квами: «Тетя Джусь, я вас боюсь. Под себя ночами ссусь, коли явитесь во сне, Фредди Крюгера страшней». Ниженко захихикала, прикрыв рот ладошкой. Илья, засмеялся в голос, передал стишок Димонам, те стали роготать. На них спикировал Барик, схватил тетрадь, рванул на себя.
Гаечка вскочила.
— Это мое, дебил!
Тетрадь хрустнула. Половина осталась у Чабанова, половина — у Барика. Кувыркнувшись в воздухе, записка упала прямо к ногам Джусихи, которая вошла в класс и сразу же устремилась разнимать учеников. Убедившись, что потасовка отменяется, она застыла в ряду между вторыми партами так, что едва не касалась Ильи.
— Что опять такое, девятый «Б»⁈ Это не класс, а экстремисты какие-то. Борецкий!
Барик вытянулся по стойке смирно. Гаечка уставилась на свою записку, которая лежал текстом кверху прямо под ногами Джусь, и враз стала пунцовой. Вырвала у Барика листы своей тетради и села на место. Мы все замерли, как тот листок у ног монструозной училки.
Не смотри туда. Тебе совсем неинтересно, что на этом листке. Сейчас прозвенит звонок, и ты уйдешь, а я схвачу записку. Однако делать западло для Джусихи было счастьем. Она наклонилась, подняла записку.
Воцарилась мертвенная тишина. Гаечка, оставшаяся за спиной Джусихи, схватилась за голову и вжалась в парту. Я смотрел на лицо русички — ноль эмоций, лишь чуть приподнялась правая бровь, а уголок рта опустился. Вот попадалово! Надо как-то отмазать Гаечку.
Джусиха потрясла листком.
— Надо отдать должное, это весьма поэтично. У автора есть потенциал!
— Что там? — спросила Баранова.
— Оскорбительная эпиграмма. На меня. С вашего позволения, я не буду это зачитывать.
Она отошла к столу, окинула глазами класс. Не надо быть психологом, чтобы заметить, как покраснела Гаечка. Она сидела перед Ильей, а ее уши алели ломтиками помидоров.
— Сто пудов, это Мартынов! — воскликнул Барик.
— Да, они смеялись, передавая друг другу эту записку, — поддержала его Баранова.
Я встал и возмутился, изо всех сил изображая оскорбленную невинность:
— Ты гонишь? Какая записка? Мы вообще смеялись с карикатуры на Карася!
Да, я — не мафия!
Теперь все зависит от наблюдательности Джусихи и актерских способностей Гаечки. Усаживаясь, я ткнул ее карандашом в спину, прошипев:
— Мафия.
Надеюсь, поймет.
Глава 20Большое в малом
Если бы на месте Джусихи была наша Вера Ивановна, она быстро сообразила бы, кто способен сочинить ядовитый, но талантливый стих. Новая русичка нас совсем не знала, и список подозреваемых сужался только до тех, кто сидел рядом с проходом, где валялась записка: Илья, Ниженко, Димоны, Желткова, Заячковская, Чабанов. Ну и Барик, который мимо проходил.
— И где карикатура, над которой вы смеялись? — спросила Джусиха.
— Офигели! — возмутился Карась с задней парты.
— Где. Карикатура, — повторила Джусиха, расстреливая меня взглядом.
Скучая, я частенько рисовал узоры по клеточкам, смешных уродцев, разные фигуры, и сейчас пытался вспомнить, есть ли под рукой что-то подобное.
Завозился Минаев на третьей парте и подал голос:
— Вот она.
Все повернулись к нему. Красный как рак, он открыл тетрадь по русскому и продемонстрировал мятый листок, где были узоры, наброски машинок, мотоцикл, двойка, мутировавшая в лебедя, голая баба с огромными сиськами и пучеглазая рыба на длинных тонких ножках. Есть! Как удачно совпало! Значит, так мараю бумагу не только я.
Гаечка к тому моменту сменила цвет на нормальный, более-менее взяла себя в руки и делала вид, что ее это не касается. Но так вели себя многие.
Джусь поджала губы, подошла к Минаеву, взяла в руки листок и развернула к классу:
— Какая прелесть!
Донеслись смешки. Памфилов радостно воскликнул:
— Оба на! Там же Лихолетова! — Он намекал на то, что Димон над ней поглумился, изобразив грудастую тетку. — Во у тебя фантазии!
Клас захохотал, Заячковская аж захрюкала. Почти всем было смешно, кроме самой Лихолетовой. Кровь прилила к ее лицу, губы сжались.
— Это просто рисунок! — воскликнул Димон. — Это не она!
— Фантазии Минаева — большого размера, теперь мы знаем! — не унимался Памфилов.
— Оставь комментарии при себе, — рыкнула на него Джусиха, и он смолк.
— Офигел⁈ — снова воскликнул Карась, обидевшийся на карикатуру. — На перемене убью!
Джусиха демонстративно разорвала листок, поникнув, вернулась к учительскому столу, открыла журнал.
— Дежурный, кто отсутствует?
Поднялся Памфилов и отрапортовал, что — Синцов и Фадеева.
— На манеже все те же, — проворчала Джусиха, остановила на мне тяжелый взгляд. — Отвечать пойдет…
В классе воцарилась тишина, все втянули головы в плечи и потупились. Из памяти взрослого всплыли воспоминания, которые не поблекли за десятки лет: голос Джусихи, словно метроном, рубящий головы секундам, и ее «Лес поднятых рук» и «Народ безмолвствует».
— Лес поднятых рук! — прозвучало в этой реальности, причем на год раньше, чем должно бы. — Отвечать пойдет… Минаев.
Димон вскочил, едва не перевернув стул, и направился к доске. Джусиха продиктовала ему несколько предложений, он записал без ошибок и рассказал правила. Получил заслуженную пятерку. Вопроса: «У кого-то есть уточнения или дополнения» — не последовало.
Судя по недобрым взглядам, которые она бросала в нашу сторону, Джусиха поняла, что это дело рук кого-то из нас. Будет ли искать истинного виновника? Да. Она вредная и злопамятная. Но не сейчас. Сейчас она упустила момент, когда Гаечка себя выдала, и, если решит кого-то показательно наказать, например, меня, это будет выглядеть бездоказательно. А выгнать с урока всю нашу компанию она не может, потому что такое не приветствуется. Скорее всего, Джусиха затаит злобу и не упустит момента, чтобы нам подгадить, причем мстить будет всем подозреваемым без разбора.
В той реальности в десятом классе, когда два девятых объединили, она на ровном месте взъелась на кандидатку в отличницы и завалила ей золотую медаль. Причем та девушка была просто образцом скромности и благодетели. А тут такая причина! Ну и ладно, то, что происходит сейчас — мелочи для меня взрослого. Еще недавно это были бы крупные неприятности для меня-нынешнего. Теперь же я понимаю, что особо переживать не стоит, ничего смертельного не случилось. Однако, если бы попалась, Гаечка переживала бы так, словно ее приговорили к пяти годам строгого режима.
После урока ко мне подошел Памфилов и спросил:
— Слышь, братан, а что там за эпиграмму вы нарисовали? Русичка аж с лица взбледнула!
На понт решил взять, говнюк. И хорошо, что у меня спросил, та же Гаечка могла бы растеряться и ответить не то, что следовало.
— Эпиграмму не рисуют, а пишут, баран, — ответил я. — А что там было, откуда мне знать?
Памфилов свел брови у переносицы и не нашелся, что сказать.
После литературы, на большой перемене мы, как водится, отправились в столовую — больше чтобы перехватить Каюка и расспросить, что болтают и есть ли новости. Мы находились в информационном вакууме, одноклассники с нами демонстративно не общались.
По пути в столовую все молчали. Я думал, нас ждет колесование с последующим четвертованием, но Джусь никого не валила и не попускала, вела себя корректно. А когда на литературе ответила Гаечка и Баранова подняла руку, готовая топить ее дополнениями, Джусиха сказала, что ответ полный.
В голове роились мысли, и на душе было гаденько. Прошлый я больше думал о том, что злобная Джусиха просто затаилась, чтобы нанести ответный удар. Нынешний я научился видеть больше, чем ровесники. Да, в эпиграмме ничего сильно уж оскорбительного не было, просто гиперболизирована строгость учителя, Джусь и сама знает, что ее боятся. Но сейчас слишком отчетливо почувствовалось, как у нее испортилось настроение, и сделалось стыдно.
Похоже, виноватыми себя чувствовали все, ведь, по сути, мы были соучастниками. Как если ляпнешь что-то, не подумав, а когда доходит, что ляпнул и лучше бы молчал — поздно, слово ведь — не воробей. Хотя странно про воробья — поди поймай его! И конкретно этого, а не какого-то другого.
Как на зло, Юрка в столовую не спешил. Зато, когда мы собрались за своим столиком у колонны-опоры, к нам подошла Желткова и взмолилась:
— Кто-то геометрию сделал?
— И физику, и геометрию, — кивнула непривычно молчаливая Гаечка.
Желткова сложила руки на груди:
— Дайте скатать, а.
— Ты же с нами не разговариваешь, — недобро прищурилась Гаечка.
Любка испуганно оглянулась, словно кто-то за ней следил. Вздохнула и еще раз огляделась.
— Семеняк сказала, что мне хана, если меня с вами увидит. А я не хочу. Боюсь. Мне и так… — Она вздохнула.
— Ну и вали, — встала в позу Гаечка. — Пусть Семеняк тебе скатывать дает.
— Погоди. — Я взял подругу за руку и обратился к Желтковой: — Меняю знания на информацию.
Желткова округлила глаза, Гаечка тоже, я продолжил:
— Ты выведываешь, что говорят про поножовщину, узнаешь, какие новости по Чуме, я даю списать. По рукам?
— Я и так знаю кое-что! — обрадовалась Любка.
— Значит, геометрию — за то, что знаешь, а химию — за то, что узнаешь сверх того. У тебя есть две перемены.
Желткова радостно закивала и принялась быстро запихивать в себя булочку.
— Короче, отец Чумы сидит и погрохочет в зону, по ходу. У Юрки родичи нашлись, хотят лишать родоков родительских прав и забирать Чуму. Вот так вот.
— А со здоровьем у него как? — спросил я, испытывая одновременно облегчение и холодные лапки жабы у себя на горле — зря, выходит, деньги потратил, лучше бы Каюку на мопед пустил.
— Выживает потихоньку.
— Теперь его точно из школы не турнут, — предпоожил Илья, отхлебывая компот. — Пожалеют. А что говорят про поножовщину? Нас интересуют любые слухи. Вот ты что знаешь?
Оказалось, что Желткова знает все в подробностях, даже про резак в животе Дорика. В небольшом поселка слухи распространяются со скоростью 4–5 километров в час — то есть, со скоростью перемещения его жителей.