Г. Витязев подвержен любви счастливой. По его собственному заявлению, он отказывается от лечения и, мало того, высказывает твердое намерение принести себя в жертву науке, т. е. испытать до конца все перипетии этой довольно распространенной среди людей болезни.
Однако он намерен испытывать на себе эту болезнь только в одном варианте — счастливом. Поэтому он предупреждает А. Сизон, что она несет всю полноту ответственности за то, чтобы счастливая травма не приняла отрицательной формы. А. Сизон обязана для этого время от времени подтверждать, что она действительно любит Г. Витязева, она не должна лишать его свиданий и, главное, должна верить в искренность всех произносимых им слов. Больной, пораженный травмой, употребляет пока очень немного фраз: я люблю, я верю, я буду любить. А. Сизон обязана расширить его словарный запас в этом плане, подавая собственный пример.
Настоящий акт составлен в одном экземпляре Г. Витязевым и направлен для рассмотрения и принятия мер А. Сизон.
17
Приснился дурацкий космический сон. Будто большая группа военных стоит на огромном поле возле какой-то установки, похожей на гаубицу. Светит полная и очень яркая Луна. По размерам она гораздо больше обычной. Через короткие промежутки раздаются команды, на установке сверкает яркое пламя.
— Хорошо! — говорит кто-то довольно.— Попали...
Это мы с Земли посылаем на Луну мощные мгновенные лучи. Чего-то ждем, что-то должно случиться.
Вдруг Луна ответно как бы моргнула. Непроглядный мрак обрушивается на нас. Но тут же снова появляется яркий диск Луны, и на нем четко выделяется огромный черный знак — знак кирпича. Точно такой, какой ставится в тех местах, где запрещен въезд всем видам транспорта.
Луна нам ответила!
С установки опять посылают лучи. И опять Луна на мгновение потухает, потом ярко вспыхивает: уже с новым знаком.
Она разговаривает с нами. Только мы не понимаем ее сигналов. Но с каждой секундой землянам становится все страшнее. Чем это может кончиться? Как расшифровать знаки Луны? Может, они таят угрозу Земле? Всех охватывает паника.
...На этом я проснулся.
Больше не спалось. Я поднялся. Начитался же всякой фантастики!
Написанный ночью акт лежал на столе. Я перечитал его, вложил в конверт и отправился на почту.
По дороге домой столкнулся с Машей. Она шла на работу.
— Загордился! — упрекнула она.— Ни разу даже не зашел.
— Некогда, Маша.
— Так занят? — проворковала она с ехидцей.— Можешь не врать. Знаю, что работаешь на междугородном автобусе, и у тебя бывают большие отгулы.
— Машенька! Не только вожу автобусы, но и занимаюсь,— солгал я.— Поступаю на заочное отделение, готовлюсь к экзаменам. Не хочу проваливаться.
Мы вместе вошли в магазин. Маша быстро переоделась в черный халат.
— Все же бывают у тебя свободные вечера,— настаивала она на своем.— Хочешь, встретимся сегодня? Опять сходим в кино.
— Сегодня, Маша, никак не смогу,— уклонился я.— Может, в другой раз. Покажи мне, пожалуйста, последние новинки.
— Все на полках. Посмотри...
Ох, Маира ты, Маира! Единица торговой точки. Бить тебя некому.
Так она и не подошла, пока я выбирал книги. Сделала вид, что чем-то очень занята с другой продавщицей. Я отобрал пару переводных романов и книгу стихов Леонида Мартынова.
Простились мы сухо.
К дому я пошел кружным путем мимо завода. Мне стало стыдно, что вчера я был так черств с отцом. И сегодня решил побывать у него в цехе. До сих пор, после службы в армии, так и не удосужился заглянуть на завод. А он мне не чужой.
С самых ранних лет мы привыкли к шуму завода, как другие привыкают к грохоту проносящихся мимо поездов, вечному плеску воды, говору леса, пароходным гудкам. Шум нашего завода слышался издалека. Он был похож на дыхание большого зверя — здоровое, глубокое дыхание. По артериям завода бежали, словно яростная кровь, электричество, вода, пар, сжатый воздух. Жизнь тут не останавливалась ни на секунду. В проходной стоял все тот же вахтер дядя Степа, тихий однорукий инвалид войны, в прошлом же, как и мой отец,— прокатчик. Дядя Степа жил в своем доме на нашей улице. В детстве я дружил с двумя его сыновьями и частенько бывал у них в семье.
— В гости? — спросил дядя Степа, конечно же не спрашивая у меня пропуска.
— Так точно... Хотите закурить, дядя Степа? — спросил я.
— Можно,— согласился он. Мы закурили.
— Ребята пишут? — спросил я.
— Есть у них время, как же,— без обиды пожаловался дядя Степа.— Ты вот отслужился, а мой Владимир остался на сверхсрочной службе. В отпуск и то приехать не может. Германия!.. Говорят, что служба там трудная. Скоро домой и не обещает. Значит, доверяют Володьке, коли оставили там, на сверхсрочной службе.
Дядя Степа с гордостью рассказал, что Володька живет в Дрездене, где в 1945 году дядя Степа потерял правую руку.
— Будете писать — передайте привет,— попросил я.
— Сам бы написал. Ведь дружили, на одной парте, сколько штанов вместе извозили.
— Адреса не знаю.
— Скажу...— Он помнил номер воинской почты, и я записал его.
— Ну, а Толька?
— Этот чаще пишет. Сейчас живет на Красноярской гидростанции. Начальником участка работает. Техникум там кончил. В отпуск на юг собирается. Обещает заехать и жену показать.
— Женился?
— Недавно, всего третий месяц.
Я записал адрес Тольки. Надо же его поздравить. Смотри-ка, пузырь — женился! (Так мы его звали в школе.) Господи! Бежит время. Совсем незаметно.
— Сам-то все джентльменом? — спросил дядя Степа.
— Джентльменом,— притворно вздохнул я.
— Девок, что ли, нет? — сочувственно спросил он.
— Много... В том и беда.
— Верно! — засмеялся добродушно дядя Степа.— У меня тоже так было. В молодости девок всегда много.
Хороший старик! Мне доставило удовольствие поболтать с ним. Я двинулся дальше.
Раньше, когда я входил через проходную на широкий асфальтированный двор, видел близко цеховые корпуса, трубы, вслушивался во все разнообразные шумы, я думал, что настанет такой день, когда приду сюда и займу свое место. Стану заводским человеком! Завод соединял в одно тысячи жизней. Каждое утро густыми потоками люди сходились вместе и трудились весь день рядом. Это было великое рабочее братство. Я хотел стать членом его.
Сейчас мне казалось, что я словно изменил чему-то очень большому и важному.
На широкой площадке между цехами, подвешенные к крючкам, проплывали бесконечной вереницей мотки, не остывшей после прокатки проволоки. Из нее в соседнем цехе делают гвозди. Проволочные мотки должны пройти шесть оборотов, охлаждаясь естественно, на воздухе, чтобы железо стало мягким. Все это я знал от отца еще в школьные годы. Тихое движение проволочных мотков в дрожащем от зноя голубоватом воздухе было похоже на скольжение в воде каких-то безмолвных существ.
Всякий раз, попадая в проволочный цех, я не мог удержаться и обязательно застревал возле петельщиков, завидуя их ловкой работе. Уж очень они красиво работают. Ими можно любоваться, как любуются, скажем, гимнастами или мастерами фигурного катания.
Цех перегораживала каменная кладка. У подножия ее стояли шестеро петельщиков, держа наготове обеими руками полураздвинутые длинные клещи. Из узкого отверстия в кладке, как змея, выскакивала раскаленная тонкая головка полосы. Петельщик точным движением защемлял ее клещами. Полоса даже взвизгивала, словно от боли, бешено и круто изгибаясь. Петелыцик резко оборачивался, в доли секунд успевал ткнуть кончик полосы в соседнее черное отверстие, и полоса с огромной скоростью, вереща, брызгая искрами, исчезала в горловине.
Крутая работа!
Отец говорил, что огненная полоса, длиной в пятьсот метров, движется со скоростью восьми с половиною метров в секунду. Петельщики выстаивают по двадцати минут. Потом на ходу их сменяют. Как у хоккеистов! Вот какой высокий темп работы у петельщиков.
Все эти молодые сильные ребята — аристократия завода. Их непременно сажают в президиумы собраний, конференций, выбирают во всякие почетные делегации, вне очереди дают им путевки в санатории и дома отдыха, отправляют в заграничные туристские поездки. Они гордятся исключительностью своего положения. Только попробуй задеть или обидеть кого из них! Шуму не оберешься.
Но зато они известны и тем, что почти не берут в рот спиртного, особенно перед выходом на работу. Как спортсмены перед соревнованиями. Тут уж они бдительно оберегают друг друга. Если кто-то накануне погулял, скажем, на свадьбе или на дне рождения товарища, то может быть уверенным — к работе его свои же ребята не допустят. В этих случаях они суровы и непреклонны.
Таким петельщиком работал и мой отец. Много лет, пока не почувствовал, что начинает сдавать. Сейчас он — мастер в своем же цехе. Ребята щадят его возраст, отодвигают в сторону, когда надо ворочать тяжести.
Я пошел в глубь цеха, к участку большого стана. Там произошла авария. Плоская раскаленная полоса застряла среди валков. Из глубины цеха к стану торопился отец. Он поднялся на площадку, заглянул с высоты вниз на застрявшую полосу и сделал рукой энергичный знак прокатчикам, которые ждали его сигнала.
Ребята действовали слаженно, как у нас в армии боевой расчет. Каждый точно знал свое место. Четверо взялись за огромный ключ, которым начали развертывать упоры стана, четверо других прокатчиков подводили тали лебедки. Резчик подкатил тележку с кислородным баллоном и пробовал горящую струю газа. Как только ему освободили место, он начал кислородом резать застрявшую ленту. Двое рабочих оттаскивали крючьями отрезанные куски металла в сторону. Вот где действовало чувство рабочего локтя.
Все время, пока продолжалась ликвидация аварии, я простоял в стороне, наблюдая за действиями рабочих и командами отца. Наконец все было кончено. Пустили в стан новую полосу. Она резво побежала по желобкам, бросая кровавые блики на стены и потолок.
Отец, вытирая мокрый лоб, увидел меня.