«Вот и дома!» — радостно подумал я опять.
У сарая, за кустами сирени, мы в свое время с Борисом оборудовали гимнастический уголок. Минут пятнадцать ушло на разминку, упражнения с гантелями, на турнике и обливание водой.
— Хочешь взглянуть, каким стало Собачье кладбище? — предложила после завтрака Ленка.— Кстати, проводишь во Дворец культуры. У нас сегодня утренняя спевка.
Мы отправились.
Собачье кладбище — место довольно знаменитое в Крутогорске. На обширную площадку за рекой весь город ночами, таясь, свозил мусор и всякие нечистоты. Трупы собак и всякой домашней животной дохлятины таскали туда открыто среди белого дня. Отсюда и пошло название. Вонючее место! Всегда оттуда тянуло отвратительными запахами, на поле курились ядовитые дымки. Все старательно обходили его стороной.
Теперь за рекой на месте Собачьего кладбища встали дома большого каменного города. Я шел рядом с Ленкой и рассматривал высокие, в пять и девять этажей, здания современной архитектуры, светлых тонов, с висящими балкончиками, со сверкающими зеркальными витринами нижних этажей. Чудеса! Попалось даже несколько кафе. Фасонистые завитушки букв заманчивых названий: «Космос», «Ландыш», «Уральское». Это в нашем-то заводском городе, где раньше имелся единственный паршивенький ресторан «Москва».
После таежной глуши все это действовало ошеломляюще.
— Нравится? — вроде равнодушно спросила Ленка.
— Величественно!.. Слушай, разве мы не могли получить квартиру в этих домах?
— Папа не хочет. Привык. Да разве у нас плохо?
— Городских удобств нет. До магазинов далеко. Тут совсем другая жизнь.
— Подумаешь... У нас, зато просторнее и свободнее. Ты квартир не видел — теснота, в комнате не повернешься.
— Зайдем? — показал я на вывеску кафе «Ландыш».
— В другой раз. Правда, что ты собрался в шофера автобуса?
— Твердого решения не принимал,— успокоил я Ленку.— Всякие варианты крутятся.
Не буду же я с ней обсуждать свои дела.
— Не делай глупости,— попросила Ленка.— Поступай в институт. Павлик правильно советует.
Прозвучало это как ссылка на весьма авторитетного человека. Вот кто Павлик для нее! Я только усмехнулся про себя.
Я спросил Ленку о Маше. Этот вопрос вертелся у меня с утра. Она хмыкнула что-то неодобрительное и вроде без особой охоты показала, в какой стороне теперь Маша живет.
Мы медленно прошагали по главной улице нового города до самого ее конца и остановились перед внушительным зданием Дворца культуры. Оно не изменилось, и было мне отлично известно. Двенадцать мощных колонн уходили, казалось, под самое небо. Там на карнизах удобно и безопасно устроились голуби. Мы всегда старались поскорее проскочить через опасную зону, чтобы не получить на голову малоприятную белую блямбу. Дворец культуры стоял тогда на краю пустыря, и в дождливую погоду добираться до него было предприятием затруднительным. Теперь же он отлично вписался в каменную артерию — новую главную улицу. Площадь перед Дворцом залита асфальтом, боковые чугунные ворота открывали вход в просторный парк.
Шикарно!..
На обратном пути я решил, не откладывая, зайти к Маше.
В армии я узнавал Машины письма по конвертам — нарядным, красочным, с рисунками, посвященными каким-нибудь знаменательным датам и событиям: музыкальным фестивалям, международным спортивным встречам, студенческим праздникам, полетам в космос, датам жизни выдающихся людей. Значит, Маша думала не только о письме, но и о том, в какой конверт его вложить. И это имело для нее значение. Она устраивала мне праздники.
Маша очень горевала, что меня сорвали с третьего курса института, и мне, хоть у самого скребло на сердце, приходилось ее даже утешать. В письмах она подробно сообщала о себе, обо всех городских новостях. Ее письма были ниточками, которые связывали мою таежную армейскую жизнь с жизнью в большом мире, занятом важными делами. Стоя на посту у продовольственного склада или склада ГСМ — горюче-смазочных материалов,— сидя на политзанятиях и в свободные от службы часы, я тепло вспоминал Машу, все наше хорошее прошлое. Только за баранкой самосвала мысли о Маше оставляли меня.
Так было в первый и самый трудный для меня год военной службы. Потом письма от нее стали приходить все с большими разрывами, не такие уж подробные и не такие сердечные и в самых обыкновенных конвертах. Я подозревал что-то неладное, однако виду не подавал. Последние полгода Маша вообще молчала. Теперь предстояло все выяснить.
На ее тихой улице тянулись трехэтажные каменные дома с балкончиками. Два подъезда, по двенадцать квартир в каждом, уютный дворик, на улице перед фасадом — палисадник.
Забавно, что новоселы не смогли расстаться со своими мелкособственническими привычками. Во дворах стояли легкие сарайчики, остро пахло навозом, слышалось похрюкивание, козье блеяние и бойцовские переклички петухов. Палисадники перед домами превращены в картофельные плантации, только присажены кое-какие цветочные кустики.
В таком вот доме и жила теперь Маша. Фасад его украшал лозунг, старательно написанный масляными красками на деревянном щите, укрепленном между балконами на высоте второго этажа: «В нашем доме нет двоечников!» На фасаде соседнего дома красовался другой броский плакат наглядной агитации: «Родители отвечают за воспитание своих детей!»
Обсмеешься!..
Во дворе мне встретился Терентий Степанович, узколицый, с оплывшими глазами, редкими сальными волосами на голове — отец Маши. Он возился с фанерными ящиками из-под каких-то продуктов, обтягивал их сеткой.
— Для кроликов лажу,— пояснил скрипучим голосом Терентий Степанович.— Хорошие, говорят, породы есть — по мясу и шкурке. Хочу испытать. Как служилось, солдат?
Спросил Терентий Степанович равнодушно.
Этой семьи я никогда не любил и в их дом приходил только ради Маши. Среди жителей нашей окраины Терентий Степанович пользовался неважной славой, хотя на заводе ходил в передовиках, его портрет неизменно красовался под стеклом в витрине почетных людей. «Кержак»,— за глаза, а порой и откровенно в глаза говорили о нем. Это прозвище достаточно точно определяло его характер.
На своем домашнем участке Терентий Степанович однажды начисто вырубил все кусты малины и освободившуюся землю занял под картошку. Я даже ахнул от жалости: хорошая была у них малина, главное, вволю, не переесть.
— Малина — баловство,— пояснил мне тогда строго Терентий Степанович.— Возни с ней много, а выгоды — пух. Всю ее ребята обирают. Иное дело — картошка. Валюта! Верное слово. Коровы держать не надо, за картошку молоко носят. Дрова нужны? Пожалуйста! Я тебе картошки — ты мне дрова. А весна придет? Всем семена для посадки нужны, все продать просят. Весь день в ворота стучат.
Такой житейской практики держались в этом доме.
— Отлично,— ответил я на вопрос Терентия Степановича.— А как вы поживаете?
Он посмотрел на меня внимательно и досадливо крякнул.
— Живем... Кряхтим. Вот это будет поточнее,— и почесал круглый морщинистый, как старая картофелина, маленький подбородок.
Другого ответа я от него и не ожидал. Мы оба равнодушно помолчали.
Терентий Степанович отложил в сторону столярные инструменты и присел на скамейку, не очень приветливо поглядывая на меня.
— Закурить, солдат, найдется? Закурить, конечно, нашлось.
— Да, кряхтим,— задумчиво произнес Терентий Степанович, с такой свирепой жадностью втягивая в себя табачный дым, что сизые его щеки, казалось, прилипали к зубам. И начал нудно жаловаться, кто и как придирается к нему в цехе, какой скверной и развращенной растет молодежь, сколько вокруг всяческих несправедливостей, недостатков, непорядков.
— Это чья машина? — спросил я просто так, чтобы отвлечь Терентия Степановича, и показал на железный гараж с открытыми воротами, в глубине которого посверкивал никелированным бампером «Москвич» последней марки.
— Тоже горе,— отмахнулся Терентий Степанович.— Смотреть не хочется. Жалею, что связался. Каждый год налоги платишь — за машину, за строение, за землю, за технический осмотр. Резина горит, никаких гарантийных сроков не выдерживает. Запасные части тоже надо покупать. Они все дорожают. Первый «Москвич», ты, верно, и не помнишь, девять тысяч старыми стоил. А теперь его по цене «Волги» продают. А свою захочешь продать — только по казенной цене со скидкой за износ. А почему? Никакой уверенности в жизни.
«Верно ведь — кержак»,— подумал я. Устав слушать его жалобы, спросил, дома ли Маша.
— Кто? — Он вдруг скрипуче засмеялся.— Эва, вспомнил, Маша!
Нету Маши. Перекрестилась... Маирой стала.— Он подумал, морща лоб, словно соображая, где может быть дочь.— Маира! Отпуск у нее. В дом отдыха укатила. Недельки через две вернется. Совсем, солдат, от дома девка отбилась. Мы ее и не видим. Все дела у нее какие-то важные. А какие-такие дела могут быть каждый день до часу-двух ночи? Парни у нее на уме. Вот ее важные дела.
Я не стал больше расспрашивать его о Маше.
Придется дождаться ее возвращения из дома отдыха.
— Да, недели через две вернется,— повторил, словно для убедительности Терентий Степанович, затоптал ногой окурок, поднялся и, уж не обращая на меня никакого внимания, опять занялся клетками для кроликов.
3
Большая автобусная база оказалась подходящей. За машинами тут ухаживали по-армейски, строго. Механики принимали их после рейса, составляли дефектные ведомости; они же проверяли техническую готовность автобусов к выходу. Перед рейсом и по возвращении на автобазу можно было принять душ или ванну, отлично пообедать, при желании отдохнуть в спальном помещении.
Я понаблюдал, как машины выходят на линии. Несколько человек обязательно проводят товарища в далекую дорогу. Сторож, закрывая ворота, помашет рукой. Водители все оказались молодыми, в большинстве, однако, с шоферским опытом, любящими загородную службу, дальние путевые просторы.
Три пробных рейса вместе с пожилым наставником прошли благополучно, и меня зачислили в штат водителей автобусов дальнего следования.