Предсказания Бориса поразительно сбывались. В эти дни, после его статьи на завод приезжали обкомовские работники, побывало на нем немало всяких комиссий, даже московская. Про отпуск тетя Надя и не заикалась. Еле успевала проводить одних гостей, как появлялись новые.
Опять было то же летнее кафе, где мы заняли столик, то же напряженно гудящее над нами небо, непрерывное встречное движение пассажиров — улетающих и прилетающих. И то же ощущение кратковременности разлуки, дальности пути и больших дел.
И все же была разница. Даже в погоде. Сегодня стоял яркий солнечный день, с легким ветерком, который разгонял духоту. Четкие тени лежали на земле. Тогда меня подавляло равнодушие расставания. Мы говорили с Борисом вроде об очень важном и были страшно далеки друг от друга. Он словно начал полет с той минуты, как ступил в аэровокзал и все больше отдалялся от меня.
Наши улетали с таким настроением, словно отправлялись не на коллегию министерства, где будут решать важное, определять практическое значение исследования Каштайских руд, а в интересное и непродолжительное путешествие.
О цели поездки даже не заговаривали.
— О чем мечтаю,— говорил благодушно за столом Николай Иванович.— Сходить за грибами... Знаете, подняться раненько, когда чуть светать начинает, надеть рванину, корзину в руки и в лес. Люблю это занятие. Вернусь, непременно — по грибы. Как смотрите? — весело обратился он ко всем. — Найду попутчиков? Сотворим обязательно грибницу в лесу. Умеете делать? Научу. Ты, Надя, не возражаешь?
— Подожди загадывать, — попыталась охладить его пыл тетя Надя. — Как в Москве будет. Намнут нам шею, тогда о грибах забыть придется.
— Что Москва! — отмахнулся беспечно Николай Иванович. — Ничто меня не тревожит. Ведь яснее ясного.
Катя, дождавшись удобной минуты, когда мы оказались наедине, попросила:
— Постарайся помириться с Леной.
— Да разве это я виноват?
— Знаю... Говорила с ней. Но сделай сам первый шаг.
— Думаешь, она что-нибудь поняла? Катя неопределенно качнула головой.
— Готов хоть сто шагов сделать, — заверил я.
С Ленкой мы проводили наших до выхода на летное поле и дождались, когда самолет взлетел в воздух и, круто сверля небо, взял направление на Москву.
Из аэропорта в город мы возвращались в такси.
На горизонте появились клубы синеватых туч. Беззвучно посверкивали молнии. Открывалось странное по красоте зрелище отдаленной грозы.
Момент для разговора с Ленкой казался подходящим. Но она помешала мне его начать самому.
— Ты, конечно, домой не поедешь — вызывающе спросила она.
— Сожалею, но не смогу. Ленка на это ничего не сказала.
Она сидела молчаливая и враждебная.
— Почему ты не хочешь понять меня? — мягко начал я. — Даже не пытаешься. Изменить ты ничего не изменишь. Тебе с этим придется примириться. Даже и сейчас не понимаю, почему у тебя такое отношение к Тоне.
— У каждого свои понятия добродетели, — сказала Ленка.
Я только рассмеялся.
— Ну и носись с ними... Но, сожалею, Ленка, что мы с тобой теперь будто враги.
— По твоей вине, — возразила Ленка.
— Перестань... Ты закрыла дорогу Тоне в наш дом.
— Почему?
— Не слепая же она.
На этом и оборвался наш разговор. Всю остальную дорогу мы молчали.
Я довез Ленку до вокзала и на той же машине поехал к Тоне, как мы условились с ней заранее.
Над городом плыли темные тучи, порывами налетал ветер. Вихри пыли взметывались на улицах. Все чаще и все звучнее погрохатывал гром.
Тоня спала.
Я присел к столу и смотрел на ее спокойное лицо.
За окном почернело, дождь с силой ударил в стекло. В комнате сразу стало сумрачно. Полыхнул резкий свет молнии и от грома, раздавшегося над крышей, стекло задребезжало.
Тоня вскинулась.
— Кто тут? — тревожно вскрикнула она. Я подсел к ней.
— Ближе, — Тоня потянула меня настойчиво за руку.
Я придвинулся к изголовью. Она судорожно прижалась ко мне, словно искала от чего-то защиты. Я слышал частые и гулкие удары ее сердца.
— Что с тобой, Тоня? — тихо спросил я.
— Молчи, молчи... Какая гроза!..
Мы сидели прижавшись. Одна молния следовала за другой, мгновенным светом озаряя комнату. Словно кто-то включал и выключал электричество. Сильные удары грома обрушивались на крышу и потом гулкими раскатами уходили куда-то вдаль.
— Ты тут давно? — спросила Тоня. — Не слышала, как вошел... Снился страшный и нелепый сон. Открыла глаза, а возле меня какая-то тень, молнии, гром... Как хорошо, что ты пришел. Могла с ума сойти... без тебя... одна...
Губами я коснулся ее лба. Он был холоден и влажен.
— Тебе плохо? — спросил я.
— Не знаю... Просто нездоровится...
Гроза уходила. Молнии сверкали уже где-то в стороне, и гром доносился отдаленными раскатами. Только дождь все с той же буйной силой стучал в стекло, и слышалось клокотание ручьев.
— Знаешь, — тихо сказала Тоня, — у меня сердце оборвалось... Помнишь в «Медном всаднике»? Буря... ливень... как будто бури грохотанье... тяжелозвонкое скаканье...
— Но что тебя пугает?
— Не знаю... не знаю... может, просто нездоровье. Не обращай внимания...
Она глубоко вздохнула, словно пытаясь освободиться от какого-то наваждения.
— Какое счастье, что ты рядом.
— Зажечь свет?
— Зачем? Посидим так.
Гроза ушла, за окном посветлело, ручьи теперь певуче журчали.
Мне хотелось вывести Тоню из ее странного и непонятного для меня тревожного состояния. Может, это просто минутное настроение? Оно может быстро пройти.
— Поднимайся, — предложил я. — Самое лучшее. Сейчас на улице должно быть хорошо. Пройдемся, тебе станет легче. Ну, встряхнись! — Я наклонился и поцеловал отдельно в каждый глаз.
Она покорно поднялась и молча стала одеваться.
Улица остро пахла тополями. Электрический свет от фонарей дробился в мелких лужицах, где плавали сбитые листья. Гроза вымыла и освежила город.
— Тебе лучше? — спросил я, заглядывая в лицо Тони.
Она кивнула.
В городском саду скамейки стояли еще сырые, и мы зашли в маленькое кафе. Заказали легкую еду и кофе.
Наверное, ей стало легче. Глаза потеплели, она мягко улыбалась.
— Тоня, — сказал я. — Хватит тебе ютиться в этой конуре. Так мне все труднее. Мне хочется заботиться о тебе, всегда тебя видеть.
— Разве ты не заботишься? — улыбаясь, она смотрела на меня.— Мне пока ничего не хочется менять.
— В мою любовь ты веришь?
— И не сомневаюсь... — Она быстро погладила мою руку. — Пока... — добавила она с той же улыбкой.
— Почему с таким добавлением?
— Разве есть вечная любовь? — Она шутила.
— Моя такая.
—Тогда у нас все впереди, — сказала Тоня. Она поежилась.
— Прохладно... Пойдем?
Мы поднялись, и Тоня вдруг сказала:
— Поеду к отцу. Что-то знобит, захотелось в ванну.
Я не стал возражать, хотя предполагалось, что я сегодня остаюсь у Тони.
На вокзал мы попали удачно, к самому отходу электрички. И через час были в Крутогорске. Тоне, в самом деле, нездоровилось, я уже упрекал себя, что вытащил ее из дому, настоял на прогулке.
У Базовского еще горел свет. Мы простились у калитки и условились, что я приду к Тоне утром.
29
Около десяти часов утра я пошел к Тоне. На двери висел замок. Константин Григорьевич на заводе. А где Тоня? Знала, что приду. Могла приколоть записку. Может, отлучилась на короткий срок? Я посидел с полчаса на скамейке у ворот, надеясь увидеть ее на улице.
Потом пошел домой. Часа через два опять заглянул к ним на двор. Дверь по-прежнему заперта.
Странно и непонятно.
Я позвонил Константину Григорьевичу на завод.
— Уехала чуть свет,— сказал он.— Просила передать, что вечером вернется.
Меня это задело. Что за внезапная необходимость поездки в город? Разве не могла сказать об этом в записке? Вечером Тоня не вернулась.
Встревоженный, я ринулся в город. Десятки самых нелепых предположений одолевали меня. Я не мог найти ее поведению уважительных причин.
Поездка в город ничего не дала. Тони дома не застал. В первом часу ночи я вернулся в Крутогорск.
Свет в доме Базовского обрадовал. Не спят... Сейчас увижу Тоню, все узнаю.
На стук в дверь вышел Константин Григорьевич.
— Ты? — удивился Константин Григорьевич.— Без Тони? А я не ложусь, жду.
Он пригласил войти.
В комнате на столе стоял чайник, накрытый полотенцем.
— Видишь,— показал Константин Григорьевич,— держу горячим. Думал, Тоня с дороги захочет чаю. Теперь уж не приедет. Присядешь?
Он забеспокоился, узнав, что я из города.
Смутная надежда еще жила во мне. Следующая электричка приходила через сорок минут. Может, Тоня вернется с ней? Я остался у Базовского.
Он разлил в стаканы чай, придвинул тарелку с бутербродами. Я взял, было, бутерброд, но отложил. Какая сейчас еда!
— У вас вчера ничего не случилось? — спросил Константин Григорьевич.
— На нездоровье она пожаловалась. Знобило... Я же ее до вашего дома проводил. А почему вы спрашиваете?
— Показалось мне... Вроде что-то неладное у вас. Нехорошей была Тоня. Знобило — да, но настроение подавленное. Такой давно не видел.
— Как же вы могли отпустить ее утром?
— Знал бы... Да и как удержишь.
— Не понимаю, ничего не понимаю,— пробормотал я.
В самом деле, я ничего не понимал. Ведь мы расстались по-доброму, спокойно. Что же потом могло случиться?
Сорок минут минули. Значит, не приехала. Я поднялся. Константин Григорьевич не стал меня удерживать.
— Не крути себе голову. Завтра все узнаем,— сказал он мне в утешение.
Не появилась Тоня в Крутогорске и на следующий день. Я побывал у нее: комната по-прежнему была на запоре.
Несчастье? Я отбрасывал мысль об этом. Оставалось одно. Вечером, простившись со мной у дома Базовского, она решила уехать рано утром из Крутогорска. Куда? Зачем? Почему не предупредила меня об этом? Даже не захотела видеть. Ведь знает, что я должен встревожиться. Сознательно так поступила? Почему? Я терялся в догадках. Никакой вины у меня перед ней не было. Что все это могло значить? Откуда вдруг такая жестокость?