Точно не захочет родитель сюда переселяться. Я переступил дохлого таракана и шагнул на деревянный щербатый пол второго этажа. Где-то орал младенец, разноголосо работали телевизоры, визгливо ругалась женщина, все это сливалось в адскую какофонию неудавшейся жизни.
Едва не ударив меня по носу, распахнулась дверь, и под ноги выпал мужик в рубахе и семейных трусах. Закопошился, пытаясь встать. Я направился дальше, считая двери, потому что не на всех были номера. Нашел нужную — дерматиновую, советскую, такую же, как у нас в квартире, постучал.
— Кто там? — донесся тихий женский голос, и образ перегидрольной мегеры в моей голове распался.
— Анна Лялина, — отчеканил я басом. — Открывайте, срочное дело.
Глазка не было, щелкнула щеколда, и дверь приоткрылась, в щели мелькнул карий глаз. В эту же щель я сунул кед и сказал:
— Впустите. Я сын Романа Мартынова.
Я оказался прав в своих опасениях — она попыталась закрыть дверь. Было бы больно, если бы я носил не дубовые отечественные кеды, а что-то поизысканнее.
— Нехорошо, Анна. — Проговорил я. — Лучше тебя меня впустить, а то я подниму шум. Мы мирно поговорим, и я уйду.
Предполагая, что отец рассказал ей об украденном обрезе, я скинул ветровку и поднял руки.
— Видите, я безоружен. Открывайте.
В моем времени она схватила бы мобильный, быстренько набрала отца и предупредила об опасности, здесь же телефонная будка была на улице одна на всех.
— Да хватит уже. Вы что, ребенка испугались?
Скрежетнула цепочка, Лялина открыла дверь, и я обалдел. Это была очень молодая женщина в домашнем халате, в белых носках и розовых тапках с клубничками. Белая кожа, темно-русые волосы, стянутые в хвостик, белесые жиденькие брови «домиком», маленький рот с чуть оттопыренной верхней губой, востренький носик. Она часто-пречасто заморгала глубоко посаженными глазками-бусинками. Мышь половая обыкновенная. Вся злость на нее улетучилась мгновенно.
— Я пройду, да?
В комнате было бедненько. Двуспальная кровать, шкаф, стол у окна. Фотография дочери на стене. И, куда ж без него, ковер. Само собой вырвалось:
— А как же вы… А Анжела?
— Живет в комнате напротив. — А вот голос у этой мыши теперь был не тихим, он стал сильным, напористым.
Не так она проста, как кажется. Простые в ментовке не работают.
— Даже чаю не предложите? — Я протопал в спальню и расселся на стуле, повертел в руках забытые отцовские часы. — Эти часы ему дарила мама на день рождения. Продала дедов кортик и купила часы. Вы верите в приметы?
— Нет, — ответила она, все так же стоя у двери.
— Часы, говорят, к расставанию, — пояснил я и понял, что с чаем погорячился: электрочайники еще не распространены, и, чтобы вскипятить воду, нужно идти на общую кухню. — Присядьте. Нужно поговорить.
Она плюхнулась на стул, уставилась на свои сцепленные пальцы.
— Вы его любите? — спросил я.
— Да, — ответила она все так же не глядя на меня.
— И он вас, надеюсь, тоже.
О, надо было видеть, как ее ошарашило «надеюсь»! Глазки-бусинки разом стали по пять копеек. Уже не мыша, а сова. Она-то думала, что я ее стыдить буду и истерики катать или того хуже, пристрелю из ворованного обреза.
— Так забирайте его и живите счастливо, раз у вас такая любовь, — сказал я. — Он сестру покалечил бы вчера, если бы я ее не отбил. Мы ему только мешаем, он нас ненавидит и жизни не дает.
— Не говори так! — вскинулась она. — Он вас любит!
О, какая обида в голосе! Похоже, папаша из тех, кто выставляет себя примерным отцом даже перед любовницами.
— Вот и забирайте его любовь себе, — проворчал я. — Жить у вас есть где. Жалеть нас не надо — выкарабкаемся.
— Он вас любит, — проговорила она с нажимом.
И тут перекосило — меня. Это ж каким дегенератом надо быть? Представилось, как он нас ей нахваливает и друзьям своим — смотрите, какой я молодец, и детки у меня золотые! А потом все недоумевают: такая семья образцовая, а дети — сволочи неблагодарные!
— Я вижу как. Надо было Наташу взять, чтобы продемонстрировать следы его любви. Сестра в рванье ходит, а он джинсы вашей дочери покупает. Она ведь — только ваша, да? Не совместная? На меня посмотрите. — Я раскинул руки. — У меня новых вещей года три не было. Короче. Идем к телефону, ты ему позвонишь и вызовешь его сюда. И мы поговорим втроем. И не смотри так — подстрахуешь, чтобы он меня не убил.
И опять сова, и сказать ей нечего. Я добавил:
— Кстати, это в твоих интересах. Будет решаться вопрос твоего личного счастья. Потому что пока он там, моей ноги в квартире не будет, а уж сестры — и подавно. Поняла?
— Ты мне не тыкай. — И снова сталь в голосе.
Забылся, тыкать стал, это для подростка она тетушка, а для меня настоящего — совсем девчонка. О, эта мышь даст папане прикурить! В полнолуние она, наверное, превращается в удава. Другая бы уже на ее месте тряслась, этой словно все фиолетово, спокойна как танк. Я поднялся и сыронизировал:
— Он же, наверное, ищет нас… Ой, то есть незарегистрированный ствол! С ног сбился, ночь не спал. Так успокойте его!
Я поднялся и зашагал к двери.
— Ну? Идемте звонить. Только копеек дайте, а то нету у меня.
Я протянул руку. Она вложила монетки уже в коридоре. Алкаш, который выпал из комнаты, так и сидел у стены, а из-за приоткрытой двери доносился женский бас:
— Коля! Ко-оля! Есть че-нить попить?
Я сбежал по лестнице. Удивительно, но номер соседки, бабы Вали, на который звонили и просили позвать нас, когда случалось что-то срочное, я помнил до сих пор. Набрал его и сказал:
— Добрый вечер, теть Валь, это Павлик Мартынов. Извините за беспокойство, позовите, пожалуйста отца.
— Павлик? Ну слава богу! — В голосе доброй бабули проскользнула искренняя радость. — Подожди, сейчас.
Послышались ее торопливые шаги и скрип петель. Конечно же все соседи знали, что случилось. Бабка Тонька, что под дверью подслушивала, видела Наташино разбитое лицо и уже всем, наверное, растрепала, как мент дочку убивал. Эта бабка с отцом все время собачилась. Да что с отцом — со всеми.
Аня Лялина, зябко поеживаясь, стояла рядом и молчала. В трубке затарахтело, и знакомым голосом проорали:
— Пашка, мать твою! Где ты шляешься? — Дальше отец прошипел: — Урод малолетний! Я тебе покажу, как…
— Хранить дома незарегистрированный ствол? — холодно проговорил я.
— Щенок, на родителя руку…
— Ша, родитель! — прикрикнул я, косясь на отвесившую челюсть Анечку. — Остынь и послушай. Ствол у меня. Пока у меня. А может быть в ментовке. А у Наташки мы сняли побои, вот, думаю, писать заявление или не писать. Помнится ты что-то про Таранова говорил, который на твое место метит и ждет, когда оступишься. Тяжкие телесные — отличный повод.
Отец шумно засопел, но больше не угрожал.
— Чего ты хочешь? — процедил он сквозь зубы.
— Хочу, чтобы ты законсервировал агрессию и приехал к Лялиной. Я здесь. Поговорим, спокойно все обсудим. Не бойся, она не в заложниках, мы просто беседовали. Па, я предупреждаю: руки распустишь, хуже будет. Я уже не тот щенок, которого можно безнаказанно пинать.
Хотелось ввернуть про жестокое обращение с животными, но я вовремя вспомнил, что в девяностые всем было пофиг.
— Еду, — сказал отец и положил трубку.
— Такие дела, — развел руками я.
Ловушка захлопнулась. Папаня и не догадывается, что сейчас будет, ведь считает меня молокососом, а по факту я его и старше, и умнее. Не желая показывать свою истинную сущность перед Анечкой, он будет вести себя смирно и руки не распустит. Он умел казаться человеком, когда это выгодно. А уж я ситуацию использую на полную.
— Так и будем стоять здесь? — спросил я. — По-моему, лучше подождать в комнате.
Мы молча поднялись к ней, я уселся за стол, Анечка пошла готовить чай. В комнату заглянула Анжела, я помахал ей:
— Привет, сестренка! — Она пулей вылетела прочь.
Крупная Анжела выглядела скорее сестрой, чем дочерью. Интересно, во сколько Лялина родила? Если в восемнадцать, ей сейчас должно быть тридцать три.
Лялина вернулась с огромным подносом, поставила на стол фарфоровый чайник со сколом на носике, три разные чашки и блюдце с баранками.
— Я не желаю вам зла, правда, — сказал я примирительно. — Просто хочу жить спокойно.
Подождав, пока она усядется, я продолжил:
— Отец, наверное, рассказал, что он Наташу просто отшлепал за дело. А на самом деле у нее рассечение губы, разбит нос и гематома на пол-лица.
По глазам Анечки было видно: не верит она мне и не поверит, и до последнего будет защищать своего мужчину. Значит, любит. И не задумается, а нужно ли ей такое счастье. Интересно, как у них будут развиваться отношения, даст она себя в обиду или на место его поставит, а то и посадит на цепь?
— Зачем ты пришел сюда?
О, а она-то, оказывается, говорящая, видимо, просто не любит попусту издавать звуки, как наш Минаев Димон.
Я ответил наполовину честно:
— Потому что при вас отец, кхм, не нарушит целостность моего организма, а нам надо поговорить.
Лялина усмехнулась. Ну как усмехнулась — изобразила улыбку, глаза у нее оставались цепкими, настороженными.
— Я правда не желаю вам зла, хочу, чтобы все были счастливы. И я в том числе.
Налив себе чаю, я захрустел баранкой и развалился на стуле. Аня по-ментовски пристально меня изучала, такое впечатление, что и карманы выворачивала, но не могла понять, чего ожидать, потому была напряжена. Если бы она знала, что я задумал, возможно, пожала мне руку. А может, и по морде съездила бы.
Отец примчался минут через пятнадцать, я уж заскучал тут с этой мумией. Как замерла в одной позе, так и сидела, ни мускул не шелохнулся на ее лице. Сами собой напрашивались мысли: а в постели она такая же горячая? Или отцу не особо надо, чтобы женщина шевелилась в процессе?
Когда открылась дверь, Лялина чуть ожила, подалась навстречу перешагнувшему порог отцу, но осталась сидеть.