— Не сердись...— Катя осторожно, словно успокаивая, коснулась моей руки.— Никак не хочу тебя обижать. Но это не просто увлечение? Может, и сильное, но все же увлечение? — мягко и добросердечно спросила она.
— Не увлечение, Катя, нет, не увлечение. Любовь... большая... обоюдная... Мне без нее невозможно.
Удивительно, что я смог сказать эти слова Кате. Но мне показалось, что она искренне сочувствует мне.
Она вздохнула и опять коснулась моей руки.
— Я подумала, что, может, и неправа была тогда. Помнишь, говорила о твоем характере? На Змеином острове... Гриша, поступай так, как велит тебе это чувство. Дорожи им. Слушайся только себя.
— Спасибо! — с жаром откликнулся я.— Даже не подозреваешь, как мне сейчас дороги твои слова.
Она снова протянула руку для пожатия.
— Будь, Гриша, самим собой,— пожелала она и вышла.
23
С Тоней мы встретились в очередном рейсе.
Мы быстро взглянули друг на друга и поднялись в пустой автобус. Меня испугало лицо Тони: под глазами большие темные круги.
— Что с тобой? — спросил я.
— Именно?
— Ты здорова?
— Плохо спала.
— Тоня,— начал я,— хочешь узнать, каким был наш разговор с Константином Григорьевичем?
— Не рассказывай,— сдержанно сказала она.— Все знаю... наверное, все... Не только про этот разговор. Я была в Крутогорске, ночевала там.
— И не захотела увидеться со мной? Как понять?
— Мне казалось, что ты надумаешь прийти к нам. Сердце тебе подскажет, что надо зайти. Ждала...
— И обиделась?
— Нет, не обиделась. Ну, не пришло тебе в голову, а могло и прийти. Зачем же обижаться...
— Тебе сильно досталось? — без особого интереса спросила она.— Пришлось оправдываться?
Я сжал ее руку.
— Не надо,— кротко попросила Тоня.— Прости, мне надо еще ведомость оформить,— и она поспешила из автобуса.
Она была явно в тревожном настроении.
Дорогой нам не удалось поговорить. На конечной остановке Тоня не стала с нами ужинать, а сразу прошла в комнату, где она обычно отдыхала, сославшись на головную боль.
После ужина я заглянул к ней.
— Тоня, я чем-нибудь провинился? — спросил я.
—Нет, нет,— поспешно перебила она меня.— Болит голова... Мне сейчас трудно разговаривать.
Я наклонился и губами коснулся ее лба. Он показался мне горячим.
— Ты больна? Чем тебе помочь?
— Ничего мне не надо. Пройдет...— Она обняла меня за шею, притянула к себе и поцеловала.— Иди,— примирительно попросила она.— Я тебя люблю... Ничего не думай. А поговорим потом.
Но разговор у нас так и не состоялся. Тоня явно избегала его.
В городе, когда мы вернулись из рейса, Голубев вдруг напомнил о своем приглашении приехать на озеро к его старикам. Я этому обрадовался.
— Когда можно приехать?
— В любой день.
— Завтра можно?
— Милости прошу.
— Но не один.
— Это мне ясно,— он дружески улыбнулся.
Как примет такое предложение Тоня?
— Как ты хочешь,— вдруг кротко сказала она.— Я буду поступать так, как ты желаешь. Но сегодня не провожай меня. Хочу побыть одна.
Встретимся утром на вокзале.
На вокзал она пришла без опоздания.
Поезд остановился у маленькой лесной станции. Тропка уходила в глубину леса. Вскоре она вывела нас на широкую просеку, вырубленную для высоковольтной линии. Мощные металлические опоры поддерживали тяжело провисающие, горящие бронзовым светом провода. Гудящая высоковольтная трасса уходила вдаль от увала к увалу в глубину лесов, в синеющую бесконечность.
Наша тропинка повела с просеки в березовую чащу. Она все спускалась и спускалась, потом свернула по маленькому болотцу влево, к мосту через прозрачный ручей. Блеснуло близкое озеро. Начался сосновый бор, великолепный, раздольный, а справа все просвечивало озеро.
Тучи ходили вокруг лесов. Вдали то с одной стороны, то с другой, гремел гром. Было очень душно, хотелось дождя. В поселке, куда береговой тропинкой мы вышли из леса, земля лежала мокрая.
Дом Голубевых стоял на краю поселка, почти у самого берега, образовавшего здесь крутой заливчик. По его склону весело лепились еще пять-шесть домов. Все тут дышало покоем, мирной и неторопливой жизнью.
Татьяна Васильевна, жена Голубева, вышла к нам с огорода, с пучком зелени в руках. Невысокого роста, с карими глазами, несколько полная, выглядела она моложаво. Заговорила с нами просто и приветливо, словно мы у них не впервые в гостях. Ее отец оказался высоким, сухощавым, еще бодрым. Полный рот зубов, которые часто обнажались в улыбке, черные, с чуть заметной сединкой волосы. Зато совершенно седая жена, с живыми, в паутинке морщин глазами, добродушная и хлопотливая, классическая бабушка. Трое сыновей только поздоровались с нами и сразу же удрали по каким-то своим делам.
С первой же минуты нам обоим стало хорошо и легко в доме Голубевых.
Нас усадили за стол, и мы долго не выходили из-за него. Угостили окрошкой, жареной рыбой. Водки не было, пили фруктовые домашние наливки из садовых ягод.
Потом мы сидели на улице, смотрели на закат солнца. Пахнуло озерной сыростью, от леса тянуло смолистым запахом.
На ночь умывались в озере с мостков. Мальчишки долго и весел возились, подымая брызги. Мне нравилось, что за весь вечер их ни раз не одернули, да они и не переступали каких-то границ своеволия.
Тоня ушла в дом, мы с Голубевым остались на скамейке.
— Ну, как? Нравится у нас? — спросил Голубев.
— Даже и не ожидал такого.
— Люблю это место,— сказал Голубев.— Раза два ездил в отпуск на юг, и решил, что лучше проводить его тут. Да и с ребятами хочется побыть хоть месяц вместе. Вон, какие растут орлы! — с гордостью добавил он, прислушиваясь к их возне.
— Постелем вам на чердаке? — полувопросительно сказал он.
— Не возражаю,— ответил я, довольный таким решением хозяев.— Можно нам побродить? Что-то спать, пока не тянет.
— Конечно... Вернетесь, по лесенке подниметесь. Все там будет готово.
Мы пошли с Тоней вдоль берега, и потом долго сидели на крутом сухом склоне среди камней под соснами.
Почти слово в слово я пересказал ей разговор с Константином Григорьевичем, с отцом, с Ленкой и Борисом. Умолчал только о Катином совете.
Отношение Тони было неожиданным.
— Ну и влип ты со своим романом,— сказала она и беспечно рассмеялась.— Наверное, расстроился... Смешной...— Она потрепала меня по волосам и тихо сказала: — Ведь для меня важно только твое чувство. И, конечно, свое,— добавила она.— Думала обо всем. До головной боли. Верю, что любишь... Борис,— прости меня, ведь он тебе брат,— порядочный пошляк и мерзавец. А на Лену не сердись. Еще девочка, станет женщиной — будет больше понимать. Не придавай сейчас значения ее словам. Не сердись... Хорошо? Будь выше.
Тоня все поставила на место. Сняла все мои тревоги. Я легко вздохнул.
Теперь я мог сказать о своем решении, которое зрело во мне с того часа, когда в комнате Тони появился Константин Григорьевич. Все отчетливее я понимал, что мне без Тони нельзя, кратковременные разлуки становились все мучительнее. Я хотел всегда быть рядом с ней. Зачем нам жизнь порознь?
Я придвинулся к ней ближе, обнял ее за талию и шепнул на ухо:
— Тоня! Я переберусь к тебе. Позволишь?
— В мою конуру? — удивилась она.— Зачем тебе это нужно?
— Все станет ясно. Я всегда буду с тобой.
— Ты уверен, что станет ясно? Так в себе уверен? А я вот не особенно уверена.
— Сказать еще раз — люблю тебя?
— Любишь... Но чего же тебе сейчас не хватает? Может, тебе нужна и регистрация? Станешь больше любить и уважать законную жену? Милый, не делай глупостей... Какое житье в моей конуре.— Она поцеловала меня, утешая.— Если будешь настаивать, пойду регистрироваться. Развод оформлен, паспорт у меня чистый. Имею право на новый брак. Но зачем нам торопиться? Оставь пока все, как оно есть.
В этих ее словах я видел влияние Константина Григорьевича.
— Повторяешь слова отца?
— Он правильно советует.
— Будем с тобой в подполье? Любовь тайком?
Она пристально посмотрела на меня.
— Тебя щадила. Думала, испугаешься. Только потому и скрывалась. Голову от счастья потеряла, дурой стала. Если не боишься толков, буду приезжать в Крутогорск. Пусть смотрят,— с вызовом сказала она.
— А Константин Григорьевич?
— Его не опасайся. Все понял... Поймут ли твои? — с горечью добавила она.
— Отец — да. Ленку переломлю. В тете Наде не сомневаюсь. А Борис не в счет.
— Видишь, как все хорошо улаживается. И в конуру тебе не надо перебираться.
Я крепко обнял Тоню, и мы упали на траву.
— Не озорничай, Витязев! — прикрикнула Тоня.— Веди себя прилично.
Я смотрел в ее милые, налитые густой синевой глаза, целовал лицо, ласкал волосы, и все не мог насладиться чувством полной с ней близости. Она обняла меня и прижалась лицом к груди.
Тишина вокруг нас стояла такая, что мы слышали, как шишки, срываясь, с мягким стуком ударяются о землю. Какой-то зверек, топая лапками, прошел почти рядом. Все замерло, все застыло в ночном покое.
Потом, в полном мраке, обходя большие валуны, берегом мы вернулись к спящему дому и по приставной лестнице поднялись на чердак сарая, где нам на сене приготовили постели. Стараясь не шуметь, сдерживая, как назло, разбиравший нас смех, мы улеглись, и быстро заснули.
Утром, словно от толчка, я открыл глаза, вылез осторожно из-под одеяла и выглянул с чердака. Дом молчал. Озеро дымилось туманом. У берега его Голубев возился с лодкой. Он оглянулся на сарай, заметил меня и махнул рукой, приглашая спускаться.
Тоня крепко спала. Она даже не шевельнулась, когда я поспешно, стараясь не шуметь, одевался, натягивал ботинки и выбирался наружу.
— Не передумал? — только спросил Голубев.— Жалел я будить, на воздухе спится крепко.
— Ладно, шутить,— сказал я.
Спали лесные берега, еще дремала вода. Спали, кажется, и неподвижные серые дымы какого-то завода. Голубев греб осторожно, словно не хотел нарушать покоя. Мягко поскрипывали уключины, тихо поплескивала вода. Камыши слабо заколыхались, зашуршали. Из их гущи резко взмыл утиный выводок и, падая косо на крыло, пошел сильно вдоль берега. Тут мы и встали, сбросив два каменных груза, чтобы лодку не потянуло течением.