— Нет! — вскинула голову она. — Не впутывай меня в это!
— На нет и суда нет, — это все, что я смог из себя выдавить. — Спасибо, ма, вкусный суп.
Она захлопала ресницами, не в силах объяснить мою реакцию. А что мне делать? Орать и доказывать? Нет. Что ж, другие пути найду, обходные.
Из ванной выбежала Наташка, посмотрела на меня, на маму.
— Ты что, плакала? Пашка, ты, что ли, довел?
— Ничего он не доводил, — встала на мою защиту мама.
Поначалу мне хотелось рвать и метать, потом сделалось обидно ну просто до слез, что она не хочет ни ради себя, ни ради нас палец об палец ударить.
Но память взрослого открыла то, к чему я пришел годам к сорока: люди только выглядят одинаковыми. Возможности их можно сравнить с птицами, нельзя требовать от других того же, чего и от себя. Есть пугливые пичуги, есть наглые голуби, чайки, которые могут сожрать голубя за неимением другой еды, кобчики, ястребы, орлы. Киви и страусы, вообще не умеющие летать. Пичуга никогда не сможет реять, размах крыльев не тот. Нельзя от нее хотеть того, для чего она не создана.
А я — кто? Уж точно не орел. И не преисполненный благородством альбатрос или лебедь. Скорее ворон — птица, способная выжить в любых условиях и не боящаяся ради своей семьи найти восходящий поток. Пусть он и над помойкой, в которую превращена наша страна, лебедь или альбатрос таким побрезгует.
Можно подумать, я для удовольствия по точкам бегал, унижался. Мог бы крабов целыми днями ловить. Ну а что? Валютчик кофе покупает, на еду и одежду будет хватать — зачем мне больше?
— Я выучила текст для театра! — похвасталась Наташка. — Хотите расскажу?
— Сейчас доем, мы займем зрительские места на диване, и ты выступишь, — предложил я.
Сестра встала в позу, побледнела.
— Прямо так?
— Ага. Там ты тоже перед зрителями будешь выступать. Вот и привыкай.
Она раздула ноздри, но возражать не стала. Уселась в свое кресло, где теперь спал дед…
— Кстати, а где дед? — спросил я.
Ответила мама:
— Поехал в больницу к Роме, потом собирался к старым знакомым зайти, на вашей тренировке в семь обещал быть.
Я зачерпнул последнюю ложку бульона, съел вкусную фрикадельку, оставленную на потом, и сказал Наташке:
— Все, готов. Идем. А то голодный зритель — злой зритель.
Мама посмотрела с благодарностью — за то, что не стал продолжать страшную тему и заставлять ее что-то менять.
Мы уселись на диване. Борис оторвался от рисования и пополнил ряды зрителей, зааплодировал, но я его остановил — Наташка может посчитать, что над ней издеваются.
Сестра вприпрыжку вышла в середину комнаты и проговорила радостно:
— Тринадцатое октября. Наконец-то и на моей улице праздник! — Она изобразила таинственную улыбку и закрыла глаза, потом распахнула их, вытянула шею, словно кого-то разглядывала внизу и вдалеке. — Гляжу и не верю своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет с глубокими черными глазами. — Она закатила глаза, улыбнулась своим мыслям: — Усы — прелесть! Ходит уже пятый день, от раннего утра до поздней ночи, и всё на наши окна смотрит.
Сестра сделала строгое лицо и отвернулась, краем глаза продолжая наблюдать за воображаемым брюнетом.
— Делаю вид, что не обращаю внимания.
Она сделала паузу и объявила:
— Пятнадцатое. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит. — Манера повествования стала задумчиво-лирической. — В награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй. Ответил обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее влюблен и что ради нее мокнет на дожде. Как она неразвита! Ну, может ли брюнет любить брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон.
Наташка изменила голос, мимику и проговорила строго:
— «Может быть, он жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин», — сказала она. Жулик… Глупы вы, мамаша!
Дальше пошел убедительный рассказ о том, как они с Варей соперничали за внимание брюнета — я аж проникся и заслушался, и Боря рот разинул, а на мамином лице было такое удивление, словно она видела свою дочь впервые. Во мне же играло детское злорадство: «Вот, посмотри, какой талант она закапывает! Не быть ласточке воробышком, ей вообще на землю нельзя — может больше не взлететь. И меня с Борькой — в ментовку, ага».
Настроение Наташки резко переменилось, она скривилась, топнула.
— Гадина! — еще раз топнула. — Мерзость! Оказывается, что он все эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся. — Она перевела дыхание и проговорила с презрением: — Сегодня он написал на воротах: «Я свободен и могу». Скотина… Показала ему язык.
Наташка отвернулась, скрестив руки на груди, покосилась на нас. Мы, не сговариваясь, зааплодировали. Я сказал:
— Я, конечно, мало разбираюсь в актерском ремесле, но это было убедительно. А вам как? Мой вердикт: принять Наталью Мартынову в ГИТИС!
— Хорошо, — кивнула мама.
— И мне понравилось, — сказал Борис, сел за стол, со злостью скомкал лист и запустил в угол, как мяч, а потом стал его пинать, приговаривая:
— Нихрена у меня не получается!
Не обращая на него внимания, сестра расплылась в улыбке и сделала реверанс, я чуть разбавил патоку похвалы замечанием:
— Но я бы сперва сделал презентацию, откуда этот отрывок. И даты объявлял чуть более отстраненно.
— Да я вообще последнее число забыла, — призналась Наташка. — Надо было сказать: «Девятнадцатого».
— Кстати, что за отрывок? Аж почитать захотелось, что там дальше.
— Чехов. «Из дневника одной девицы».
Борис продолжил бесноваться, комкая лист за листом и разбрасывая их вокруг. Мы все смотрели на него. Наконец я не выдержал:
— В любом искусстве важно ремесло. Ремесло — всегда рутина. Нужно сидеть и долбить, долбить, долбить.
— Да ну нафиг! — крикнул он, не оборачиваясь.
— А ты думал? — сказал я. — Или малейшая трудность — и ты сдашься, бросишь занятия?
— Хрена! — рыкнул он и раскрыл альбом, протяжно вздохнул.
Я подпер голову рукой, задумавшись над тем, кого бы устроить на винзавод. Бабушка слишком далеко живет. Дед нужен в Москве. Мама слилась. Мы с Наташкой слишком мелкие. Если бы скупить ваучеры, а потом получить на них землю, можно будет построить отель. Но это — очень отдаленная перспектива, а пока ваучеры лягут мертвым грузом на много лет.
Привязываться к месту, открывать магазин я не хочу. Во-первых, некому контролировать продавцов, разве что бабушке, но еще ж ее спросить надо. Во-вторых, времена смутные, не хочется светиться и привязываться к месту. Начнется — тому дай, этому дай, налоговая оперится, будет давить штрафами. Дело, конечно, прибыльное. Потом, когда скрыть достаток будет сложно, можно озаботиться магазином или авторемонтной мастерской для отмывания денег. А пока разъезжать по точкам более выгодно и менее рисково, осталось нарастить мощности.
То же самое с оптовым складом: слишком много возни и побочных расходов. Вот если бы мама согласилась… Но если даже согласится, у нее другой склад характера. Да и стоит засветиться, как набегут обезьяны и станут повторять, вырастет конкуренция, и прибыльное дело перестанет таковым являться. Если играть — то сразу по-крупному, чтобы сливки снять.
А что будет, если братва наедет и бизнес отожмет? Им и сопротивляться некому — бабье царство. Разве что если отца подключить, но он товарищ своеобразный.
К тому же личное обогащение — не то, ради чего меня наградили знанием. С Яном и Каюком хорошо получилось, а беспризорников своих я совсем забросил. Надо бы им удочку дать, хоть в августе пусть заработают, оденутся, обуются.
Дед явился в полседьмого. После сдачи крови он уже совсем отошел, его щеки порозовели.
— Как отец? — спросил я.
— В палату к нему не ходил, — ответил дед. — Да и не рад он мне будет, зачем его волновать? Но так-то получше.
— А Русак что?
Дед пожал плечами и взглядом указал на маму, я догадался, что он по пути на тренировку все расскажет, а сейчас боится ее травмировать. Наверное, дело связано с Лялиной, при упоминании которой ее начинает трясти от злости.
— Неделю точно Раму лежать. Потом неизвестно сколько восстанавливаться. Русак на задних лапках скачет, всех облизывает и чуть ли кофе не наливает.
— Прудников хотел его посадить, — напомнил я. — Вообще ему не место в больнице. Это слыханно — вымогать деньги за ИВЛ. Ведь не факт, что отец был в коме не по его милости.
— Увы, это недоказуемо. Но я с тобой согласен. Люди всегда благодарят за добро, а вымогать, отбирая последнее… — Он усмехнулся и сказал: — Как про нас говорили: последнее даже мент не забирает.
— Так что, этот врач так и продолжит заниматься медицинским рэкетом? — спросила мама.
Дед развел руками, но мне показалось, он что-то недоговаривает. Взяло зло. Но что я могу? Или могу? Надо подумать, вдруг смещение Русака подвинет время на таймере?
— Ну что, падаваны, готовы? — выдал креатив дед, с которым мы недавно смотрели «Звездные войны».
— Всегда готовы! — воскликнул Борис, у которого появилась причина бросить рисовать свои штрихи.
За неделю дед неплохо нас натаскал, я взял на заметку много нового из его системы единоборств.
Глава 24Газуй!
Сегодня в обед я должен принимать работу Канальи. Надеюсь, всего хватило, мой мопед готов, и больше не надо будет по два часа тратить на ожидание автобуса.
Но перед тем, как осуществить задумку, мне надо подготовить маленьких бойцов к выходу в свет, потому что, если Светка и Иван приступят к работе в том виде, в каком побираются, ничего у них не получится. Им надо вымыться. В идеале загнать бы их в детскую поликлинику и проверить на вшей и чесотку, при необходимости провести обработку. Пожалуй, этим я и займусь сегодня с утра.
Рыская по рынку в поисках своих знакомых, глядя, как раскладывают товар оптовики, я все яснее понимал, что в моем плане много белых пятен. Самое большое — кукуруза на рынке так и не появилась. А что, если сторож на кукурузном поле все-таки обнаружится и откажется продават