Виктор СТАРИКОВ
Впереди дальняя дорога
Роман
"Заботы о жизни мешают мне скучать..."
А. Пушкин
1
Шел шестьдесят второй год. После трех лет службы в армии на Севере я заехал к товарищу, которого долго не видел, и теперь возвращался домой. Оставался последний час пути до встречи со своими. Самый трудный!
Моросил мелкий дождь.
С волнением смотрел я на пролетавшие за окном вагона знакомые черные от сырости здания пригородных станций, домики поселков, грязные дороги, поля, покрытые полой водой, строгие голые леса, где в низинах среди деревьев и кустарников виднелись остатки грязного снега, и отсчитывал последние километры своего дальнего пути.
Сюда весна пришла значительно раньше. На Севере снега еще лежали нетронутыми, только смягчились морозы. К полудню солнце заметно припекало, и мы даже сбрасывали шинели, к ночи, однако, мороз набирал почти прежнюю зимнюю силу. В день отъезда налетела такая метель, наверное, последняя, что мы, пробиваясь на автомашинах сквозь снежные заносы, к поезду не поспели. Пришлось «позагорать» двое суток на станции.
Открылся с каменистыми берегами обширный пруд. Он успел очиститься ото льда. На песчаных полосах лежали вытащенные для просмолки лодки. Над лесом показались плотные заводские дымы, заметные даже на пасмурном низком небе. Вот скоро и наш Крутогорск.
Электричка остановилась у платформы, заваленной строительными материалами. На месте бывшей крошечной станции виднелись два этажа кирпичной кладки нового вокзала.
Меня встречали отец и Ленка.
Бросилось, что отец постарел, появились под глазами отечные мешочки, стало больше морщин, разбежавшихся по всему лицу, очень заметно прибавилось седины. Да и походка погрузнела. Не удивительно. Скоро отцу шестьдесят. Летит время! Кажется, что совсем недавно мы праздновали его пятидесятилетие. Тогда еще жива была мама. Она умерла почти год спустя от рака печени. После ее смерти отец и начал седеть. Да и характером переменился, присмирел, стал более молчаливым.
Удивила меня Ленка. Такая за три года вымахала деваха! Темные волосы закручены в сложный узел. Глаза большущие и теплые-претеплые. Сочные яркие губы. Кто бы мог подумать, что из гадкого утенка вырастет такая лебедь-птица.
Дома нас встретила тетя Надя — жена старшего брата Бориса, следовательно, моя золовка. С мальчишества я звал ее тетей. Мы обнялись и расцеловались.
— Кончилась солдатская жизнь? — улыбнулась тетя Надя.
Мне показалось, что она несколько похудела, когда-то очень свежие щеки ее потускнели и слегка запали. И все-таки она оставалась красивой и привлекательной. В ней появилась некоторая сдержанность, она посерьезнела, реже, чем раньше, улыбалась и смеялась по-иному — не открыто, безудержно, как в прошлом, по любому поводу, а как-то из глубины, душевнее.
Вытянулся Дениска — ее сын и мой племянник. Помнил пухленького двухлетнего карапуза, не очень уверенно шагавшего по земле, а встретил взрослого мальчишку, с серьезными голубыми глазами и белокурой челочкой. Дениска поздоровался за руку, солидно, по-мужски крепко, тотчас занялся всеми значками на моей гимнастерке. Очень обрадовался подаркам — пилотке с армейской звездочкой, пустым медным гильзам от автоматных патронов. Заинтересовали его, да и взрослых, громоздкие лосиные рога. В тайге они нам попадались часто, вот я и захватил парочку.
Ленка деспотично, не слушая моих возражений, тотчас погнала меня в ванну.
Когда я вымылся и в своей комнате — какое это счастье! — приводил себя в порядок, Ленка торопливо и довольно сумбурно выкладывала всякие домашние новости.
Пожаловалась на отца. Мало ему на заводе мастером крутиться, еще в каких-то горкомовских партийных комиссиях работает, в народном суде заседает, частенько задерживается допоздна. А ведь сердце нет-нет, да и дает о себе тревожные сигналы.
От нее я услышал неприятное. Борис, пять лет назад, уехавший в Москву, давно не пишет, словно забыл тетю Надю и Дениску. За последние три года домой не заглядывал. Тетя Надя продолжает возиться с каштайской рудой и, будто бы добилась, наконец, серьезных успехов. Несколько раз Ленка упоминала какого-то инженера Николая Ивановича, который во многом помогает тете Наде.
О себе Ленка доложила: сейчас занимается в самодеятельном хоровом кружке Дворца культуры. Дважды в неделю приезжает из областного города бывшая известная оперная певица и проводит занятия с хором. Он очень хорошо известен в области. Трех девушек, в том числе и сестру, певица особо жалует. У Ленки открылся голос — меццо-сопрано, и она у этой певицы бывает в городе и берет отдельные уроки.
Ну и Ленка! Голос-то у нее, откуда вдруг взялся? Правда, она постоянно, сколько я помню, попискивала всякие песенки, порой слушать надоедало. Теперь, пожалуйста,— меццо-сопрано.
Я тем временем примерял штатский костюм. Казалось, что пиджак стал тесноват, жмет под мышками, брюки же слишком широки и болтаются. Отвык! Ленка критически оглядела меня в штатском и хмыкнула:
— Военный тебе больше идет. Мужественнее выглядишь... Вот язва!
Выговорившись, Ленка умчалась на кухню, помогать тете Наде, готовить парадный ужин, затеянный ради моего возвращения в лоно семьи.
Наш дом издавна, когда еще была жива мама, славился хлебосольством. К нам на вечерний огонек любили заходить многие. В этот раз к ужину собрались не только свои, к которым я причислял и Павлика, но и новые, еще незнакомые мне люди.
Первым появился Павлик. Это детское ласкательное имя ему явно не по росту. Детина высотой 2 метра и 9 сантиметров, да еще с какими-то десятыми, как мы, бывало, шутили от настроения! В школе его звали «Паша - телеграфный столб», и на улице, конечно, мальчишки ему всегда кричали: «Дядя Паша, достань воробушка». Громогласный, долговязый, он долго и неуклюже тискал меня в объятиях.
Дружба с ним давняя. Однако мне показалось, что Павлик за эти три года стал в нашем доме еще больше своим. Не только потому, что работает с отцом в одном цехе, и они вместе соображают какие-то производственные дела, что-то там перестраивают, улучшают. Удивительно, что Ленка словно приобрела на Павлика особые права и обращалась с ним довольно смело, и нисколько не церемонясь. Мне это бросилось в глаза с первой минуты его появления, а домашние принимали вроде как должное.
Пока я служил в армии, Павлик успел получить институтский диплом и, как мечтал еще в школе, стал настоящим заводским инженером. Попала щука в море! Еще в школе он выделялся тем, что увлекался всякими техническими новинками, поражал нас осведомленностью в самоновейших научных изысканиях. Всегда он был шумным, нетерпеливым и добродушным, таким, по-видимому, и остался. После небольших объятий Павлик весело сообщил, что недавно чуть-чуть не вышел на международную арену. ЦК комсомола вызвал его в Москву на сбор самых высоких парней всей страны.
— Представляешь, какие собрались, если я оказался левофланговым? — сказал, громко хохоча, Павлик.
Ему предложили, посулив всякие блага, войти в состав сборной баскетбольной команды, которую составляли для очередных Олимпийских игр.
Павлик отказался.
— Решил, что наука без меня пропадет, — шутливо сказал он.— Пришлось собой пожертвовать.
Среди новых лиц особо меня заинтересовала Катя — Ленкина подруга, лаборантка у тети Нади, недавняя москвичка. В очках она выглядела ужасно строгой девушкой, совершенно недоступной для легкомысленных шуток. Весь вечер она держалась несколько дичком, внимательно посматривая на меня темными строгими глазами. Когда же снимала очки, что случилось раза три-четыре за вечер, то сразу хорошела. У нее было очень чистенькое, словно только сейчас умытое холодной водой личико, а бровки — такие мохнатенькие, что их хотелось потрогать пальцами. Я любовался ею в такие минуты. Но за весь первый вечер мы с ней ни о чем не поговорили, только перекинулись несколькими словами.
Понравился мне и сослуживец тети Нади, инженер Николай Иванович Рябов, небольшого роста, с простецким кругловатым лицом, подвижный и шустрый, как воробушек. Светлые волосы его были взлохмачены, словно он никак не мог с ними - совладать. К тете Наде Николай Иванович весь вечер относился чрезвычайно внимательно и предупредительно. За столом они сидели рядом, и Николай Иванович чутко угадывал каждое ее желание. Мне даже показалось, что они больше, чем просто сотоварищи по работе.
Поразил меня, не вызывая особых симпатий, Константин Григорьевич Базовский. Худой, с желтым нездоровым цветом лица, с почти голым круглым черепом. Брови резко чернели над глубоко запавшими глазами. Блестели вставные зубы. Ходил он, опираясь на палку, слегка волоча правую ногу.
Базовский пришел со свертками в руках последним, когда мы сидели уже под легким хмельком. Поднес женщинам коробку шоколадных конфет. Завидев Дениску, поманил его к себе сухим пальцем.
Дениска охотно побежал к нему.
— Получай,— сказал Константин Григорьевич и протянул ему порядочный сверток.
Дениска принялся развертывать бумагу. В свертке оказался резиновый надувной лебедь для плавания. Глаза у Дениски заблестели.
— Вот, царевич,— сказал Константин Григорьевич,— как придет тепло — поплывешь по синему морю в дальние страны.
— Зачем тратился? — укорил его отец. Базовский отмахнулся.
Отец для этого вечера выставил свою водочную коллекцию. Есть у него такая давняя слабость: готовить водочные настойки. В серванте выделено особое отделение, запретное для всех членов семьи, в нем всегда стоит целая батарея бутылок с водками разных цветов, настоянных на всяких листочках, корешках и корочках: рябиновая, калгановая, смородиновая, лимонная, анисовая, апельсиновая, еще какие-то таинственные. Отец весьма гордится, что в этом деле у него есть свои открытия и секреты. Сейчас, украшая стол, среди закусок сверкали графины с настойками всевозможных расцветок и ароматов. Конечно, такую водку полагалось пить только из хрустальных рюмок. Иной посуды отец не признавал, отвергал даже серебряные чарки.