— Отойти бы вам от всего этого, Борис,— миролюбиво посоветовал он, поднимаясь.— Самое лучшее, что можете сделать для этого дома. Отойти тихо, без шума и смешных мелодрам. Не идут они вам. Не того вы плана человек.
Голос у него был трезвый.
— Как вы-то такое можете советовать? Я считал вас человеком более разумным.
— Спасибо... Потому и советую, что и сам считаю себя разумным. Вам, Надежда Степановна, хочу сказать, пользуясь правом старшего. Воздержитесь пока от окончательных решений. Сто раз подумайте, сто раз посоветуйтесь... Вам есть с кем советоваться. Там вас не обманут и не предадут. Простите, если сказал лишнее. Все же выпил. И — спокойной ночи...
Медленно, тяжелой походкой, опираясь на палку, вместе с Тоней, он пересек комнату, покидая праздничный вечер. В коридоре к ним присоединился Павлик.
Нас осталось четверо. Тетя Надя мрачно теребила бахрому скатерти, глядя на разоренный стол. Отец сидел хмурый и молчаливый.
— Как тебе все нравится, отец? — добродушно воскликнул Борис.— Пришел с желанием помочь — и вот признательность.— Он огорченно развел руками.
— Не нравится,— отрезал отец.— Всех разогнал...
— Ах, какой бяка! — скорбно произнес Борис, наливая себе большую рюмку водки.
— Не паясничай,— с болью попросила тетя Надя.
Все молчали. Отец поднял глаза на Бориса, внимательно разглядывая его, словно до этого не успел насмотреться. Потом подошел к столу, выпил водку, налитую ему Константином Григорьевичем, и вышел из комнаты.
— Надя! — позвал Борис и сделал к ней два шага.— Позволь...
— Не надо и молчи, — поспешно сказала тетя Надя. — Больше ни о чем сегодня говорить не станем. К статье вернемся завтра. Действительно уже поздно.
— Как тебя понять? Мне пора уходить?
— Да,— твердо сказала тетя Надя.
— Хорошо, — покорно протянул Борис.— Только я не понимаю, как ты можешь...
— Завтра, завтра, Борис. Сегодня больше ни слова. Ты запрешь дверь? — спросила меня тетя Надя.
Борис еще стоял у стола. Тетя Надя взглянула на него. Глаза ее вспыхнули.
— Вспомни, Борис, все свои поступки последних лет. Найди хоть один порядочный. Разве в чем-нибудь ты посчитался со мной? Какое ты имеешь право теперь что-либо спрашивать с меня? Тебя интересовало, как я живу, чем дышу, есть ли у меня близкий человек? Почему только теперь у тебя проснулась ревность? Ведь ты не вспоминал меня в эти годы. Просто: я не была для тебя нужной женщиной. Ты перестал считать себя мужем. Так и я перестала считать себя твоей женой. Теперь иди...
Ох, какое нехорошее стало лицо у Бориса. Оно налилось кровью, я думал, что он поднимет крик. Однако Борис нашел в себе силы сдержаться.
— Ясно... Спокойной ночи, Надя.
— Спокойной ночи, — ответила беззвучно тетя Надя. Я вышел следом за Борисом запереть дверь
— Выгнала! — пробормотал у калитки Борис.— Выгнала...— и шагнул в темноту.
27
Гроза, разразившаяся в нашем доме, не принесла облегчения. События развертывались.
Через два дня статья о Каштайских рудах появилась в областной газете. Она занимала чуть не половину третьей страницы и называлась. «Трудная победа!» Под ней стояла одна подпись — Борис Витязев. В передовой, посвященной науке, говорилось о большом значении проблемы обогащения Каштайских руд. Ни одного имени в ней не называлось. Да и в статье Бориса тоже не было тех, кто выполнял эту работу. Упоминалась только какая-то группа «энтузиастов», «верная своему делу».
Я увидел газету в городе, вернувшись из очередного рейса.
— Поезжай домой,— сказала Тоня.— Представляю, что у вас сейчас происходит.
Просто не верилось, что Борис против воли тети Нади все же решился напечатать статью. Как же он теперь посмотрит в глаза ей, Николаю Ивановичу? А ведь тетя Надя еще не знает о диссертации Бориса. Хотя, может быть, Катя уже и рассказала ей.
Я понимал, что теряю брата. Последним поступком он окончательно разрушил все добрые отношения.
Дома я никого не застал. Переодевшись и наскоро закусив, я направился к Константину Григорьевичу. Сейчас он мне был нужен больше других.
— Читал? — был его первый вопрос.
— Что будет?
— Ничего хорошего для Бориса. Жаль его. Уж слишком сильны в нем эгоистические начала. Встречались мне такие люди. Вроде способные, как говорится, перспективные. Да как-то не умели свои душевные силы направить в нужную сторону. Начинали всячески ловчить, интриговать, ну и довольно грустно все у них кончалось. Жизнь — баба строгая. В конце концов, хоть с опозданием, но разбирается в человеке. Беда вот в чем: пока разберется, сколько другим достанется от такого вот способного.
— Катя о диссертации рассказала?
— Не успела...— Может, напрасно я ее тогда остановил. Статья бы не появилась. Теперь еще круче все заваривается. Надежду Степановну жаль. Так у нее с Борисом все нескладно. Не люблю несчастливых браков. Что Тоня? — спросил он неожиданно.
— Все хорошо... Завтра к вам приедет.
— О вас задумываюсь... Чего скрывать — порой тревожно бывает. Выдержите ли испытание временем? Если нет — у тебя, может, и легко пройдет, а у нее рубец останется. Женщинам разрывы даются тяжелее.
— Как вас убедить?
— Не надо меня убеждать. Умей ценить человека, с которым соединил жизнь. Старайся не причинять ей боли. Научись уважать достоинства. Увидишь недостатки — а кто без них? — старайся понять их и помочь избавиться. В любви педагогика тоже нужна. При взаимном уважении можно и недостатки смягчить.
Всякое сомнение в моих чувствах к Тоне вызывало во мне желание оборвать человека. Но от Константина Григорьевича я мог выслушать все. Я чувствовал его доброжелательное, в основном, отношение ко мне, понимал отцовскую тревогу за дочь. Даже лучше, что он не скрывал ее, он возбуждал во мне желание доказать, что я способен сделать жизнь Тони счастливой.
— Можете какие-то поступки не одобрять, — сказал я.— Не все во мне вам нравится. В одном могу заверить: Тоня мне дорога, как и вам.
Наш разговор был гораздо длиннее, чем я его передаю. Он дал мне главное. Я стал смотреть на Константина Григорьевича не только как на отца Тони и на человека, близкого нашему дому вообще, но и как на человека, близкого именно мне. Он стал необходим лично мне. Отец, Ленка, тетя Надя не стали от меня дальше. Мое чувство к ним не изменилось. Но они потеснились и дали место Константину Григорьевичу.
— Затаскивай сюда почаще Тонюрку,— попросил он.— Помехой вам не буду. Иногда одиночество заедает, хочется возле себя живые души видеть. Может, на рыбалку вместе сплаваем?
И то и другое я ему охотно пообещал. Я хотел приучить Тоню почаще бывать в Крутогорске.
— Пошли к вашим,— предложил по-родственному Константин Григорьевич.— Надежда Степановна просила подойти. Наверное, и Борис будет. Веселый, верно, разговор предстоит,— добавил он со вздохом огорчения.
Дома все были в сборе, пришел и Павлик. Не хватало только Бориса. Его и ждали.
Я вышел на кухню, где Ленка готовила чай.
— Один? — удивилась она.— Как же ты решился покинуть ее? Ведь ты теперь только с ней.
Она нарочно зло дразнила меня. Я решил держать себя в руках.
— Даже не подозреваешь,— сказал я спокойно,— как оскорбляешь. Тебе это доставляет удовольствие?
— Очень большое...— Она повернулась ко мне от кухонного стола.— Знаешь, на кого ты похож? На Бориса... Вы страшно похожи друг на друга. У вас даже что-то общее в походке. И оба вы непорядочные.
— Что дальше? — угрюмо сказал я.— Договаривай...
— Может быть, опять закричишь на меня? — иронически спросила она.— Способен, знаю. Но ведь не запретишь говорить то, что думаю.
— Мне жаль тебя,— сказал я и замолчал, переводя дыхание, боясь, что брошу такие слова, после которых между нами оборвется все доброе. Я не хотел терять сестру.
— Ну-ну,— возбужденно поощрила Ленка.
— Ты мне казалась лучше, тоньше. Теперь вижу, что ты просто дрянь,— всё же не удержался я и, круто повернувшись, вышел из кухни.
В эти минуты я просто ненавидел ее. Сколько же в ней лицемерия, ужаснейшего ханжества, тупоумия, наконец. Откуда она все даже в пении Ленка просто ломается, искусно подделывается под чужие чувства, сама, оставаясь к ним холодной. Просто ее научили ловкому притворству. И сама ее манера держаться при пении была, конечно же, неестественной. А я-то сравнивал ее с лебедь-птицей! Какая уж лебедь.
У меня не нашлось сил войти в комнату, откуда слышались возбужденные голоса. Какой-то кровавый туман стоял в глазах.
Я вышел на крыльцо и закурил.
Появилась темная фигура. Я узнал Бориса.
Он поднялся на крыльцо.
— Ты? — сказал Борис. Он вгляделся.— Что с тобой?
— Устал...
— Меня там ждут? — показал он в сторону комнат.
— Конечно,— подтвердил я.— Как ты мог?
— Что именно? — набычился Борис.
— Напечатать статью... Да еще одна подпись... Ни слова о тете Наде. О других...
— И ты туда же? — с досадой сказал Борис.— Я должен и перед тобой отчитываться в своих поступках?
— Никаких отчетов не надо. Не хотел больше молчать. Вот и сказал.
— Выкладывай и остальное.
— Не нравятся твои фокусы. Ведь я наивняк. Думал, что ты наукой занимаешься. Твоя карусель, Борис, не нравится. Закаруселился ты...
— Я ведь не девушка. Это они должны стараться быть во всем приятными.
Он держался так уверенно, что я снова заколебался. Может быть, не все мне известно? Иначе откуда у него такое твердое и непоколебимое спокойствие? Что-то тихонько засвистав, Борис направился в дом. Он вошел в большую комнату, и голоса там смолкли. Потом снова заговорили.
Я докурил сигарету. Постоял еще немного. Очень не хотелось идти туда.
В комнате никто не обратил на меня внимания.
— Во всем ты сама виновата, Надя,— говорил трагически Борис, облокотившись на рояль.— Как ты встретила меня? Чужих теплее встречают. С самого приезда заняла непонятную враждебную позицию. Наверное, тебе помогли занять такую позицию... Что я ни предлагал, ты все отвергала. Не хотела прислушаться ко мне. Ни в чем не доверяла. Во всем искала скрытый смысл. Почему?