— Можешь ты меня оставить в покое? — попросил я его и поднялся с раскладушки.— Честное слово, оставь меня и возьмись за воспитание кого-нибудь другого, более податливого.
— Продолжаю верить, что ты еще не совсем безнадежен,— сказал Павлик.
Видимо, его трубный глас дошел до Ленки и Кати, и они поспешили к нему.
Гулко хлопнула с размаху брошенная калитка. Мы все оглянулись. Во двор, прихрамывая, входил Базовский. Выглядел Константин Григорьевич чрезвычайно встревоженным. На нас едва взглянул.
— Дома отец? — спросил он отрывисто, не здороваясь.
— У себя,— сказала Ленка.
Размахивая палкой, Константин Григорьевич торопливо пересек дворик и скрылся в доме. Все переглянулись.
— Что с ним? — сказал Павлик.
У меня же вдруг защемило сердце. Я подумал, что внезапный приход встревоженного Константина Григорьевича, может быть, связан с Тоней. Неужели ему стало что-то о ней известно?
На крыльце показался отец.
«Так и есть»,— подумал я.
Константин Григорьевич сидел на диване в большой комнате. Мне не понравилось его мрачное лицо с сердито нахмуренными бровями. Отец с виноватым видом доставал из шкафа одну из своих заветных бутылочек.
— Никак не подозревал, что скроешь от меня такое,— встретил упреком Константин Григорьевич.
Я вопросительно посмотрел на отца.
— Рассказывай теперь,— разрешил он.— Ну, что с Антониной встречаетесь. Ему все известно.
— Так это правда? Работаешь с ней вместе? — спросил Константин Григорьевич.
Я подтвердил.
— Почему? — недоуменно воскликнул Константин Григорьевич,— Не могла найти лучше места?
— Говорила, что были места и лучше, но ее не прописывали.
— Ах, бедовая...— горестно сказал Константин Григорьевич. - Что же она ко мне-то не пришла? Устроил бы с работой. Есть же у меня хорошие друзья, помогли бы. Проезжает она через Крутогорск?
Я кивнул.
— А!..— Его лицо болезненно искривилось.— А зайти не хочет. Гордячка! Даже не написала. Почему? Чем уж так сильно обидел? Как хоть она выглядит?
— Хорошо.
— А как живет? — Он пристально смотрел на меня, — Одна? Не знаешь?
— Кажется, одна,— успокоил я.
— Почему же молчал? Почему сразу не пришел и не сказал? Ведь я отец ей.
— Так Тоня просила...— Своего отца мне не хотелось выдавать.
— Но почему? Разве я враг ей? — Он недоуменно развел руками.— Все у нее вкривь и вкось... Вдруг исчезла... Не сочла нужным толково сказать... Теперь... Опять появилась... Молчит... Как же она устроилась? Где живет? Комната у нее или угол?
— Халупа у нее,— не стал я скрывать правды.
— Слышишь? — повернулся он к отцу, а потом снова спросил меня: — Значит, бываешь у нее? Видишься с ней и дома?
— Один раз заглянул.
— Чужие люди пришли и рассказали,— попенял меня Константин Григорьевич.— Видели ее в городе, в автобусе... Даже не поверил им. А ты промолчал. Как она себя чувствует?
— Спокойно, кажется,— ушел я от прямого ответа.
— Спасибо и на этом! — с упреком сказал Константин Григорьевич. Он поднялся и обвел нас усталыми глазами.— Полгода молчала. Тревожился: где она, что с ней? Оказывается, рядышком.
— Она здесь недавно,— поправил я.— Откуда-то издалека приехала.
— Сейчас же к ней, первой электричкой,— сказал Константин Григорьевич.— Не буду откладывать.
Отец предложил ему выпить.
— Нет, нет...— решительно отказался он. Поеду...
Отец вызвался проводить его до вокзала. Ему было явно неловко перед другом.
Я вышел следом за ними во двор. Мне не хотелось сидеть дома.
Я направился к пруду. Перейдя плотину, долго поднимался по голой осыпи через густой сосняк, добрался почти до гребня и там присел на теплых камнях. Отсюда открывался почти весь пруд и город в голубой дымке вечереющего марева. По случаю праздничного дня виднелось особенно много лодок. Белели паруса целой флотилии яхт.
Да и рядом в лесу слышались голоса гуляющих людей. Совсем неподалеку расположилась большая и дружная семейная компания. Хотя я никого не видел за деревьями, но хорошо слышал голоса молодежи и взрослых. Девчата распевали лихие частушки.
Ты не стой у ворот,
Не посвистывай,
Потерял любовь —
Не разыскивай,—
звучал девичий голос.
Тотчас ей ответил другой:
Мой миленок по аллее
Ходит рядом и молчит.
Мне с коровой интересней,
Та хоть что-нибудь мычит.
Пение мне не мешало. Я пытался представить, как могут встретиться отец с дочерью. В моей жизни было несколько случаев жестокого опьянения, когда я совершал поступки, за которые потом утром клял себя, страдая, что мог утратить контроль над своим поведением. Нечто подобное не испытывает ли сегодня Тоня? Может, ей худо, тошно. А тут еще неожиданный, как снег на голову, приезд отца.
Не сочтет ли Тоня, что это я подстроил приезд Константина Григорьевича, нарушив слово? Что она подумает обо мне? Почему-то это стало для меня чрезвычайно важно.
В сумерках я тихо вернулся домой.
На улице за столиком сидели Николай Иванович и тетя Надя.
— Я не могу этого понять,— возбужденно говорил Николай Иванович — Очевидно, у меня в голове не все в порядке.
— Постарайся понять... И помоги... Есть что-то такое, что меня сдерживает. Надо бы перешагнуть, а я не могу.
— Чем же я тогда могу помочь? Словно мы говорим об этом впервые. Ведь просил: решись. Дождалась, что не ты, а он написал тебе. Ну? Значит, ждала такого письма, надеялась.
— Мне казалось, что так будет лучше,— виновато сказала тетя Надя.
Они разговаривали не таясь, словно меня тут и не было. Мне следовало исчезнуть немедленно.
Я поднялся на балкон и услышал, как Николай Иванович с незнакомой мне резкостью отчеканил:
— Я этого не хочу!.. Так дальше продолжаться не может. Как можно все это терпеть? Это же унизительно. Он едет — прекрасно. Тогда надо внести во все ясность. Поставить все точки. Иначе, Надя, невозможно.
...В полночь я вышел из своей комнаты во двор и присел за столик выкурить последнюю перед сном сигарету. Луна висела между деревьями. Легкие облака временами закрывали ее. Все вокруг в эти минуты темнело, возникали зыбкие тени. Казалось, что кусты шевелятся, деревья то вырастают, то пропадают.
Тревожный и ненадежный свет луны действовал угнетающе. Мне вдруг стало очень одиноко. Никого рядом, никого, кому я был бы нужен и кто бы нуждался во мне. Может, права Катя, что нет у меня глубины чувства, во всем я поверхностен, ищу всегда только самого легкого. Вот почему никого нет возле меня.
Вспомнилось солдатское братство. Мне пришло в голову, что, возможно, поторопился я с возвращением домой. Многие наши демобилизованные ребята поехали артельно, получив большие подъемные деньги, на знаменитые сибирские стройки. Брали нас охотно: хорошие механизаторы. Пожить бы там три года. А потом вернуться домой с дипломом инженера. Заочно можно учиться и там.
Нет, не смог бы я никуда уехать. Видимо, уж очень я привязан к Крутогорску, вот к этому дому, к отцу, Ленке, к нашему домашнему миру.
Я докурил сигарету и кинул ее. Она блестящей дугой мелькнула в воздухе и упала на землю.
11
Я несколько забегаю в рассказе. Подробности встречи Константина Григорьевича и Тони мне стали известны значительно позднее. Однако сообщить о ней для понимания событий необходимо именно сейчас. Вот как встретились отец с дочерью.
Тоня с утра чувствовала себя подавленной. Не могла простить себе внезапного срыва. Недоставало сил даже на уборку комнаты. Вечером она решила постирать белье и только развела порошок в тазу, как в комнату вошел Константин Григорьевич. Тоня оглянулась, обмерла от неожиданности, сделала неловкое движение в его сторону и опрокинула таз. Вода потекла ему под ноги.
— Ты!..— смятенно воскликнула она, отступая в глубь комнаты.— Как ты нашел меня?
— Вот так и нашел,— счастливым голосом сказал Константин Григорьевич.— Свою сумасбродную дочь...
Он стоял у порога, худой, старый, и пристально смотрел на нее повлажневшими глазами.
Тоня, почувствовав слабость в ногах, опустилась на кровать. Потом вскочила и кинулась к нему по воде. Бросив руки на узкие сухие плечи отца, она прижалась головой к его груди. Константин Григорьевич, поглаживая ее мягко по голове, повторял успокаивающе:
— Тошенька... Моя милая Тошенька...
Она всхлипнула и еще сильнее прижалась к нему. Так, замерев, они и стояли. Потом, овладев собой, Тоня подняла голову и взглянула на отца. В его глазах, серых, с красными прожилками, она увидела слезы. «Какой он у меня старый...» — с жалостью, отозвавшейся уколом в сердце, снова подумала она, вглядываясь в его лицо, с дряблой кожей, мешочками под глазами, морщинистую шею, всю в мелких замшевых складочках. Отец... Вот стоит перед ней единственный человек, самый близкий и дорогой для нее на всем белом свете. Разыскал, пришел... Не она, а он... он... Тоня нашла руку отца, такую тонкую, что чувствовались костяшки пальцев, стиснула ее и поцеловала.
«Подлая! — подумала она о себе.— Бросила одного, не писала, измучила... Ведь помнила же о нем, терзалась и все же молчала...»
— Что же нам на воде-то стоять! — спохватилась Тоня, и оба засмеялись.
Она усадила отца на ненадежный расшатанный стул, схватила тряпку и начала торопливо собирать с пола воду. Иногда она взглядывала на отца, видела его наблюдающие добрые и усталые глаза, и опять ей становилось нехорошо и стыдно.
Наконец они смогли сесть за стол.
— Почему скрыла, что живешь тут? От меня спряталась? — спросил отец о самом главном.
— Собиралась к тебе и не решалась,— призналась Тоня.— Совестилась.
— Чего?
— Помнишь же...— Тоня виновато, как маленькая, посмотрела на отца. — Срывалась... Несколько раз... Ты сердился, а я тогда ничего не могла с собой поделать. Уж так худо мне было.
— И сбежала...— Отец покачал головой.— Какая ты у меня еще неразумная, хоть и взрослая. От себя ведь никуда не убежать. Испытала, проверила? Как же ты теперь?