена новая пленка, расчерченная на одинаковые длинные прямоугольники, рядом стоял тяжелый советский утюг на гладильной доске. Бабушка отрезала один прямоугольник, сложила вдвое.
— Учись, молодежь, пока я жива.
Бабушка положила пленку на гладильную доску, накрыла тканью, включила утюг, и я понял, что она собралась спаивать края, чтобы получился пакет.
— Наташа говорила, что такие пакеты рвутся, — сказал я.
— Объясняйте людям, что это мерные пакеты, пусть кладут в сумки и в авоськи, а взвешивать и фасовать в них удобно.
— Гениально! — оценил Каюк.
А я кое-что вспомнил, достал из рюкзака гостинцы, отдал сникерс и жвачку бабушке и Юрке.
— Спасибо, — удивилась бабушка.
Радости Каюка, неизбалованного подарками, снова не было предела. Он сразу же вскрыл жвачку и достал наклейку:
— Гля! Арни! С красным глазом!
— Куда прилепишь? — поинтересовался я.
— Пока никуда. В школу пойду — на дневник.
Бабушка отдала ему свою жвачку.
— Вот тебе еще на дневник.
Добывая наклейку, Юрка аж язык вывалил от усердия. А я вспомнил, что в детстве мы жевали жвачки беспрестанно. Одну и ту же — по несколько дней, пока от нее не начинал печь язык. Кто победнее, не брезговали и жвачкам, кем-то прилепленными под парту.
— Опять Арни! На мотике! Крутотень! Спасибо, Пашка!
— И вот тебе еще за помощь. — Я протянул ему тысячу.