— Спасибо,— пробормотала она, опираясь на мою руку.
У ворот она попросила:
— Уж доведи... Темно тут.
Мы вошли в калитку. Тоня жила в старой с крохотным оконцем, деревянной развалюхе, ушедшей нижними бревнами глубоко в землю. Квадратный дворик зарос сорной травой. В тесной комнатушке умещались только железная кровать, небольшой стол со стулом и полустеклянный шкафчик для посуды. Даже второго стула не было. Голые стены, никаких украшений, лишь небольшое овальное зеркало рядом с выключателем. Да на подоконнике лежало несколько книг. Убогое жилье, временное пристанище.
— Смотришь, как живу? — вызывающе спросила Тоня.— Как могу. Снимай куртку, не сразу же тебе бежать. Посиди немного. Успеешь на поезд.
Пока я снимал куртку и вешал ее на гвоздь, на столе очутилась бутылка водки. Тоня что-то еще доставала из нижней глухой половинки шкафа.
— Может, этого не надо? — сказал я, слегка встревоженный таким приемом.
— Тебе и не предлагаю,— отозвалась Тоня, усаживаясь на кровать, а мне, показывая на стул.— Не хочешь — не надо. Неволить не стану. А мне сегодня просто необходимо. И не смотри на меня так. Меня этим не испугаешь.
— Как я смотрю?
— С осуждением.
Все же она налила водку в два стакана.
— Прости,— сказала она и мило улыбнулась.— Другой посуды не имею. Только еще обзавожусь хозяйством.
Ничего не оставалось сделать, как взять стакан и выпить. Не ломаться же, не разыгрывать трезвенника. Тоня протянула кусок хлеба с ветчиной и огурцом.
— Помнишь, просила тебя? — сказала она.— Не будешь говорить про меня отцу?
Я кивнул.
— Хорошие вы мальчишки,— задумчиво сказала Тоня.— Но цыплята. И среди этих цыплят встречаются такие сволочи...
Она быстро хмелела.
Но даже в эти минуты она оставалась обаятельной. Глаза ее меняли выражение. То светлели, то темнели. Она словно прислушивалась к себе, металась в каких-то раздумьях.
— Что ты на меня уставился? — вдруг грубо по-хмельному спросила Тоня.— Не видал пьяных баб? В доме Витязевых такого не бывает? Учись, учись, мальчик, жизни! Наука полезная!
— Перестань! — решительно сказал я.— Не дам больше пить тебе. Хватит!..
— Что? — Возмущенная, она повысила голос.— Ты, чистюля, мною командуешь? Да еще и презираешь, наверное? Да как ты смеешь судить меня? Есть у тебя такое право? Ты заработал его? Тебе фильм понравился. Ах, какие там все хорошие! Вот бы еще картинку о доме Витязевых поставить. И тут все благородные и достойные. Эх, ты!..
Она оперлась обеими руками о стол и наклонилась ко мне. В глазах ее сейчас было гадливое пренебрежение. Я шевельнулся, чтобы встать и уйти.
— Не нравится? Бежать хочешь. Уходи, если такой чистоплюй...
Я остался на месте. Она провела рукой по лицу и облизнула губы.
— Я ведь такого навидалась, что тебе и не приснится. Разве я тебе что-нибудь рассказала? Пустяки!.. Знаешь ты, как могут издеваться над беззащитной девчонкой? Знаешь, кто я такая? По-честному? Самая настоящая б...! Ты хоть это слово-то знаешь? А такое ты когда-нибудь видел? Из-за чего в баню ходить нельзя...
Она скользнула рукой по кофточке, и пуговицы, словно сами собой, расстегнулись по всей длине. Между полными твердыми грудями было выколото такое срамное, что я перепугался.
— Не надо, закройся,— быстро проговорил я, чувствуя, как кровь прихлынула в лицо, и забилось сердце.
Тоня, будто мгновенно протрезвев, дрожащими руками застегнула кофточку. Некоторое время сидела молча, низко опустив голову. Я не решался даже шевельнуться. И слов у меня никаких не было.
Потом она подняла лицо, и устало на меня взглянула.
— Поухаживай, налей последнюю...
— Может, не нужно?
— Я сказала — последнюю. Запомни, мною никто не командовал, и я никогда не меняла решений. Запомни...
Я неохотно выполнил ее просьбу.
— И себе,— приказала она, следя за моей рукой. Она выпила и опять склонила усталую голову.
Потом оглянулась потерянно вокруг, словно не узнавая своей комнаты. Удивленно и жалко улыбнулась.
— Налюбовался такой дурой? И зачем я тебе все это говорю? Что ты поймешь... Отец у тебя хороший. Отца твоего я уважаю. Очень! Правильный мужик. А Ленка...— Она махнула неодобрительно рукою и опять замолчала. Хмель все сильнее одолевал ее, голова Тони клонилась все ниже.
Опершись рукой о стол, она поднялась, нетвердо держась на ногах.
— Уходи...
Я шагал по ночным улицам, торопясь попасть на электричку, оглушенный этим вечером. Вот, оказывается, какой может быть Тоня... Какая тяжелая судьба! А я-то! Сунулся с прописными истинами. Господи, какие глупости вчера болтал. В ее глазах я, действительно, просто чистоплюй и недоносок.
В электричке под ее быстрый бег с протяжным ночным гудением сильно потянуло ко сну. Я даже успел вздремнуть минут на пятнадцать-двадцать и, наверное, перебил сон. Дома спалось очень плохо, тревожно.
Снилась всякая муть, кого-то приходилось спасать, куда-то бежать. Я падал, вскакивал, с трудом передвигая тяжелыми, словно чугунными, ногами, опять падал, страшась опоздать. Несколько раз открывал глаза, озирался, с облегчением вздыхал и опять впадал в тяжелое забытье.
Проснулся по-обычному рано, с распухшей головой, кислым ощущением во рту, наверное, от выпитой на голодный желудок водки. Из того, что снилось, ничего сколько-нибудь толкового не запомнилось, В ванной я встал под холодный душ, старательно вычистил зубы, прополоскал содой рот. Но легче не стало, голова все так же болела, а кислый вкус во рту не проходил.
В доме — ни звука, все еще спали.
Я вышел на крыльцо и увидел отца в рабочем комбинезоне. Он возился у клумб с гладиолусами. Их темно-зеленые узкие листья вытянулись из земли лезвиями кинжалов.
Мы пожелали друг другу доброго утра.
— Чего вскочил? — спросил отец, оглядывая меня подозрительно.— Ведь вернулся поздно. Или куда собрался?
— Не спится что-то.
Я присел на сырую от росы скамейку и закурил.
Тишина... Даже рыба еще не плескала. Виднелись неподвижные рыбачьи лодки, разбросанные по всему пруду. От утреннего холода я поежился.
Тоня до сих пор стояла перед глазами. Опять в подробностях виделся весь вечер... Какая она разная — одна, поддавшись порыву, читала: «Приедается все. Лишь тебе не дано примелькаться...» и вчера — водка, стаканы, хмельной взгляд. Взрыв презрения ко мне.
Рассказать отцу о вчерашней встрече? Зачем? Не стоит, надо и самому скорее забыть о ней.
В калитку вошла почтальонша Клавдия Ивановна. Много лет она разносит почту по нашей улице. Лицо у нее серое без румянца, щеки запавшие, а глаза добрые и голос приветливый:
— С праздником! — торжественно сказала Клавдия Ивановна, складывая на скамейку тяжелую сумку и пачку газет и журналов, перевязанную шпагатом.
— С каким это праздником? — удивленно уставился на нее отец.— Не припоминаю, какой сегодня может быть праздник.
— Да сирень же расцвела! Ни у кого еще нет, а у вас вон как распушилась. Дух на всю улицу.
— Фу, нечистая сила! — развеселился отец.— Даже напугала. Ну, спасибо! Спасибо, Клавдия! — Отец сиял от удовольствия.— Тебе, Клавдия, верить можно. Все уличные дела у тебя на виду. Придется подарить веточку.
— Да не к тому я,— застеснялась Клавдия Ивановна.
— К тому или другому, а без веточки не выпущу.
Отец сходил на балкон за садовыми ножницами и отщелкнул для Клавдии Ивановны с куста пышную цветущую ветвь.
— Только уговор,— шутливо обратился он к ней.— Не болтай, кто подарил. Узнают — набегут, к вечеру от куста ничего не останется.
Клавдия Ивановна выложила на стол газеты, журналы и дала книжку расписаться в получении заказного письма.
— Взгляни — кому? — попросил отец, протягивая мне конверт.— Очки в доме оставил.
Письмо было адресовано тете Наде, отправитель — мой брат Борис.
— Что?! — Отец поспешно выхватил из моих рук письмо и растерянно смотрел на меня.— От Бориса?
— Тете Наде,— повторил я.
— Забыла уж она, когда Борис писал,— пробормотал отец, вертя конверт, словно он жег его руки.— Паршивец такой! Что же делать?
— Отдать письмо тете Наде.
Отец с укором посмотрел на меня.
— Легко сказать... Не жду доброго от Бориса. Только-только Надежда начала успокаиваться. Чего ему теперь от нее надо? Иное письмо может, как молотком, по голове стукнуть. Хоть тебе он брат, а мне сын — лучше ему не вспоминать нашего дома.— В голосе отца слышалась скрытая боль.— Жену забыл, про ребенка не вспоминает. Держит Надежде руки связанными. Порядочно это? Она не человек? Зачем же он так?
И замолчал, насупившись.
Присел к столу, опять повертел конверт в руках и положил на стол подальше от себя.
Впервые со дня моего возвращения из армии домой отец заговорил о Борисе. Я даже не знал, как он относится к нему. Но понимал, что это запрещенная в доме тема. Катя же, конечно, была не права, когда говорила, что отец закрыл на все глаза, трусливо спрятался.
Мне стало жалко отца. Борис ему такой же сын, как и я. Разве легко ему было сказать, что лучше бы забыл Борис про тетю Надю и про наш дом? Может, жалеет, что эти гневные слова вырвались при мне?
Хотя был сравнительно ранний час воскресного утра, дом начал просыпаться.
На крыльцо, только что, приняв душ, с пушистым полотенцем на плечах вышла тетя Надя.
— Доброе утро! — издали свежим голосом окликнула она нас.— Гриша, с приездом! Отбыл трудовую вахту?
Сегодня, отдохнувшая, тетя Надя выглядела хорошо и была в добром настроении. Лицо после сна и душа розовело, губы яркие, глаза чистые и улыбчивые.
— Что это? — радостно воскликнула она.— Сирень зацвела! Да какая чудесная.
Она подошла к кустам. Нагнула ветку и, стряхнув росу, прижалась лицом к цветущей кисти.
Отец, хмурый, молчаливо следил за ней.
— Надежда! — строго окликнул он.— Тебе письмо.
— От кого?
Она взяла конверт. Лицо ее дрогнуло. Она кинула на нас быстрый взгляд, вытащила из волос шпильку, аккуратно надорвала ею конверт и вынула сложенный вдвое листок.