Почему отец не выкатил мне претензии? Посчитал, что больше не ответственен за меня, и забил? Если все равно никак на отпрыска не повлиять, так зачем нервы тратить? Не похоже на него.
— Чего он здесь? — насторожился Илья.
Я пожал плечами.
— Не орет, и на том спасибо.
Убедившись, что родитель не вернется, мы поднялись на второй этаж, где нас сразу же обступили заговорщики и наперебой принялись рассказывать, что у них дома. Карась уговорил мать написать заявление, Желткова не смогла. Типа мать у нее работает. Ну не признаешься же прилюдно, что матери на нее плевать, иначе давно бы уже вшей дочери вывела.
Родительницу Желтковой я видел единожды, если охарактеризовать ее одним словом, но с эпитетами — престарелая бучиха из колхоза. Если бы не грудь, сошла бы за мужика: короткая стрижка, мужская рубаха, спортивные штаны и калоши.
Сегодня у нас ни русского, ни литературы, а вот завтра, после заявлений родителей, с утра завуч озадачится вопросом, как переписать расписание. Скорее всего, Веру Ивановну переведут к нам, а Джусиху автоматически поставят на освободившийся класс.
Впрочем, это не мое дело. Пока я более-менее свободен, и не началась паника, надо затариться продуктами и отвезти сиротам, заодно проверить, как они там. Это важнее, чем коллективная подготовка к урокам: наши втянулись и без меня отлично справляются.
Так что после занятий — на рынок. Заодно и с валютчиком поговорю, узнаю то, о чем давно хотел спросить, и намекну, чтобы рубли не покупал. Как себя вел доллар в сентябре девяносто третьего, я не помнил. Но память взрослого подсказывала, что во время беспорядков люди обычно ломятся его скупать, как и продукты первой необходимости. А значит, курс растет.
Вспомнилось, как во время, кажется, ковида, весь мир, в том числе так называемый цивилизованный, ломанулся затариваться… туалетной бумагой. Никто не смог объяснить, что это было. И как тут не поверить в эксперименты по манипуляциям сознанием?
Потому буду действовать превентивно, пока последствия государственного переворота, назовем вещи своими именами, неочевиден.
Отучившись очередной день и собрав порцию «пятерок», наша разросшаяся компания шла домой. Помимо костяка из шести человек, к нам примкнули Кабанов, Памфилов, Инна с Раей, а также Карась и Желткова, которых мы включать в состав клуба не собирались. Даже Плям с Бариком к нам примазались, сложно гопникам было без вожака.
А ведь год назад мы с Ильей ходили парой и ото всех шарахались, потому что врагов всегда было больше. Моменты, когда Илья заболевал и не приходил в школу, были для меня настоящей трагедией. Теперь же мы — сила, с которой все считаются. Осознавая это, я и радовался, и гордился собой, смакуя чувство локтя. У остальных, наверное, тоже появилось чувство защищенности.
Возле дома Ильи наши дороги обычно расходились: кто-то топал на остановку, кто-то возвращался пешком в Верхнюю (налево) или нижнюю (направо) Михайловку. Мой маршрут стал предсказуемым: школа — база — дальние дали.
Живот буркнул, напоминая, что не щажу я его. Ничего, куплю треугольник кефира, перекушу. Можно даже с булочкой, потому что из упитанного паренька я превратился в подтянутого, а теперь уже начал пополнять армию дрищей, жалко было терять набранную за лето мышечную массу.
Мопед был таким грязным, что сменил цвет с оранжевого на землисто-серый. Ничего, помою его, когда вернусь. Возьму ведро с водой, отъеду в виноградники и там верну Карпу изначальный цвет. А пока — в седло и — на подвиги!
На рынке я первым делом побежал к валютчику, который не был занят и красовался с табличкой на груди. Издали я помахал ему.
— Ну, привет, — улыбнулся он, когда я подошел вместе с мопедом.
— Тороплюсь ужасно. Буду краток. Удалось хоть что-то вернуть, когда воров взяли?
— Так ты не по делу? — удивился он, косясь на мой мопед.
— Не, мимо проходил, стало интересно.
— Как тебе сказать… Было несколько особенно ценных вещей, о них и заявили. Моя деятельность не вполне легальна, потому целый список выкатывать нельзя. Кое-что вернули. Так что спасибо. Остальное, что не востребовано, менты растащат. Обидно, досадно, но ладно.
— Телек смотришь? — закинул удочку я.
— Страну опять штормит, — улыбнулся он и прищурился. — А таки что ты хочешь мне сказать?
— Таки вижу, вы все поняли, — имитируя одесский акцент, парировал я. — И мы друг друга поняли.
— Сочтемся, — подмигнул он, переключаясь на пожилую женщину, подошедшую к нему.
Я достал два стираных пакета, оббежал торговые ряды, купил килограмм свинины сиротам и Лидии, домой — двухкилограммового карпа и пристроился в хвост длинной очереди в магазин, куда привезли гречку, и образовалась длинная очередь, в которой я убил двадцать минут, слушая перепалку воинственных старух и носатого мужчины лет тридцати с небольшим, но уже с намечающейся лысиной, и сквозь стеклянную витрину поглядывая на припаркованный у входа в магазин мопед.
Бабки поносили Ельцина, а интеллигент пытался воззвать к их разуму:
— Люди, вам же точно больше тридцати! Намного больше! Вы же помните, как ничего нельзя было купить, а сейчас есть рынки, и то ли еще будет! Позвольте этому быть!
— Ирод, за палку колбасы продался! — голосила старушка в беретике.
— То, что сейчас — необходимость, надо перетерпеть, неужели это неочевидно? — не сдавался он. — Мы будем жить, как в Америке! Они не враги нам, посмотрите, сколько там хорошего!
— Проститутка! — продребезжал мрачный молчаливый дед с тростью.
— Я вас попрошу! — встрепенулся интеллигент.
— Из-за тебя Антон повесился! — крикнул дед. — С работы выгнали, жена ушла… Из-за таких, как ты! И что ты скажешь? Необходимая жертва?
Слушать отговорки дед не стал, накинулся на интеллигента и принялся отоваривать его тростью.
— Пошел вон, проститутка!
— Пошел вон! — подключилась старушка в беретике.
Мужчину толкнули в спину, к нему потянулись отчаявшиеся старики, чтобы выплеснуть злость хоть на кого-то, и изгнали его из очереди.
— Совки! — крикнул интеллигент уже от выхода, ретируясь и потирая ушибленную руку.
Очередь двигалась медленно, потому что молодые были на работе, и за продуктами стояли в основном старики, а они долго определялись, что им нужно, бесконечно долго считали деньги, скандалили с мужеподобной продавщицей, обвиняя ее в том, что она то режет куски колбасы больше на пятьдесят граммов, а это не включено в бюджет, то обвешивает, то обсчитывает.
Две старушки, заскучав, с воинственным хромым дедом стали громко тосковать по коммунизму и Сталину, остальным было все равно.
Наконец пришла моя очередь, я взял три килограмма гречки (больше не давали), столько же муки, сахара и стремного на вид риса. Кефир, булочку, масломаргарин, килограмм сосисок и конфет, два батона и булочки. Половину конфет отнесу сиротам, половину возьму домой.
Наполняя пакеты, я ловил на себе завистливые взгляды стариков, ведь в этих моих пакетах — вся их пенсия. Надо поторопиться, а то вдруг и меня буржуем сочтут и побьют тростью. Развернувшись и схватив пакеты, я направился к выходу.
Взгляд зацепился за смутно знакомую девушку в кепке, солнцезащитных очках, закрывшую лицо волосами. Она так старалась спрятаться, замаскироваться, что слишком привлекала внимание.
Увидев меня, девушка вытянулась, как сурикат — и я узнал ее. Лика Лялина! Она тоже меня узнала и рванула к выходу с таким видом, словно за ней гнались адские гончие.
Да что ж происходит? Что я ей сделал? И хотел бы догнать — не смог бы из-за полных пакетов.
Но Лялина, что говорится, сама себя высекла — так улепетывала, что на ступеньках порога не удержалась и упала. Когда я вышел, она пыталась встать, прикусив губу от боли, но нога подкашивалась. Кепка и очки валялись на асфальте.
— Лика, ну что же ты! — воскликнул я, поставил пакеты и бросился к ней.
Наклонившись, я протянул руку, чтобы помочь, но Лика шарахнулась от меня, оскалилась, и я заметил синяк у нее на скуле.
— Сдашь меня ему? — прошипела она, сверкая глазами.
Я вспомнил отца в школе. Сопоставил с тем, как Лика маскируется. Еще синяк этот…
И все понял.
Глава 23В моей шкуре
— Это он сделал? — Я провел по своей щеке.
Вскипели злость и негодование, потому что я не могу подойти к отцу и бросить ему в лицо, внушить: «Ты больше никогда не ударишь слабого!» — это бесполезно, на него не действует мое колдунство.
— Тебе-то что? — зашипела она, схватила очки и водрузила на переносицу. — Это из-за тебя все!
Неужели без опыта взрослого и я был бы таким идиотом⁈ Юношеский максимализм, помноженный на подростковый тупизм.
— Помочь тебе хочу, дура! — рявкнул я таким тоном, что она оцепенела. — Потому что он и нас лупил, и Наташку, да так, что у нее все лицо было синее. Он социопат и придурок, вот почему.
Кое-как поднявшись, Лика растрепала волосы и нацепила кепку, всхлипнула.
— Сильно болит нога? — спросил я, и она кивнула.
— Давай отойдем, на нас люди таращатся. Вот они могут и сдать.
Я протянул руку — всхлипнув, Лика на нее оперлась.
— Нет, подожди, мопед бросать нельзя — сопрут. Постой, я сейчас.
Поставив рядом с ней пакеты с продуктами, я прикатил Карпа.
— Опирайся на мопед, знаю я одно место, где мало людей, давай отойдем туда, посмотрю, что у тебя с ногой.
Я покатил мопед к плитам, где мы встречались с сиротами, один пакет поставил на багажник, второй еле тащил, а оттуда, спеленатая газетой, на меня с упреком смотрела рыбья голова. Н-да, нагреб как потерпевший. Ну откуда мне знать, что на мою голову свалится Лялина, как тот муравьишка с гусеницы?
— Вот. — Я кивнул на плиты. — Садись спиной к рынку, так никто тебя не узнает. А отец, между прочим, в школу приходил, видел его сегодня. Наверное, из-за тебя. Давай ногу. Да не жмись, я просто посмотрю, нет ли вывиха.
Лика была в джинсах, но все равно стеснялась, чтобы к ней прикасался какой-то пацан. И все же сдалась, вытянула левую ногу.