— Можно с вами на базу? — чуть ли не взмолился Каюк. — Так посмотреть хочется!
— Можно, — кивнул Илья. — Ты ж теперь в клубе.
Глядя на подъезжающий троллейбус, Илья задумчиво сказал:
— Нас уже двенадцать, а наш клуб никак не называется.
— Бойцовский клуб, — подсказала память взрослого, и я будто бы пожал себе руку напротив груди. — А это будет наше приветствие.
— Кру-уто! — Тим аж глаза закатил.
— А вдруг этот жест значит что-то плохое? Типа «хай Гитлер»? — предположила Наташка.
Илья ее поправил:
— Не «хай», а «хайль», фашистский жест называется — зига. Надо поискать в библиотеке, что значит наш жест…
Подъехавший троллейбус распахнул дверцы, и договаривал Илья скороговоркой:
— Но мне он нравится, и я — за!
Мы с Гаечкой подождали, пока друзья погрузятся в троллейбус, и направились к мопеду. Нужно вернуться на пляж и собрать дань за двенадцать лет, а потом можно и потусоваться новым составом, интересно посмотреть, как Каюк вольется в коллектив.
Когда мы приехали, дети все продали. Сегодняшний день принес тридцать две тысячи сиротам, пять — Гаечке и две — Наташке.
На следующий день кукурузы не было, и доход упал: семь тысяч заработали сироты, Гаечка — пять, Наташка — две пятьсот.
Без памяти взрослого я бы не догадался следить за прогнозом погоды, а так меня насторожило штормовое предупреждение на следующий день, и я предупредил Гаечку, которая, распробовав вкус денег, сперва встала на дыбы — нет, мол! Такая фигня меня не остановит. Но потом все-таки прислушалась к голосу разума, ведь, если непогода затянется, придется ей те пирожки под дождем на остановке продавать или нам скармливать. Такая перспектива ее не обрадовала. Как, впрочем, и Наташку, и мы провели время в кругу друзей на базе, потренировались, потом поиграли в мафию.
Каюк балагурил и шутил, но шутки его были плоскими и находили понимание только у Рамиля, но никто его не шпынял и не подшучивал над ним.
Как и обещали синоптики, на следующий день хлынул ливень с грозой, поднялся ветер, а в море напротив мыса, говорят, образовался смерч, который чуть не вышел на берег. И еще, говорят, разлились реки, и город местами затопило.
Значит, по телеку объявят об очередной катастрофе на юге, причем небывалой, гипер-мегаразрушительной. Без памяти взрослого я поверил бы. Но на самом деле такое случалось каждый год: некоторые участки регулярно топило, все это знали, но, видимо, думали, что беда случится не сегодня и не завтра, игнорировали штормовое предупреждение и оставляли там машины, которые потом сносило потоком.
И начиналось: никогда такого не было, и вот опять!
Когда я-взрослый приезжал на похороны матери в 2017 г., с ужасом обнаружил расчищенные и распроданные участки вдоль нашей речки, которая летом превращалась в шнурок, но стоило хлынуть дождю, и она становилась бурным потоком, умножающим вложения горе-землевладельцев на ноль. Так и хотелось встряхнуть тех, кто хочет купить эту землю, и воскликнуть: «Ты сдурел?» Но, скорее всего, у него позиция беременной школьницы: «Это с ними всеми бывает, а со мной такого не случится, потому что это же я».
Ага, Зевс с Перуном на пару увидят твой новый дом и подумают: «Вася клевый мужик, вон, какую красоту настроил, давай не будем его топить?»
Наша база выстояла, вода не стала просачиваться сквозь стены. Одно меня беспокоило: как там мои беспризорники? Маленькие, одни, в полуразрушенном доме. Забились, как котята, в тот подвал. А если его зальет?
Мы с Гаечкой подняли вопрос о том, чтобы на время непогоды поселить их на базе, но за проголосовали только Тимофей и Алиса, Ян был ожидаемо против, ведь Светка с Ваней участвовали в травле, а такое сложно простить.
Гаечка порывалась к ним ехать, но ее удалось переубедить, что это бессмысленно — мы все равно ничем не сможем им помочь, только сами промокнем и, чего доброго, застрянем на обратном пути.
К вечеру тучи разошлись, а ночью снова хлынуло, да так, что вздрагивала земля и казалось, небо рвется с треском и грохотом. Молнии не ветвились, а слепили — свет просто прокатывался по небу, словно Перун гигантским фотоаппаратом со вспышкой снимал Васин дом.
Утром в новостях ожидаемо напугали небывалой непогодой, показали смытые в море дома и машины Вась, которые отказывались видеть очевидное. Но на завтра пообещали солнце, и Гаечка решила испечь немного пирожков, а Наташка — трубочек.
От Ильи я позвонил деду, узнал, что он благополучно добрался и завтра съездит на склады, купит и передаст мне кофе, а после займется организацией торговых точек. Я тут же отзвонился бригадиру, напомнил о себе и сказал, что процесс идет.
Утром замирающим сердцем я отвез Гаечку на пляж — жаль было ее труд, она рисковала, если море желтое от смытой с суши грязи, купаться никто не пойдет и ничего покупать не будут. Сашка подбежала к воде и вздохнула:
— Мутная. Но не фатально грязная.
Я бы в такой купаться поостерегся, но отдыхающим, которые догуливали отпуска, было все равно, и народ наводнил берег.
— Сегодня, чую, рано отстреляетесь, — сказал я. — Может, вас подождать?
— Было бы клево! — улыбнулась Гаечка и зевнула.
Вместо восьмидесяти, она испекла сегодня сорок пирожков.
Я поехал к детям, испытывая перед ними чувство вины. До подъема добрался за пять минут, спасибо, Карп, а дальше пробирался, переступая с камня на камень и волоча мопед. От грунтовки, ведущей наверх, вообще ничего не осталось, еще один такой ливень, и тут точно будет овраг.
А вот наверху камни кончились. Дорога представляла собой месиво из щебня и грязи, в огромной луже самозабвенно купались гуси.
Я закатил мопед во двор недостроя, вытер грязнющие босые ноги о траву и, топая по тропинке, крикнул:
— Малые, вы как, выжили?
Но никто не ответил. Я заглянул в подвал: воды там был по щиколотку. Под плитами тоже мокро, не спрятаться. Где же дети, как они пережили ливень? Но главное, что будет зимой, когда подует шквальный северный ветер? Они могут и насмерть замерзнуть.
Если дети сменили место жительства, интересно, догадаются ли на пляж прийти, или придется мне пирожки продавать из-за Гаечкиной стеснительности?
Что сюда они не придут, это точно. Я покатил мопед по краю дороги и услышал дребезжащий старушечий голос:
— Эй, мальчик!
Я обернулся, останавливаясь. Меня звала сухонькая старушка с трясущейся головой, выглядывающая из калитки.
— Здравствуйте, — кивнул я. — Тут дети жили, сиротки, не знаете…
— У меня твои сиротки, — проговорила она. — Намокли, как воробышки, я их в дом и взяла. Они ж ничего не своруют у меня?
— Нет, это хорошие дети, работящие, — поручился за них я. — Я их воспитываю, а забрать некуда.
Бабуля то ли покачала головой, то ли она затряслась сильнее.
— Шо деится-то! Как в войну — дети на улице. Где-й то видано!
— Спасибо, что помогли, — поблагодарил ее я, а бабуля меня будто не слышала.
— Взять-то есть куды, дом, вон, две комнаты пустые, дык еле хожу. И дед еле ходить. И денег только на хлеб, и угостить-то их — блины да варенье.
— Деньги есть, — сказал я, но бабуля продолжала:
— Давеча соседи грибов привезли с гор, дык закрутила малость…
И тут наконец дошло, что она глухая и просто не слышит меня. Поставив Карпа, я подошел к забору и прокричал:
— Бабуля, деньги на детей будут!
Она замахала руками.
— Чей-то громко так! Я глухая, но не до конца.
— И вам помощь, и детям крыша над головой, — проговорил я громко, она кивнула. — В магазин сходят, еды купят, могут и по дому помочь…
На мой крик выбежала Светка, бросилась обниматься. Бабуля улыбнулась, потрепала ее по голове сморщенной морщинистой рукой в пигментных пятнах.
— Ласковая какая. Гля, любить тебя как. А ты им кто? Брат?
— Друг, — ответил я. — Меня Павел зовут.
— Марфа я, баба Марфа. Ой, и не знаю. Сын приедет зимой, прогонить. Он у меня в Якутии, и семья егойная там. Только уехали, на Новый год всегда приезжають, вот до января могу в дом их пустить, но нехай помогають.
Я глянул на Бузю, стоявшего на пороге дома. Вспомнился Каюк, он был таким же рахитом, с аналогичным дебиловатым выражением лица, а сейчас — просто добрый молодец! Интересно, Бузя выровняется? Ваня — да, он еще маленький, но насчет их старшего приятеля я сомневался.
— Ну, что думаешь? — спросил я у него, и вдруг до меня дошло, что я не знаю его имени — Бузя и Бузя. — Поживете у бабушки Марфы? Но надо будет помогать: когда в магазин сбегать, когда во дворе подмести, посуду помыть.
— А можно? — просипел он. — Типа жить?
— Ежели хорошо вести себя будете, тады можно.
— Будем, бабушка! — воскликнула Света. — Спасибо!
— Но до января, — сказала она виновато и напомнила: — там сын приедет.
До зимы я разбогатею и что-нибудь придумаю, а пока — как раз то, что надо!
Из дома вышел Ваня и тоже побежал ко мне, спросил:
— Работать сегодня будем?
— Будем, — кивнул я, собрался рассказать бабушке о том, чем мы занимаемся, но Светка призналась:
— Мы рассказали за пирожки.
— Молодцы какие! — одобрила наше занятие бабушка. — Вечером жду!
— Мы раньше освободимся, у нас немного. — Я обратился к Бузе: — А ты машины мыть пойдешь? Самое время, они все грязнющие.
— Пойду, я не дармоед! — гордо бросил он, и от доброй бабушки Марфы мы шли вчетвером.
Как я и думал, освободились мы в два часа дня. Сироты стали богаче на шесть тысяч, Гаечка, которая делилась с парнями, заработала три, но и этому была рада, Наташка — две двести.
Поскольку Саша тратила на продукты, я попросил ее записывать расходы, чтобы вычесть из общей суммы, и за «крышу» предложил скидываться: пятьсот Гаечка, пятьсот — дети, а то Сашке ничего не доставалось, хотя работала она больше всех.
Когда вез ее домой, она всю дорогу мечтала, что купит на эти семнадцать тысяч. Точнее, что я привезу ей из Москвы. Если сравнивать с нашими рынками, то Черкизон — это нечто фантастическое, мешок Деда Мороза! С такими ценами Сашке теперь по карману даже крутой пуховик, а ведь лето не кончилось, еще заработается! И джинсы можно взять, и крутые кроссовки!